Юрий Герт - Ночь предопределений

После того, как ом смолк, с минуту еще было тихо, слышалось только, как то ли тяжело дышит, то ли похрапывает Гронский, сидя на своем камне и опустив веки.

— Вы пифия, — первым подал голос Карцев, разглядывая Феликса, как пыльную монетку, которую потерли. — Смотрите в огонь и вещаете…

— Пифии не вспоминали, а предсказывали, — Феликс рассмеялся. — Будь я пифией… Не знаю, как для всех остальных, а для вас… Я бы предрек, что для вас эта ночь не пройдет бесследно… — Он посмотрел на Карцева, не зная, понял ли тот его. И по тому, как хмыкнул Карцев, почувствовал — да, понял.

— Возможно, вы правы… — сказал Карцев.

— О чем это вы?.. — спросила Рита, в недоумении приподняв брови. — Нам тоже хочется знать!

Карцев с нарочитой медлительностью прикуривал сигарету.

— О городе, — щадя его, сказал Феликс. — О городе, куда вы когда-нибудь приедете на гастроли…

— Вот уж — помилуй меня, господи!.. — рассмеялась Рита и даже перекрестилась — правда, левой рукой.

— Почему же? — он улыбнулся. — Это будет лучший в мире город, не похожий ни на один другой. Город, который не снился ни Мис ван дер Роэ, ни Корбюзье, но снился тем, кто искал Беловодию…

— Вы — дьявол, — сумрачно проговорил Карцев. — Вы помните, я вам это сказал в первую же встречу?.. Он — дьявол! — повторил Карцев и размашистым жестом указал на Феликса. — И к тому же сочинитель, болтун… Что вы понимаете в Корбюзье? — спросил он с угрозой в голосе.

— Ничего, — произнес Феликс вполне смиренным тоном. — Ровным счетом ничего.

— Бек, — прорычал Карцев, не опуская руки, — он — дьявол?..

— Кажется, у нас что-то еще осталось… — уклонился от прямого ответа Бек и скосил глаза на бутылки.

— В такую ночь не надо поминать о дьяволе, — произнес Жаик, улыбаясь всем своим круглым лицом. — Сегодня святая ночь — ляйлят аль-кадр…

— Это еще что? — спросил Карцев, но руку убрал. — Ляйлят…

— «Ляйлят» — это «черный», — сказала Айгуль. — «Черный», «черная» и «ночь», так это можно перевести. — До того она не участвовала в разговоре, погруженная во что-то свое, и теперь как бы очнулась.

— Правильно, — кивнул Жаик, — «Ляйлят» означает «ночь». Это и по-тюркски, и по-арабски.

— У меня была подруга — Лейла, Ляля, — сказала Рита. — Мы вместе учились. Выходит, ее так и звали: Черная Ночь?.. Если перевести?..

— У нас каждое имя что-нибудь значит, — не без потаенного самодовольства пояснил Жаик. — Айгуль, например, это — Лунный Цветок…

Все посмотрели на Айгуль, как если бы увидели ее в первый раз. Она смутилась и нагнула голову. В ней в самом деле было что-то от степного цветка, который свертывает на ночь яркие лепестки, прячет в зеленую чашечку и покачивается на тонком стебле, в росяных брызгах, мерцающих под луной.

— Лунный Цветок — прелесть какая!.. — сказала Вера.

— Ваше имя не хуже, — мягко возразил Бек.

— Хочу другое имя! — капризно сказала Рита.

— Маргарита… Маргаритка… Такой цветок тоже есть, — попытался ее утешить Бек.

— Вот спасибо! — фыркнула Рита. — Маргаритка — по-вашему, это цветок?..

— Так что же сегодня за ночь? — спросил Карцев.

— Ляйлят аль-кадр, — Жаик скользнул взглядом вверх, к закругленному своду грота, — ляйлят аль-кадр — это «ночь предопределений»…

Феликс слышал об этой ночи, последней ночи месяца рамазан, когда каждый человек отдает отчет в своих делах и помыслах, и аллах, в соответствии с этим, определяет судьбы людей на год вперед. Но сейчас, когда Жаик, посмеиваясь, рассказывал о предначертаниях свыше, раздаваемых для практического осуществления ангелам-исполнителям, он подумал, что во всем этом кроется какая-то неслучайность — в том, что так странно, почти чудесно совпали между собой — их поездка, эта пещера, эта священная на Востоке ночь… Краешек луны заблестел над входом в грот, обрезанный поверху черным изломом, — и то, что возник он и заглянул в пещеру в этот именно момент, показалось Феликсу тоже чем-то не случайным. И, возможно, не было случайности в том, что все они, еще несколько дней назад ничего не знавшие друг о друге, сошлись теперь у одного костра, как будто не только их пути, но и жизни пересеклись…

— В эту ночь, — сказал Жаик, — люди обращаются к аллаху с молитвой о милости… — Он вздохнул и огляделся. Наверное, что-то смутило его в наступившей тишине, в устремленных к нему взглядах. — Все это, понятно, религиозные предрассудки, — заключил он, вспомнив, должно быть, что он — директор музея. — Бога нет, — сказал он, рассмеявшись, глядя в широко раскрытые, завороженные Верины глаза. — И аллаха нет, — продолжал он, попеременно обращаясь к каждому. — И Будды нет. И Еговы нет. И Христа нет…

— Вы превосходный атеист, — усмехнулся Карцев.

