Дина Рубина - Белая голубка Кордовы
Ублажим вначале твою утробу, святой Лука, затем примемся за облегчение твоей души.
Снова появился официант с бутылочкой какой-то мутной жидкости:
— Профессоре, ваше любимое масло.
— О, спасибо, вы вспомнили! — умиленный Лука сказал Кордовину: — Я так часто здесь бываю, они все про меня знают. Попробуй, вот, тоже — это смесь нескольких масел.
Кордовин покосился на мутную жидкость в бутылочке:
— Нет, благодарю… — и заговорил легко и безотносительно к нашим баранам о стратегии Ватикана в вопросе приобретения ценностей и, главное, в вопросе допуска широкой публики к этим самым ценностям. Церковь всегда была дальновидна и всегда понимала толк в рыночных отношениях — вспомни индульгенции! — говорил он. — Или вот возьми историю Гварнери. Если не ошибаюсь, его скрипки Ватикан скупал на корню в течение десятилетий…
— Двадцать пять лет, — вставил Лука. — Четверть века. Он работал исключительно на Ватикан. В среднем от четырех до семи скрипок в месяц.
— Отлично. Теперь помножь на двенадцать месяцев, и хотя бы на двадцать лет — получается тысяча двести инструментов. Где они? Известны — и стоят миллионы — несколько десятков инструментов, и при том, что специалисты не считают Гварнери великим мастером — так себе скрипочки-то…
— Ну и что ты этим хочешь сказать?
— А то, что веками Ватикан вел скрытую рекламную компанию этим скрипкам. Веками! При жизни мастера циркулировали в продаже считанные инструменты. И с тех пор очень редко появляется очередная скрипочка — якобы в комоде нашли, а ту якобы в запасниках провинциального музея… И эти находки сразу идут в продажу по — сам понимаешь, какой цене. Очень экономное расходование бесценной валюты.
Они выпили еще по бокалу вина, перешли на гомеопатов.
Почему бы тебе не попробовать отдать свою астму в их нежные дорогостоящие руки? Моя тетя всю жизнь лечит гомеопатией все, даже свой вздорный характер. И вот — ей восемьдесят лет, она водит автомобиль, пишет стихи на испанском и делает «ласточку»…
Лука расхохотался и по этому поводу рассказал смешной случай со своей покойной мамочкой, которая, перепутав таблетки, полгода принимала отцовы гомеопатические пилюли против воспаления простаты, и что интересно — уверяла, что значительно поздоровела. Затем перескочили на Бассо.
Этот гусь тоже для исцеления насморка ищет непременно какого-нибудь тибетского колдуна, тем более, что его новая пассия — тебя еще не знакомили? — молодой, довольно модный архитектор, насчет таланта… — я воздержусь от высказываний, — так вот, тот увлекается хиллингом, накладывает руки и всякое такое. Якобы вылечил Бассо от мигреней. Кстати, Бассо говорил, что завтра утром вы едете к его родителям, куда-то на ферму под Флоренцией, да? О, нет, я бы с удовольствием присоединился, но в эти несколько паршивых недель сезонного обострения предпочитаю держаться поблизости от своего врача… А вы, ребята, смотрите, за успех пока не пейте, — спугнёте удачу. Хотя у меня есть некая уверенность, что денька через два… Боже, как вспомню твою хладнокровную физиономию и этот индиферентный голос: «Немного, монсеньор…». Кстати, когда у тебя обратный билет?
В этот миг Кордовин вспомнил, почему при виде кардинала в памяти всплыла щелястая стена их нужника и большой блестящий гвоздь, на который тетя Лида насаживала самую разную литературу — она не вдавалась в содержание, поэтому с легкостью пустила «под нужду» толстенный том «Трех мушкетеров», неосмотрительно оставленный Захаром на террасе. И он потом долго оплакивал любимую, наизусть заученную книгу, снимая с гвоздя по листку и читая что-нибудь вроде: «змеиная улыбка скользнула по губам кардинала…». И плыли перед глазами в оранжевом сумраке нужника алмазные подвески королевы, и вилась шелковая пыль в солнечной щели, и жужжали, поблескивая перламутровыми спинками, зеленые мухи, и всегда, всегда он был на стороне королевы, а не кардинала!
— Слушай, — задумчиво проговорил Кордовин, — а этот гребаный святой отец… этот невежа, с кислятиной во всем облике, он…
— …Только, умоляю, не торопись делать выводы, — вставил Лука. — Хотя понимаю, что ты несколько… обескуражен. Он действительно сегодня превзошел самого себя. Однако поверь мне, в Ватикане достаточно приличных и даже в высшей степени интеллигентных людей.
— Не сомневаюсь. Я не о том… Просто мне показалось, что будь его воля, он бы и на порог меня не пустил вместе с моим Греком. И все-таки что-то заставляет его идти на эту сделку чуть ли не против собственного убеждения. В чем же дело?
