Колум Маккэнн - И пусть вращается прекрасный мир
Когда раздался выстрел винтовки, она даже подумала сначала, что это лишь хлопнул чей-то глушитель.
* * *Ей нравится слово мама и связанные с ним ассоциации. Ее не интересуют биологические, или суррогатные, или приемные, или какие еще бывают матери в этом мире. Глория была ее матерью. Джаззлин тоже. Они словно сидят на крыльце, Глория и Джаззлин, глядя, как опускается вечернее солнце. Они не знакомы, просто сидят вместе и молчат, потому что им нечего сказать друг другу. Медленно наступают сумерки. Одна из них прощается и уходит в дом, вторая остается на крыльце.
* * *Они находят друг друга, неспешно, нерешительно, робко, отстраняются ненадолго и сливаются снова, и ей вдруг становится ясно, что прежде она никогда по-настоящему не знала чужого тела. После они молча лежат вместе, слегка соприкасаясь, пока она не встает, чтобы тихонько одеться.
* * *Букет кажется ей дешевкой уже в момент покупки. Вощеная обертка, чахлые бутоны с неуловимым запахом, словно кто-то в универсаме обрызгал их фальшивым ароматом. Вот только все цветочные магазины уже закрыты, и у нее нет выбора. Свет быстро меркнет, вечер на исходе. Джеслин направляется на запад, к Парк-авеню, тело еще трепещет, на бедре еще лежит его незримая рука.
В лифте вульгарный аромат цветов становится нестерпимым. Надо бы выйти, побродить вокруг, найти букет получше, но сейчас уже слишком поздно. Не важно. Она выходит из лифта на последнем этаже, туфли утопают в мягком ворсе ковра. У двери Клэр лежит свернутая газета, прилизанная истерика войны. Сегодня восемнадцать погибших.
По рукам поднимается озноб.
Она нажимает кнопку звонка, упирает букет в дверную раму, слушает, как щелкают замки.
* * *Дверь снова открывает ямаец в костюме медбрата. Безмятежность на скуластом лице, короткие косички волос.
— Здрасьте.
— Тут есть еще кто-нибудь?
— В смысле? — говорит он.
— Кто еще есть дома?
— Ее племянник занял свободную комнату. Прилег вздремнуть.
— Он давно здесь?
— Том? Он провел тут ночь. Приехал пару дней тому назад. Принимал гостей.
Их короткое противостояние все длится — так, будто рожденный на Ямайке медик пытается понять, зачем она вернулась, что ей здесь нужно, долго ли пробудет. Он не убирает руки с дверного косяка, но затем подается вперед и заговорщицки шепчет:
— Том позвал на вечеринку нескольких агентов по недвижимости, вы понимаете.
Джеслин улыбается, качает головой: это все не имеет и не будет — уж она-то постарается — иметь значения.
— Как считаете, можно ее повидать?
— Запросто. Вы в курсе, что у нее был инсульт?
— Да.
Войдя в квартиру, она останавливается.
— Клэр получила открытку? Я отправляла большую дурацкую открытку.
— А, так это вы ее прислали? — улыбается ямаец. — Забавная. Мне понравилась.
Он вытягивает руку вдоль стены коридора, приглашая пройти. Она идет в полутьме, словно раздвигая вуаль. Замирает, поворачивает стеклянную ручку на двери спальни. Та тихо щелкает. Дверь приоткрывается. Ей кажется, что она делает шаг с уступа. Тьма в комнате кажется плотной, удушливой. Узкий светлый треугольник между шторами.
Она стоит, ожидая, пока глаза привыкнут к темноте. Джеслин хочется разгрести мрак, раздвинуть шторы, открыть окно, но Клэр спит, ее веки сомкнуты. Джеслин подтягивает стул к капельнице у изголовья. Капельница не подсоединена. На столике у кровати стакан. И соломинка. И карандаш. И газета. И ее открытка, среди множества других. Она щурится в темноте. Выздоравливай скорее, смешная старая птица! Она уже не уверена, что такая открытка была кстати; наверное, стоило послать что-то милое, сдержанное. Как знать? Никак.
Грудь Клэр поднимается, опускается. Съежившееся, сломанное тело. Высохшая грудь, запавшие глазницы, шея в морщинах, ломкие суставы. Жизнь идет на убыль, истончается. Краткое дрожание век. Джеслин склоняется ближе. Дуновение спертого воздуха. Веко вновь дрожит. Глаза открываются. В темноте проступают белки глаз. Клэр распахивает глаза еще шире, не улыбается, не произносит ни слова.
Покрывало натягивается. Джеслин опускает взгляд на левую руку Клэр: пальцы поднимаются и падают, словно играя на рояле. Желтоватая худоба старости. Встречая одного человека, мы расстаемся совсем с другим, думается ей.
Тикают часы.
