Любовь Каверина - Он строит, она строит, я строю
— Терпеть не могу киевских котлет. На них нажмешь вилкой, и масло брызнет прямо на платье.
Ну вот: пусть теперь кто-нибудь из Ларисок только попробует покоситься на нашу заваленную мебелью комнату, я им сразу: «Когда мы с отцом были в „Астории“, там подавали котлеты дю валяй. С нами был один режиссер, он первый раз эти котлеты видел, ка-ак ткнет ножом, а оттуда масло — фр-р, прямо на мой вечерний туалет».
Та— ак, котлеты по-киевски, естественно, отменяются. Цыпленка табака я уже ела, значит, должна с ним справиться… А вдруг он очень дорогой? В рыбе можно нарваться на кости -потом не расплюешься. Хорошо бы был омлет — и есть легко и достаточно аристократично, раз его французы придумали.
Господи, как же у меня живот разболелся от этого ресторана — прямо колики какие-то. Хоть бы не позеленеть и не скрючиться. А то заметят. Может, в туалет попроситься? Скажут, невоспитанная: прямо из-за стола в туалет. И потом, где я буду его искать? Шлепать по коврам в своих мокрых ботинках?
Ладно, вытерплю. И не такое терпела, когда распорола ногу. Главное внушить себе, что в блокаду людям хуже было, чем в ресторане. И тогда все пройдет.
Ого, дома кто-то есть!
Неужели мама так рано с работы пришла?
— Мама, можно тебя попросить хоть при ребенке не продолжать этот разговор?
Ага, «мама» — значит, бабушка, а «ребенок» — соответственно я. Понятно. Ссорятся. Как бы и мне не перепало.
— Что такого, что при «ребенке», я что, неправду говорю?
— Я уже не ребенок.
— Слушай, «неребенок», почему нужно обязательно переться в комнату в мокрых ботинках? Трудно разуться в коридоре?
— Об ком я болею, об себе, что ли? Я об ребенке болею. Что он для ребенка сделал? Ничего. Людей стыдно.
— Мы с папой вчера в Астории обедали
— Еще не легче! Слыхала, он ребенка уже по кабакам таскает!
— Мама, Астория — не кабак. Ты там никогда не была и не знаешь.
— Да меня озолоти — я в ваши рестораны не пойду. Чего я там не видала!?
— Давай прекратим этот разговор. Я тебя только попросила о письмах, но вижу, зря все это затеяла.
— Нечего меня и просить, читала и читать буду. Письма от любовниц, значит, незаконные.
— Мама, ты даже не поняла, что там написано.
— Ничего, может я и дура, зато в райкоме партии люди поумнее вашего сидят.
— Не впутывай в семейные дела общественные организации.
— Это вы все впутываете. А в райкоме быстро разберутся, кто такой ваш артист.
— Мама, я тебя прошу.
— И просить нечего. Ты глаза-то разуй: можно так жить, как вы живете? Мало того, что вся комната книгами захламлена, так он еще страшилищ соломенных натащил.
— Это, между прочим, плетеная вьетнамская мебель.
— Тебя, соплюшку, никто не спрашивает. Ты об себе лучше подумай: женихи уже ходят! Срам такую комнату показывать!
— Вполне приличная мебель для дачи.
— «Дача, дача!» Да пропади она пропадом, ваша дача! Вот помяните мое слово: не примут ваш дом. Отберут, я тогда спокойно в гроб лягу.
— Прекрати, мама, неприятно слушать.
— Что, не любите правду? Правда вам глаза колет! А я говорила и говорить буду: не допущу, чтоб у научного работника муж неизвестно с кем шлялся. То ли дело: ты на работу, и он на работу. И разговоры общие, и деньги тоже. Я свому Мише бывало…
— При чем тут деньги? Я тебя только о письмах просила.
— Ну и черт с вами! Живите, как турки. Пусть люди на вас пальцем показывают!
— Мама!
— Измотали мне все нервы своим идиотством! Ноги моей больше здесь не будет!
Хлопнула дверью. Пошла Ксении на нас жаловаться. Теперь либо заболеет, и придется к ней ездить на Карповку, либо вернется через полчаса, как ни в чем не бывало.
— Мам, из-за чего такая истерика?
— Ты хоть не приставай! Мне теперь в таком состоянии на заседание кафедры идти.
Жалко маму. Как я люблю ее чуть дрожащие руки с пересохшей кожей! Такие руки должны целовать все Жерар-Филиппы мира. Чтобы они никогда не дрожали из-за того, что наша комната не нравится чужим людям.
Да и кто они такие «чужие»?! У папы с мамой одни «чужие», у бабушки вторые, у меня третьи… Ах, вам не нравится круглый стол — пожалуйста, лишнее отпилим. Ах, вам, наоборот, круглый диван — пожалуйста, приставим недостающие части. А вам что? Книжные полки выкинуть? Шкаф повернуть на бок?… На всех «чужих» ведь не угодишь.
— Одна сидишь? Мать-то где?
— Бабушка, давай я тебе валерьянки накапаю. У нас еще анальгин с цитрамоном есть.