Лука поддел ножом остаток фарша на тарелке и пробормотал:
— Ну, с чего ты взял, не понимаю… Просто он сам-то ничего не смыслит в специфике… э-э… предмета… А его манеры… ну — обычное скопидомство монастырского ключника: зажать кувшин молока или горшочек с мёдом… Ведь, фигурально выражаясь, связка ключей от всех кладовых и подвалов Ватикана — у него на поясе. Ну и ты, откровенно говоря, заломил неслыханную, неожиданную сумму — он не был готов. Да и я чуть сознание не потерял: все могло расстроиться в единый миг. Правда, теперь, как лицо заинтересованное, не могу не благословить твой э-э… пиратский налет на закрома Святого Престола.
Вот это смущенное бормотание — лучший знак. Парень готов, он уже успокоился, подсчитал в уме свою прибыль и достаточно разомлел.
Кордовин отложил прибор, не торопясь, промокнул салфеткой губы.
— Знаешь… — сказал он. — Я в последнее время много думал об этой картине. И пришел к выводу, что, пожалуй, ошибся. Это не святой Бенедикт.
— Что?! — вскинул голову Лука. С него разом слетело выражение удовольствия. — Ты спятил?!
Кордовин с искренним удивлением глянул на него:
— А что, собственно, в этом такого? Если это Эль Греко, какая разница — что за святой там изображен: Франциск, Фома, Ильдефонсо…? В конце концов, я делал свои предположения до расчистки. А на картине действительно не оказалось атрибутов святого Бенедикта… ни устава, ни ворона. Вместо ворона, вообще, белая голубка. Так может, это — святой Франциск?
Он внимательно и простодушно наблюдал за Лукой, и видел, что профессоре — при всем своем внешне устойчивом благодушии — заметался.
— Нет уж, знаешь… не стоит сейчас менять концепцию… Это глупо, и… может насторожить покупателя. Неуверенность профессионала — всегда… э-э… подрывает доверие клиента, хотя и, безусловно, говорит о честности. Да и сам ты, вспомни, сам убеждал, что у Эль Греко нет никаких правил и атрибутов. Сам приводил пример с его Бенедиктом — в Прадо. И я с тобой согласен.
Кордовин выдержал еще несколько мгновений, чуть склонился к нему, уперся взглядом в одутловатое мясистое лицо дяди Шайки и тихо, внятно проговорил:
— Я вырос среди очень простых людей, Лука. Простых, но сообразительных. Был дворовым мальчишкой, все детство — в драках… Приходилось уворачиваться, но и нападать — тоже. Без этого никак нельзя. Поэтому, грубиян я — не меньший, чем этот ваш кардинал, и держать меня за идиота еще никому не позволял. Сейчас, профессоре, ты мне всё расскажешь и объяснишь: с каких это пор все вы заделались ярыми бенедиктинцами. Иначе наша сделка аннулируется.
И откинувшись к спинке стула, и улыбнувшись, уже гораздо мягче добавил:
— Сам понимаешь, Эль Греко — не та невеста, которая засидится в девках.
* * *Аркадий Викторович Босота обитал, оказывается, на станции проката катеров на Голден Бич, которая в точности походила на водную станцию в Виннице.
— Я облысел от горя, Захар, — сказал он.
Голый по пояс, огромный и дряблый, в холщовых синих штанах, скатанных под коленями, склонил действительно лысую, всю в белых шелковых шнурочках голову:
— Работаем без страховки, уж вам ли это не знать… Вот, думаю — не сбрить ли теперь уже и бороду? Так вы меня и вовсе не опознаете.
Весь разговор происходит под тихий плеск явно речных, а не океанских волн. Но самое страшное то, что из сердца Захара истекла, исчезла ненависть к этому жалкому затхлому старику. Ненависть, которая столько лет питала его память. Тяжелая рука едва держит маленький «глок» — неужели артрит развивается так стремительно?
— Да ладно, оставь его, — говорит Андрюша, выходя из воды: белое тело, никогда к нему не приставал загар. А главное: белое, чистое — никаких следов от ожогов.
— Андрюша! — вскрикивает Захар. — Ты живой?! Живой?! — и сладостно, освобожденно плачет…
— Еще какой живой, — отвечает Андрюша, весь в жемчужинах воды, что катятся и катятся по голому телу. — Забудь все, смотри, что я выловил! — и протягивает зеленоватый от речной тины — о господи, наконец-то, наконец! — чудовищный сердечный спазм счастья заливает грудь, горло, не дает дышать: и Андрюша живой, и кубок найден, и не надо уже никого убивать… И сейчас он прочитает, сейчас разберет, — судорожно пальцами трет, счищая тину, въевшуюся в старинное серебро, в маленькие угловатые буквы: «Почему бы тебе, сукин сын, не завернуть по пути в Кордову?».
