Пауль Низон - Год любви
Разумеется, он не сразу дошел до жизни такой. Сначала он лишился места или уволился по собственному желанию, на том основании, что ему нужен год, чтобы прийти в себя, собраться с мыслями, отдохнуть. Похоже на выход из дела. Преждевременно наступивший кризис середины жизни, говорят знакомые, в открытую говорят это его родным. Год истёк, все связи порваны, он все чаще меняет адреса, последний гласит — до востребования. Его списывают со счетов, как пропавшего без вести. Следует неизбежный развод с законной супругой, раздел имущества. Поначалу отщепенец еще пытается найти себе какое-то занятие, здесь, в Париже; сидит в Национальной библиотеке, чтобы привыкнуть к свободе, нужно что-то делать, это продолжается недолго, он давно утратил то, что когда-то было самым примечательным свойством его характера, — самодисциплину. Иногда он проклинает свободу. Спасительные походы по барам. Бреясь по утрам, он мог порезаться — так сильно дрожали руки. А с пластырями на лице в библиотеку не пойдешь, и он шел в парки, в места общественного отдыха, слонялся под мостами Сены, точно какой-нибудь бездомный. ОН ПРОКУТИЛ СВОИ ДЕНЬГИ С ЖЕНЩИНАМИ. Так это могло бы быть.
Домыслы, — не более того. Сейчас он свободен, свободен, как птица, но рядом с ним нет никакой обнаженной, это уж точно. Людей этого сорта вообще никуда не впускают. Такой человек, как путник, лишен не только женского общества, он принципиально одинок. Отверженный. Вернется ли он когда-нибудь к себе? И где то место, куда он мог бы вернуться?
Надо выбросить путника из головы, иначе у меня не получится мое каприччо, мой каприз. Иногда, когда я сижу над вставленным в пишущую машинку листом бумаги или брожу по городу, мелькает какой-то след. Как плавник рыбы, прорезывающий воду, появляется на мгновение или, лучше сказать, возникает. Меня будто толкает что-то. Я во власти порыва. Чувствую, что это совсем близко, стоит только протянуть руку — и вот оно, на долю секунды я сливаюсь с ним. Чудо, счастье. Закрыв глаза, я наслаждаюсь его отзвуком, думаю, вот сейчас оно появится на внутреннем экране, тогда я его и поймаю. Я бегаю по комнате, ищу первое слово, которое намекнет, наведет на мысль, главное, не хватать раньше времени. Слова бывают слишком громкими, слишком поспешными, и увиденная рыба нырнет и исчезнет в глубине.
Возможно, навсегда. Я бегаю по комнате, чувствуя на губах этот привкус, наконец, встаю на цыпочки, мне хочется стать невидимкой, чтобы не спугнуть, не прогнать этот порыв. Я хочу поймать существо живым, не один только скелет. Снова усаживаюсь за стол. О рыбе ни слуху ни духу. Вместо нее в голове проплывают какие-то легкомысленные лодки, нежелательные образы, толкотня, хаос. И потом — пустота. Все, сдаюсь. Иногда хочется убежать. И сразу — в ближайший бар. Не думать, только ни о чем не думать, дружище. Только не это.
Эпитафия толстяку
Что, если бы меня и впрямь проглотила огромная рыба и увлекла за собой в водные хляби и все было бы только скольжением, удивлением и мраком? И я бы скитался в ней, бороздил океаны и не знал бы ни дня, ни ночи, не мыслил бы?
Недавно мне приснилась одна из моих старых автомашин, она неожиданно — точно сорвавшийся с привязи пес — снова обнаружилась в гараже по соседству: моя тачка снова была на месте! Я запустил мотор, он зажужжал, как швейная машинка. Я обошел вокруг своего вновь обретенного сокровища, кончиками пальцев погладил сверкающий лаком кузов. Через наполовину поднятую дверь гаража протиснулся, согнувшись, мой друг, в руке он держал букет цветов. Ты? — крикнул я, ты же давно умер! Но он улыбнулся в ответ: умер? Смерть, видишь ли, вообще не имеет никакого значения, умирать легко, скажу я тебе, ты словно плывешь по бесконечно длинным коридорам, нескончаемое скольжение и прекрасное. Сказал и исчез.
В последние годы я все чаще нахожу в своем почтовом ящике траурные объявления, для меня это каждый раз шок, всегда одно и то же чувство растерянности, меня охватывает дрожь — снова утрата, я опять стал беднее. Как говорится, ряды редеют. Однажды я подсчитал, даже составил список, кто из друзей и знакомых ушел от нас, как принято говорить, в последние годы. Список утрат получился внушительный. Хватило бы на массовое захоронение.
Получив известие о смерти своего английского друга, я сперва был только озадачен. Моей первой мыслью было: не может быть. Нежелание верить без примеси печали. Я швырнул обведенный черной рамкой конверт обратно в почтовый ящик и вышел из дома за покупками. Пообедать я решил у Шартье на улице Фубур, что на Монмартре. Давненько не бывал я в этом роскошном зале, который своими галереями и целым лесом люстр мог бы напомнить бальную залу галантного века, если бы многолюдье и атмосфера обыкновенной столовой не придавали всей этой помпезности издевательский оттенок. Втиснутые в черные жилеты и такие же брюки официанты в длинных, до колен, фартуках балансируют в людском море, в этом безумном скоплении, держа на вытянутых руках подносы с горками тарелок и блюд. Есть нужно быстро, особенно в часы «пик», так как у входа ждет своей очереди целая толпа желающих утолить голод. И как только официанты умудряются сохранять хорошее настроение? Настоящие виртуозы, вымуштрованные.