Мало что еще способно отвлечь внимание от вечернего сумрака, всего лишь тиканье часов, отмеряющих песчинки, не столь далекие от настоящего и все же не слишком отдаленные от прошлого, непостижимое вытягивание сегодняшних причин и следствий в завтра, самые простые вещи: шероховатое дерево кровати на свету, несмелое возражение черноты в волосах старой женщины, лучик влаги на пластике кислородной подушки, причудливый изгиб цветочного лепестка, сколотый край фоторамки, подсохшие капли чая на ободке кружки, наполовину разгаданный кроссворд, зависшая над краем стола желтая палочка карандаша, один конец заострен, резинка на другом замерла в воздухе. Осколки человеческого быта. Джеслин возвращает карандаш на стол, к безопасности, встает и, обогнув изножье кровати, подходит к окну. Обе руки на подоконнике. Раздвигает шторы пошире, расширяет треугольник, чуть приподнимает оконную раму. Прах, пыль, свет теперь прогоняют темноту из предметов. Спотыкаясь, мы бредем вперед, мы выжимаем из темноты свет, чтобы тот оставался с нами. Она поднимает раму выше. Уличные звуки обретают особую отчетливость в тишине комнаты — сперва транспорт, гул автомобилей, бормотание двигателей, натужный рев подъемных кранов, ликование детских площадок, перебранка деревьев вдоль авеню, шелест их веток.
Шторы снова сдвигаются, но на ковре остается освещенная полоска. Джеслин подходит к кровати, снимает туфли, роняет их на пол. Клэр едва заметно раздвигает губы. Не говорит ни слова, но ее дыхание меняется, обретает размеренную плавность.
Мы бредем дальше, думает Джеслин, мы насыщаем тишину своим шумом, находим в других людях продолжение себя самих. Этого почти достаточно.
Осторожно и тихо Джеслин приседает на краешек кровати и затем вытягивает ноги — медленно, чтобы не качнуть матрас. Она поправляет подушку, снимает волосок с губ Клэр.
Джеслин снова думает об абрикосах — она и сама не знает почему, но думает о них, об их мягкой кожице, их благоухании, их сладком вкусе.
Земля вращается. Спотыкаясь, мы бредем вперед. Этого достаточно.
Она ложится на кровать рядом с Клэр, поверх покрывала. Слабая кислинка старческого дыхания в воздухе. Часы. Вентилятор. Монотонный шелест города.
Мир вращается.
От автора
Филипп Пети прошел по канату, натянутому между башнями Всемирного торгового центра, 7 августа 1974 года. Я включил это в роман, но все прочие события и персонажи остаются вымышленными. В отношении самого трюка я позволил себе ряд вольностей, в то же время стараясь сохранить неприкосновенными своеобразие момента и его окружение. Читателям, заинтересованным в подлинной истории прогулки канатоходца, следует обратиться к его собственной книге «Тянуться к облакам» (Philippe Petit, «То Reach the Clouds», Faber and Faber, 2002), где Пети делится всеми подробностями своего достижения. Фотография, воспроизведенная на странице 300, сделана Виком Де Лука, «Рекс Имиджес», 7 августа 1974 года (Copyright: Rex USA). Я в большом долгу у обоих.
Название книги позаимствовано в поэме «Локсли-Холл» лорда Теннисона. В свою очередь, это произведение многим обязано «Муаллакам» — так называемым «Нанизанным стихам», семи длинным арабским поэмам, сочиненным в VI веке. В поэме Теннисона упоминаются «летуны в багровом мраке, что бросают горе вниз», в то время как «Муаллаки» задаются вопросом: «Ужели есть надежда, что горести мне утешенье принесут?» Хорошая литература способна напомнить нам, что еще не вся жизнь запечатлена на бумажных страницах; существует немало историй, ждущих своего рассказчика.
Благодарности
Эта конкретная история требует от меня выразить признательность множеству людей — офицерам полиции, возившим меня по городу, врачам, терпеливо отвечавшим на мои расспросы, компьютерщикам, проведшим меня по лабиринту, и всем прочим, кто помогал мне в процессе написания и редактирования романа. В сущности, по писательской клавиатуре стучит великое множество рук. Боюсь, могу забыть некоторые имена, но я чрезвычайно благодарен следующим людям за их помощь и поддержку: Джею Голду, Роджеру Хауку, Марии Венегас, Джону Маккормаку, Эду Конлону, Джозефу Леннону, Джастину Долли, Марио Мола, доктору Джеймсу Мэриону, Терри Куперу, Сенелии Арроев, Полу Остеру, Кэти О’Доннелл, Томасу Келли, Элейне Геним, Александре Прингл, Дженнифер Херши, Миллисент Беннет, Джорджио Гонелле, Эндрю Вайли, Саре Челфэнт и всем сотрудникам «Уайли эйдженси», а также Кэролайн Эст и всем, кто работает в «Белфонд» в Париже. Спасибо Филипу Гуревичу и всем в «Пари Ревю». А также моим студентам и коллегам в колледже Хантера, в особенности Питеру Кэри и Натану Ингландеру. И наконец, никто не заслуживает большей благодарности, чем Эллисон, Изабелла, Джон Майкл и Кристиан.
