Чимаманда Адичи - Половина желтого солнца
Оланне не хотелось собираться — нечего было собирать — и вообще не хотелось уезжать.
— А как же Кайнене?
— Кайнене без труда нас найдет, нкем. — Оденигбо вышел.
Кайнене найдет их? Хорошо ему говорить. А вдруг она ранена и ей не под силу перенести дальний путь? А вдруг она все же доберется сюда, ожидая, что за ней будут ухаживать, а обнаружит лишь пустой дом?
Во двор кто-то зашел. Оланна не сразу узнала двоюродного брата Одинчезо, а когда узнала, то с криком бросилась ему на шею. Разжав объятия, она заглянула ему в лицо. В последний раз она видела Одинчезо с братом у себя на свадьбе, в форме народных ополченцев.
— Что с Экене? — спросила она со страхом в голосе. — Экене kwanu?
— Он в Умунначи. Я сразу приехал, как только узнал, что ты здесь. Я еду в Окиджу. Мне передали, там мамина родня.
Оланна провела Одинчезо в дом, налила воды.
— Как дела, братишка?
— Мы выжили.
Оланна села с ним рядом, взяла за руку; на его заскорузлых ладонях белели мозоли.
— Как же ты пробирался по дорогам — там ведь нигерийские солдаты?
— Никто меня не тронул. Я говорил с ними на хауса. Один достал портрет Оджукву и велел на него помочиться, я так и сделал. — Губы Одинчезо тронула усталая улыбка, и он стал так похож на тетю Ифеку, что Оланна не сдержала слез.
— Ну-ну. — Одинчезо обнял ее. — Кайнене вернется. Одна женщина из Умудиоки поехала торговать за линию фронта, а вандалы заняли сектор, и она застряла на четыре месяца. Только вчера вернулась к родным.
Оланна кивнула, не признавшись, что горюет не о Кайнене, не об одной Кайнене. Одинчезо посидел еще немного, обняв ее, а перед уходом сунул ей в руку пятифунтовую бумажку.
— Мне пора, — сказал он. — Путь неблизкий.
Оланна уставилась на деньги: хрусткая красная бумажка казалась чудом.
— Одинчезо! Не многовато ли?
— Кое у кого из нас, ополченцев, были нигерийские деньги. У тебя ведь их нет? Говорят, правительство закроет все счета биафрийцев в банках. Надеюсь, это неправда.
Оланна пожала плечами: откуда ей знать? Какие только слухи не ходили. Сначала говорили, что все сотрудники университетов Биафры должны явиться в военкомат Энугу, потом — в Лагос. И наконец — что обязаны явиться только те, кто служил в армии Биафры.
В тот же день, отправившись с Малышкой и Угву на рынок, Оланна изумленно глядела на горы риса и бобов, на чудесную рыбу, на свежайшее мясо. Вся эта роскошь будто упала с небес. Женщины-биафрийки торговались и отсчитывали сдачу, словно пользовались нигерийскими фунтами всю жизнь. Оланна купила немного риса и вяленой рыбы. Расставалась с деньгами она неохотно: мало ли что ждет впереди.
Вернувшийся домой Оденигбо сообщил, что дороги свободны.
— Завтра мы уезжаем.
Оланна ушла в спальню и заплакала. Малышка растянулась рядом на матрасе:
— Мамочка Ола, не плачь, ebezi па!
Чувствуя на себе ее теплые ручонки, Оланна лишь пуще разрыдалась. Малышка лежала рядом, обняв ее, пока Оланна не успокоилась и не вытерла слезы.
В тот же вечер уехал Ричард.
— Я еду искать Кайнене в городах за Девятой милей, — сказал он.
— Подожди до утра, — посоветовала Оланна.
Ричард покачал головой.
— Бензина хватит? — спросил Оденигбо.
— До Девятой мили хватит, если под горки катиться.
Оланна поделилась с Ричардом нигерийскими фунтами, и он уехал вместе с Харрисоном. Утром, когда все вещи были уже в машине, Оланна спешно набросала записку и оставила в гостиной.
Эджимам, мы едем в Аббу, оттуда в Нсукку. Через неделю вернемся, проверим дом. О.
Хотела добавить: «скучаю» или «надеюсь, ты хорошо добралась», но передумала. Кайнене только посмеется. «Я ведь не в отпуск ездила, — скажет она. — Я была в тылу врага».
Забравшись в машину, Оланна остановила взгляд на деревьях кешью.
— Тетя Кайнене приедет в Нсукку? — спросила Малышка.
Оланна повернулась, вгляделась в ее лицо в поисках знака: вдруг Малышка чувствует, что Кайнене вернется? Вроде бы увидела знак, но усомнилась.
— Конечно, детка. Тетя Кайнене приедет в Нсукку.
— Она еще там… за фронтом?
— Да.
Оденигбо завел мотор. Очки он снял и завернул в лоскуток ткани. Нигерийские солдаты, по слухам, не жаловали интеллигентов.