— Не надо мне ваших цитрамонов. Мать, спрашиваю, куда ушла?
— На заседание.
— Конечно, бабка тут хоть сдохни. А она хвостом верть и нет ее.
— Что же ей из-за тебя работу пропускать?
— Не надо было доводить. Иди коклеты, пока горячие, ешь.
— Спасибо, не хочу. У меня английский.
— Успеется твой английский. Когда в желудке пусто, и голова не работает.
— Не «успеется». Я и так уже опаздываю.
— Ау, внученька, вся в батьку упрямством пошла. Всю жизнь люди добрые будут с тобой мыкаться.
«Всю жизнь»… как бабушка может знать будущее? Ее жизнь — в прошлом. А наша, как дом, — в будущем. Поэтому нам неважно, что сейчас все не доделано, везде строительный мусор, потому что потом все будет хорошо и красиво. Жалко, что бабушка нашего «потом» не увидит, она бы так не расстраивалась сейчас.
Который час? Нет, не опоздаю. Разве что на Литейном мосту трамвай, как обычно, застрянет.
Вот английский, например, он мне не для «сейчас», а для «будущего». Сейчас он мне в школе только помеха. Но вот выучу ли я его — вот вопрос. Раньше мне и в голову не приходило сомневаться — конечно, выучу. А в последнее время мне кажется, что от меня требуется языковое море вычерпать ситом. Чем больше учу, тем больше убеждаюсь, что сито — вещь дырявая. Еще пока туда еду, ничего — надеюсь, что можно как в сказке дырки глиной залепить. А на обратном пути драгоценная влага кап-кап-кап — будто слезами вытекает.
— Привет. Чой-то ты больно поздно на английский едешь!
— Ой, Пшеничный, как ты на Литейный попал?
— А что для неленинградцев Литейный закрыт?
— Нет, просто я тебя здесь никогда не видела.
— Опаздываешь-то почему? Опять в ресторане обедала?
— ГДЕ? Это тебе Ленка наврала?
— Нет, твоя бабка сказала. Карту по истории сделала?
— Да. То есть, нет. Почти…
— Понятно. Так я и знал. Слушай, у меня тут есть случайно лишняя карта. Тебе нужна?
— Спасибо. Неудобно как-то…
— Неудобно, я тебе уже говорил, что делать.
— Красивые карты у тебя получаются. Цветной тушью. Никто в классе так не умеет.
И предлагать так никто не умеет. Небрежно, будто это пустяк. Неужели это он специально для меня чертит уже третью карту? И на Литейном оказался не случайно?
— Чего там уметь. У меня мать картограф. Так я тебя подожду после английского у твоего дома? Пойдем, пошляемся по Лесному.
— Хорошо. Я только учебники заброшу наверх и отпрошусь у бабушки.
— Тогда до семи. Пока.
Ой, дома оказывается не бабушка, а папа. И не в духе он. Запросто может к Пшеничному не пустить.
— Пап, я пойду с девочками погуляю? Они меня внизу ждут.
— Темно на дворе. Нечего по ночным улицам болтаться. Садись за уроки.
— Пап, ну я только на минуту на улицу выскочу. Карту по истории у девочек возьму.
— Мешаешь работать. Ты же видишь, я печатаю.
Что же делать? Как Пшеничного предупредить? Может, не одеваясь, выскочить в подъезд? А если он еще не пришел? Может, подождать семи и бросить записку в форточку? А вдруг он не у окон будет стоять, а у подъезда? Листок нужно взять побольше. Двойной из тетради. А что писать? «Не пускают»? «Заболела»? «Непредвиденные обстоятельства»? Не все ли равно? Лишь бы записка долетела.
— Пап, душно. Я открою форточку?
— Открой, голуба, открой… И вот что, почитала бы ты моих последних двадцать страниц. Может, опечатки поправишь. И вообще… покритикуешь старика отца.
Ого, какое доверие — прямо как взрослой! Нет, скорее даже как редактору. Сейчас надуюсь, как пузырь, и с треском лопну.
Получил ли Пшеничный записку?
Наверно нет. Вот уже шесть дней, три урока и десять минут, как он не звонит, не подходит, не разговаривает. И все из-за какой-то нелепой записки. Вот это и называется ударом судьбы.
— Ларусь, какой номер объясняют?
— 112.
— … Теперь от частного случая перейдем к общему виду. Я сейчас попрошу быть особенно внимательными. Предположим, что прямая АВ не является медианой, тогда СЕ…
Бедный Ник.Мих., за что его-то так ударила судьба, за что его продали в школьное рабство? Зачем цепями приковали к перемазанной мелом доске? Кто его слушает? Эти? Вон те? Может быть, я? Нет. Меня тут нет.
— … В этом случае высота ДЕ равна прямой АВ и делит СД пополам, следовательно…
Николай Михайлович! Перед лицом этих бессмысленных лиц я Вам торжественно обещаю: никогда не оставлять вас одного тянуть лямку нового материала и поднять Ларуськины знания до уровня мировых стандартов.