— А что есть? — вырвалось у Веры.

Жаик шутливо, развел руками.

— Есть ляйлят аль-кадр, — без улыбки сказала Айгуль. Низкий, отрывистый голос ее дрогнул.

Кенжек положил в костер остатки досок, и пламя взметнулось, плеснуло в ее глазах.

Аль-кадр… — грозно отдалось в душе у Феликса. — Ляйлят аль-кадр…

— Давайте помолчим, — сказала Вера, пристально глядя в огонь. — Задумаем каждый что-нибудь про себя — и помолчим. — Лицо у нее было такое, точно она прислушивалась к каким-то издалека доносящимся звукам, боялась их упустить.

— И помолимся, — в тон ей вздохнула Рита, сглотнув смешок.

Вера по-прежнему смотрела в огонь, не мигая. И все смолкли и, казалось, к чему-то прислушались вслед за ней.

Феликс поймал себя на том, что думает о Зигмунте. Вернее, он не думал о Зигмунте, он задумал, загадал на него, подчиняясь какому-то смутному чувству, надежде, почти уверенности, что все, даже самое несбыточное, может случиться в эту ночь. Все, все было возможно, все осуществимо… Он думал не о Сераковском, а о своей будущей вещи, об утре, свежем и ясном, о раздвинутых шторах, о стопке чистой бумаги, о заправленном в машинку листе, ожидающем удара клавиши с цифрой 1 перед началом первой главы, о стакане с чаем, о ложечке, которая слабым дребезжаньем отзовется на этот первый удар… Ему вдруг неудержимо захотелось домой, и странным, нереальным представилось все вокруг — пещера с низким закопченным сводом, костер, люди, придвинувшиеся к огню…

— А вы погромче, — сказал Карцев.

Все повернулись к Айгуль. Голос ее, вначале совсем тихий, взбодрясь, зазвучал громче, свободней. Она произносила незнакомые слова протяжно, с плавным распевом, будто низала на длинную нитку отливающие тусклым жемчужным светом бусины. Певучие звуки соприкасались между собой, не сливаясь, нить казалась бесконечной, она ложилась за рядом ряд, гибкой блескучей змейкой на черный бархат… По крайней мере, что-то такое мерещилось Феликсу, пока звучал густой, бархатистый голос Айгуль. Ночной голос, подумал он. Голос ночи… Ляйлят аль-кадр…

Выражение лица у Айгуль было серьезным и отрешенным, она смотрела прямо перед собой, сдвинув брови, — на какую-то для остальных не видимую в пространстве точку.

— Это по-каковски? — спросил Сергей ошеломленно, когда она кончила.

— Это Коран, — сказала Айгуль. — Первая сура.

Сергей присвистнул.

— Мы, казахи, никогда настоящими мусульманами не были, — пояснил с простоватой усмешкой Жаик. — Язычники были, язычниками остались… Но первую суру знали многие, она вроде «отче наш»… Старики учили детей…

— А это как, если по-русски?.. — не слушая Жаика, спросил Спиридонов у Айгуль.

Айгуль неуверенно посмотрела на Жаика, тот кивнул.

— «Аллах милосердный, милостивый…» — Она не удержалась и улыбнулась Спиридонову, взиравшему на нее с простодушным восхищением. — Лучше вы, Жаке, — сказала она, смутясь.

— Продолжай, — Жаик прикрыл глаза. — «Господин миров…»

— «Господин миров», — повторила она покорно, — «царь в день суда…»

— «Царь в день суда…» — тихо проговорила за нею Вера.

В ее остановившихся глазах, в сходящем на шепот голосе было что-то размягченно-мечтательное и вместе с тем экстатическое. Такие раньше шли в монахини, подумал Феликс. Или в народоволки… — Глядя на Веру, на ее нежную, высокую шею, он почему-то вспомнил о панне Рахеле.

— Там дальше есть такие строки, — сказала Айгуль — «Веди нас по дороге прямой…» — Она запнулась и, морщась, потерла лоб.

«Веди нас по дороге прямой…» — повторил про себя Феликс. Казалось, воздух наполнился медным тягучим звоном, он дрожал и не таял, вызывая внутри ответную дрожь.

— «По дороге тех, которых ты облагодетельствовал», — продолжала Айгуль, торопясь ухватить всплывшую в памяти строку, — «не тех, которые находятся под гневом…» — Она снова споткнулась и с надеждой взглянула на Жаика.

— «И не заблудших», — сказал Жаик. Глаза его были закрыты, отечные веки вздрагивали.