Михаил Балбачан - Шахта
– Да заткнись ты, и без тебя тошно! – рявкнул Дебров.
– Погибли мы теперь, пропали здеся, – надрывался Слежнев.
Тут все одновременно заметили, что стало душновато. Ермолаев бросился к отбойным молоткам и отсоединил один от трубы. Упругая струя холодного воздуха хлынула в забой. Сразу полегчало.
– Можно и второй отцепить, да только не нужно, – заметил, жмурясь, как довольный кот, Муса.
– Живем, ребятки! Воздух есть теперя, значит, нам по энтой трубе и водичку подадут, и хавку. Вы мне поверьте, я знаю, – вещал дядя Ваня. Глаза его ярко блестели под мохнатыми бровями. Стало ясно, что он успел приложиться к своей фляжке.
Им достался сухой отрезок штрека, но закрепленный кое-как. В последнее время из-за Колькиных переживаний крепильщики едва успевали за проходкой. Имелось пять «тормозков», то есть по хорошему шмату сала, пирожку с изюмом, краюхе ржаного хлеба и луковице и пять фляжек чаю, уже, правда, неполных. У Пилипенко отобрали весь его запас водки – три фляжки, хотя в первой оставалось граммов сто, не больше. Ермолаев солидно разъяснил подчиненным:
– Ясное дело, нам тут недолго сидеть, откопают. По песку, конечно, у них не получится, так что, вернее всего, нажмут на вентиляционник. Он сейчас отстает метров на двадцать, ну двадцать пять, да сбойка еще метров десять, получается… на третий день будут здесь. И никаких проблем!
Слушали его очень внимательно, а Алимов так просто прижался к бригадиру, будто щенок к матке.
– А они там дотумкают насчет вентиляционника? Или спервоначалу пару неделек песочек выгребать будут?
– Да уж небось не глупее нас с тобой, Семен. Скрынников тот же…
– И я про это самое. А жрать чего станем?
– Ну, есть же у нас. Вот и дядя Ваня говорит… Ничего, потерпим. Три дня человек и так может прожить, без еды. Наукой доказано.
– Ни … себе! Да я уже сейчас жутко жрать захотел! Три дня! А может, неделю? Или две? – не унимался Дебров.
– И хавку, и водичку тебе прямо сюда подадут. Я знаю, ребятки, не впервой, чай! – поддержал бригадира оптимистично настроенный Пилипенко.
– Ага, держи карман. А я говорю – хана нам! Они потом на бумажках замечательно все распишут, мол, завалило нас вконец. Кто надо актик подмахнет, и всего делов! Спишут подчистую! И никто-о не узна-ает, где моги-илка мо-оя-а, – разошелся Дебров.
Казалось, происходившее доставляло ему огромное удовольствие. Дойдя так до исступления, он схватил топор и принялся, со всей силы, колотить обухом по трубе воздуховода. Нельзя сказать, что его подлые речи не возымели никакого действия. Напротив. Все, кроме дяди Вани, просто-таки окаменели. Раздались ответные удары, такие громкие, словно стучали совсем рядом.
– Услыхали! Услыхали нас! – заорал Алимов. – Спасут теперь! Спасут!
Он обхватил по-медвежьи Деброва и попытался станцевать с ним барыню. Дебров яростно отбивался, но Муса даже не почувствовал его ударов.
– Хорошо, – первым пришел в себя бригадир, – убедились теперь: никто нас бросать не собирается. Так что есть предложение израсходовать часть водки на медицинские цели.
– Это на какие же такие цели? – нахмурился Пилипенко.
– Надо бы Коле раны промыть, а то за три дня у него заражение крови начнется. Алимов, давай!
Дядя Ваня отвернулся. Муса, которому водка была без надобности, достал фляжку.
– Нет! – заорал Дебров. – Отдайте сперва мою долю, суки! Мы все равно тут подохнем, а ему теперь без разницы, что лечиться, что нет!
Муса в ответ скорчил такую страшную рожу, что нарушителю порядка пришлось отступить. Отойдя на безопасное расстояние, он продолжал там злобно ворчать, как пес, у которого отняли сахарную косточку. Слежневу промыли и забинтовали рану на голове. Он молча, с каким-то отчаянием глядел из-под повязки на бригадира.