Рядом со мной сел старик с львиной гривой, в пальто, заказал фирменное блюдо и стакан вина. Наверно, пенсионер. Чуть дальше два весельчака, они обращаются к официанту на «ты», скажи-ка нам, куда собираешься ехать, что — в Лос-Анджелес? Воображала. Принеси нам свежего хлебца, этот в корзине уже высох. Мимо протискивается старушка.
За столом напротив женщина с невыразительными чертами лица беседует с подругой, типично парижская беседа, но мимика и жесты придают ей необычный оттенок, французская болтовня и при этом экзотические глаза и непривычная для французов мимика — мне нравится запоминать человека, запертого в узилище своего происхождения. А еще дальше столы усердных чиновников, ненадолго поменявших своих соседей по конторе на соседей по обеденному столу — все они берут на закуску салат из лука. Всех нас тут быстренько накормят, все мы выйдем на одну и ту же улицу, но каждый под колпаком своего собственного «я».
Но вот уже во второй раз в зале гаснет свет. Мы сидим не в темноте, а в полутьме, на улице ярко светит солнце и по-весеннему свежо, переполненный зал недовольно ворчит «бу-у-у», даже старик с львиной гривой ворчит вместе со всеми, каждому хочется выразить недовольство маленькими проделками электростанций — короткими предупредительными отключениями. Так они бастуют. «Бу-у-у!» Поворчим в свое удовольствие. Каждому приятно разделить, его с другими. Мимо нашего стола проходят две девушки, у обеих во рту сигареты. Курят перед кофе. Проходят молодые бродяги в неряшливых дорожных костюмах, обнаружили Шартье в указателе дешевых ресторанов и забрели сюда, пользуясь путеводителем по городу. Они рассматривают все с наивным удивлением. Официанты похожи на проводников в поездах или на смотрителей в ночлежках. Когда-нибудь и я стану таким же стариком, буду в одно и то же время садиться за один и тот же стол, жизнь войдет в прочное русло привычек, а дома, надеюсь, из меня все так же будут выползать фразы и страницы. Буду точно так же запихивать в себя пищу вплоть до последнего кусочка и вылизывать тарелку, как это делал мой английский друг? Джо умер. Я сидел за своим столом, пережевывая телячье сердце с бобами, и поминал своего английского друга.
Кажется, будто улетел ангел, такое же чувство тоски, смешанное с удивлением. Джо ангел? Можно ли представить себе ангела с габаритами моего английского друга?
Когда он последний раз приезжал сюда, я встречал его недалеко от Северного вокзала. На этот раз он купил билет на автобус Лондон-Париж, я позаботился о номере в, гостинице и ждал прибытия автобуса, чтобы отвезти Джо в гостиницу, а затем к себе домой. Стояло раннее лето, духота, автобуса все не было и не было, я уже подумал, что произошло какое-то недоразумение — жду уже добрый час. Наконец он прибыл. Внутри автобуса обычная толкотня пассажиров, все одновременно поднимаются со своих мест, хватают багаж и торопятся к выходу. Джо я увидел сразу, его нельзя не заметить. На нем костюм из толстого твида, жилетка, поверх твида висели его любимые игрушки — два фотоаппарата, экспонометр, полевой бинокль. На голове — каскетка, как у Шерлока Холмса. И все это несмотря на духоту летнего вечера. Он тоже сразу меня заметил и жестами давал понять, что ничего не может поделать, просил подождать. Он стоял, стиснутый со всех сторон пассажирами, лицо ярко-красное, почти фиолетовое, казалось, его вот-вот хватит удар, но в глазах светилась ирония, усиленная двойными стеклами очков. Ну как он так может, бормотал я, глядя на его неподходящий для этого времени года и метеорологических условий, донельзя комический наряд. Неужели обязательно строить из себя идиота? Раньше, припомнил я, он носил одежду гигантских размеров, настоящие клоунские облачения, брюки доходили ему почти до подбородка. Должно быть, кто-то подсказал ему, что надо бы больше уделять внимания своей одежде, и с тех пор он переориентировался на этот еще более невыгодный для него наряд. Вероятно, ему намекнула на это дирекция колледжа, где он преподавал математику. Казалось, он совсем не заботился о своем внешнем облике, не тратил на это даже малейшего мыслительного усилия. Казалось, его телесное «я» было чем-то, что можно было обрядить в какие-нибудь лохмотья, непомерно и бездумно пичкать пищей, укладывать в постель, возить в автобусе или поезде, но прежде всего в подземке, видеть, как оно приходит в упадок, но никогда по-настоящему не принимать этого к сведению. Точно так же обстояло дело и с его внутренним миром. Осознавал ли он неповторимость, загадочность, ценность своей жизни? Понимал ли он, что такое личная жизнь? Имела ли для него хоть малейшее значение фраза типа: жизнь можно обрести или потерять? Я ни разу не слышал, чтобы он пожаловался на боль или выразил какое-нибудь желание, казалось, они были ему неведомы. Джо — ангел? И как только пришло мне в голову это абсурдное сравнение? Может, меня навела на него бесчувственность Джо, его неспособность к переживаниям? Может, он бесполый? Казалось, он катился, как шар, или, точнее, тяжело шагал сквозь пространство и время без секса без желаний без страданий без заинтересованности без искушений без вины; и только одышка выдавала его принадлежность к роду человеческому. Внеземным существом казался мне Джо, мой английский друг.