— Без очков вести сможешь? — спросила Оланна.
— Постараюсь. — Он оглянулся на Угву с Малышкой на заднем сиденье и вырулил со двора.
Миновали несколько нигерийских постов, и всякий раз, когда их пропускали, Оденигбо что-то шептал себе под нос. В Абагане проезжали мимо уничтоженного нигерийского транспорта — длинной-предлинной колонны обугленных машин. Оланна смотрела не отрываясь.
— Они победили, но это наших рук дело.
«Они победили» прозвучало нелепо. И странно было говорить о поражении, в которое она не верила. Оланна чувствовала себя не побежденной, а обманутой. Оденигбо сжал ее руку. Когда подъезжали к Аббе, по его стиснутым губам Оланна угадала его волнение.
— Посмотрим… цел ли мой дом, — пробормотал он.
Все кругом заросло; низенькие лачужки утопали в порыжелой траве. У ворот их усадьбы зеленел кустарник. Оденигбо остановил машину, тяжело дыша. Дом уцелел. Когда пробирались к нему сквозь густую траву, Оланна озиралась, боясь наткнуться на Матушкин скелет. Но двоюродный брат Оденигбо похоронил Матушку — под гуавой они обнаружили холмик с крестом, грубо сколоченным из двух палок. Оденигбо опустился перед холмиком на колени, сорвал пучок травы и зажал в руке.
До Нсукки добирались по дорогам, изрытым, как оспинами, следами пуль и воронками от бомб; машину часто заносило. Дома стояли обугленные, покосившиеся, без крыш. Тут и там чернели остовы сгоревших машин. Веяло странным покоем. На горизонте темнели изогнутые силуэты парящих грифов. Подъехали к посту. Несколько рабочих срезали ножами высокую придорожную траву, другие носили доски к дому со стенами как швейцарский сыр, сплошь в дырах от пуль.
Оденигбо затормозил рядом с нигерийским офицером. Пряжка его ремня поблескивала; он заглянул в машину, сверкнув жемчужными зубами.
— Почему вы до сих пор не сменили биафрийские номера? Сочувствуете разгромленным мятежникам? — Говорил офицер преувеличенно громко, театрально, словно красовался в роли тирана. Позади него кто-то из солдат покрикивал на рабочих. В кустах лежал труп мужчины.
— Сменим, когда доберемся до Нсукки, — объяснил Оденигбо.
— До Нсукки? — Офицер выпрямился и загоготал. — А-а, Университет Нсукки! Так это вы, очкарики, подбили Оджукву на мятеж!
Оденигбо молчал, глядя перед собой. Офицер рванул дверь машины:
— Оуа![97] Ну-ка, вылезайте да потаскайте нам доски! Посмотрим, какая от вас может быть польза единой Нигерии.
Оденигбо взглянул на него.
— Это еще зачем?
— Смеешь вопросы задавать? Говорю, вылезай — значит, вылезай!
Стоявший позади офицера солдат взвел курок.
— Это шутка, — пробормотал Оденигбо. — О-па egwu-egwu.[98]
— Выходи! — приказал офицер.
Оланна открыла дверь:
— Оденигбо, Угву, выходите. Малышка, посиди в машине.
Первым вылез Оденигбо, и офицер ударил его по лицу, так неожиданно и сильно, что Оденигбо отлетел к машине. Малышка заплакала.
— Скажите спасибо, что мы вас всех не перебили! Берите по две доски и несите, живо!
— Пусть моя жена останется с дочкой, — попросил Оденигбо.
Вторая пощечина вышла не такой хлесткой, как первая. Оланна старалась не смотреть на Оденигбо, она сосредоточила взгляд на одном из рабочих, тащившем цементный блок, на его худой голой спине в бисеринках пота. Оланна подошла к штабелю досок и взяла две. Покачнувшись под их весом — доски оказались тяжелее, чем выглядели, — Оланна выпрямилась и зашагала в сторону дома. Когда она вернулась, с нее градом лил пот. Всю дорогу за ней следил один из солдат, раздевая взглядом. Пока она несла вторую пару досок, солдат поджидал ее внизу возле штабеля.
Оланна, глянув на него, крикнула:
— Господин офицер!
Офицер как раз пропустил очередную машину. Он обернулся:
— В чем дело?
— Скажите ему, пусть только попробует тронуть меня! — крикнула Оланна.
Угву стоял за ее спиной, и Оланна услышала его резкий выдох, почувствовала его страх. Но офицер засмеялся, изумленный и восхищенный ее смелостью.
— Никто вас не тронет, — заверил он. — У моих ребят дисциплина на высоте. Не то что в вашей так называемой армии, в этой разбойничьей шайке!
Он остановил еще одну машину:
— Ну-ка, вылезай!
Тщедушный человечек встал рядом с машиной. Офицер сорвал с него очки и швырнул в кусты.
— Ага, зрение испортилось? А когда пропаганду для Оджукву писал, хорошо видел? Вот чем вы, штатские, занимались!