– Вот, Коля, все в порядке, лежи теперь спокойно, отдыхай, – на всякий случай сказал тот.
Слежнев страдальчески зажмурился.
Каждый устроил себе лежку на свой вкус. Ермолаев, чтобы убить время, начал записывать все произошедшее в тетрадку. Остальные по большей части молчали, только Муса монотонно бубнил что-то неразборчивое. Как-то странно им все казалось – из-за тишины, безделья, а главное, из-за нелепой кучи песка, отделявшей их от всего мира. Даже яркий электрический свет, не оттененный темнотой позади, вызывал тревожное чувство. Каждый ожидал про себя, что вот-вот случится что-то еще, особенно плохое. Вдруг дядя Ваня приподнялся и молча указал трясущимся пальцем на воздуховод. Труба больше не свистела, воздух перестал идти. Едва они начали осознавать весь ужас этого факта, как оттуда вырвалась упругая струя воды. Все, кроме раненого, рванулись к ней и, немилосердно толкаясь, напились, наполнили опустевшие фляги и каски. Опять пошел воздух. Договорились дежурить у трубы по очереди, чтобы не пропустить еще чего-нибудь. Через часик с той стороны по-особенному застучали, эдак в темпе вальса, и полился теплый бульон с мелко порубленным мясом. Каждый набрал полную каску, а жратва все шла и шла. Глядя, как отличная еда льется без толку в грязь, дядя Ваня пришел в негодование.
– Я, может, такой супец только по праздникам себе позволить могу, а тут, нате вам, льется! И ведь некуда деть-то его, – разорялся он и в сердцах саданул «балдой» по трубе. Супный поток немедленно иссяк.
– Совсем санаторий, Крым-курорт! – радовался Алимов.
Все нажрались от пуза и тут же уснули, напрочь позабыв о дежурстве. Проснулись, впрочем, довольно скоро. Где-то тарахтели отбойные молотки.
– Всё, спасают нас! – постановил бригадир, вскочив от возбуждения на ноги. – А вы, …, не верили, сомневались.
– Какой-такой, сомневался? Я не сомневался. Я никогда не сомневался! – обиделся Муса. – Это Семка у нас сомневался!
– А я и посейчас сомневаюсь! – нахально заявил тот. – Постучат, поди, часок для формы, да и бросят. А может, это они не нас вовсе откапывают, а… так, план по проходке выполняют.
Леха только выругался в сердцах. Что можно было ответить на такую глупость? Пока они спали, опять пошел воздух, и помещение заполнил ядреный бульонный дух. Стук отбойных молотков не прерывался ни на минуту. Когда наконец им надоело обсуждать мельчайшие детали предстоящего вызволения, все, кроме Лехи и Кольки, опять уснули. Бригадир что-то чиркал карандашом в своей тетрадочке. Колька же неотрывно буравил его глазами.
– Ты чего, Коля, смотришь так? – не вытерпел наконец Леха.
– Да так, ничего.
– Болит?
– Х…я!
– Ну так поспи, легче будет.
Через десять минут сопели уже все пятеро. Вроде бы им больше не о чем было беспокоиться, однако неминучая опасность медленно, со скоростью часовой стрелки, сгущалась вокруг. Чувствовали ли они ее хотя бы во сне?
Пробудились разом, подброшенные пружиной ужаса. Разбудил их жуткий вопль Пилипенко. Оказалось, по трубе пустили опять воду, и ледяная струя окатила его с ног до головы. Мокрый как цуцик, дядя Ваня отчаянно матерился, а остальные, не переставая хохотать, попили и умылись. Леха намочил концы и обтер Кольке лицо, тот все еще не мог сам подниматься, хотя чувствовал себя гораздо лучше. По крайней мере, над дядиваниным несчастьем он смеялся вместе со всеми.
– Правильно! Потому что не надо дрыхнуть на посту, – философствовал Алимов.
С момента аварии прошло уже шестнадцать часов. Молотки стучали вроде поближе, чем сначала. Вновь потянулось бездеятельное бодрствование, все более раздражающее. Пилипенко первым нашел выход из положения, взявшись затачивать пилу.
– И то дело, – похвалил его бригадир. Сам он продолжал убористо писать. Вдруг Дебров встал и заговорил, нервно захлебываясь словами:
– Суки вы все, суки!
– Ну, ты, это, Семка, полегче давай! Вожжа тебе, что ли, под хвост попала?
– Вожжа попала? А сами «уркаганом» меня обзываете. Даже если кто прямо не говорит, вот как бригадир наш, все равно про себя думает. Потому что я ходку сделал? Нет! Если бы не сделал, то же было бы! Вы все меня ненавидите! Ага, молчите! Всю жизнь, чего б я ни сделал, выходило, что конченый я, ненужный никому человек. Еще когда мальцом был, – всхлипнул Семка, – если кто шкоду делал, всегда меня наказывали. И разбираться не надо. Бабы вот тоже нос воротят. А вы говорите! Опять же, вкалывал всю жизнь как дурак, старался, а кто мне хоть раз спасибо сказал? Эх-ма!
– Где-то я это все уже слышал, – с сомнением пробормотал Леха, ему было ужасно неловко, – или читал. Дядь Вань, тебе, как, знакома эта музыка?
Тот только плечами пожал, продолжая свербить надфилем по зубьям двуручной пилы. Зато Муса слушал с большим вниманием, сочувственно качая своей большой головой и цокая языком в наиболее драматичных местах.
– Вот, – удовлетворенно продолжал свою речь Дебров, – вот оно ваше ко мне отношение. А за что? Молчите? Тогда я сам скажу. За то самое! Сколь лет думал, мучился, пока не допер. За то самое! Мальчонкой трехлетним был, а меня уже как только не шпыняли: и «упырем», и «каторжником», и еще по-всякому. Я тогда не понимал ничего, только и мог, что плакать. Мамаша родная каждый вечер, пьяная, колотила меня смертно. За то самое! Ну, ладно. К двенадцати годкам я уже делал все, чего хотел. Я ее, суку, саму бить начал, пока из дому не свалила куда-то. Воровал. Девок насильничал. Все меня забоялись, зауважали. Одна девка, помню, особенно мне приглянулась, так я ей проходу не давал, у всех на глазах по-всякому с ней обходился. Никто пикнуть не смел! Раз как-то застал ее с одним и убил. Думаете, приревновал? Нет. Начхать мне было на дешевку эту. Так просто убил, чтобы неповадно было. То есть просто, да не совсем! Хитро обделал, чтоб на того, кто тогда с ней гулял, подумали. Мужички наши его кольями забили. То-то смеху было. Я потом еще много людишек поубивал. Приятно руду человечью лить, на душе весело становится, лучше водки или бабы любой. Кабы не рожа моя, и на кичу не угодил бы, а красовался сейчас, как Муська наш, на «Доске почета». Посадили-то меня ни за что! Смехота. По моим делам, меня в Москву везти надо было, в Колонном зале с медными трубами к вышке приговаривать. Во всех газетах мой портрет пропечатать, в кино казать! Глядите, граждане-товарищи, какой он есть из себя страшный преступник Семен Иваныч Дебров! Бабы в зале визжали бы со страху! Только во всем этом не я, а вы виноваты. Думаете, дурак Дебров, что выболтал про себя все? Нет! Сами вы дураки. Как бы они там ни шебаршились, а не спасут нас. Уж не знаю почему, но точно чувствую – могила нам тут выходит. А чувство мое никогда меня еще не подводило. Вот, думаете – люди вы, жизнь у вас, бабы, детки, работа, деньжонки имеются, пивка попьете еще? А я, наоборот, законченный человек? Ан не так оно! А так, что мелкие мы мышатки, угодили по дури в мышеловку и сидим спокойненько, сырок кушаем, не ведаем, что придет сейчас хозяйка и утопит нас в поганом ушате, не посмотрит, какие мы – беленькие или черненькие. И это хорошо, потому что отдохнуть мне очень охота, – неожиданно заключил Дебров свой монолог. Он вспотел, на бугристом лбу вздулась косая толстая жила. Помолчали.
