Роберт Музиль - Человек без свойств (Книга 1)
— А разве тогда уже были люди? — спросила Герда.
— Конечно. Ведь в итоге такая ледяная луна разрывается на куски, с шумом падает, и волна высотой с гору собранная ею под своей орбитой, с невероятной силой затопляет весь шар, пока опять не распределится заново. Это не что иное, как потоп, то есть великое всеобщее наводнепие! Как могли бы все предания так согласно об этом повествовать, если бы люди этого действительно не изведали? А поскольку одна луна у нас еще есть, такие тысячелетия наступят еще раз. Это странная мысль…
Герда, затаив дыхание, посмотрела в окно на луну; ее рука все еще лежала в его руке, луна виднелась на небе бледным некрасивым пятном, и как раз эта невзрачность придавала фантастической вселенской авантюре, жертвой которой Герда по какой-то ассоциации чувств ощущала себя, простую будничную правдивость.
— Но эта история сплошная неправда, — сказал Ульрих. — Специалисты называют ее сумасшедшей теорией, и луна в действительности вовсе не приближается к земле, а даже дальше от нее, чем то следовало бы по расчетам, на тридцать два километра, насколько я помню.
— Зачем же вы рассказали мне эту историю? — спросила Герда, пытаясь высвободить свою руку. Однако ее протест совсем обессилел; так с ней бывало всегда, когда она говорила с каким-нибудь мужчиной, который отнюдь не был глупее Ганса, но отличался от него умеренностью во взглядах, ухоженными ногтями и причесанными волосами. Ульрих смотрел на тонкий черный пушок, так не вязавшийся с золотистой кожей Герды; вся многообразная сложность бедных людей нынешнего дня словно бы пробивалась из плоти с этими волосками.
— Не знаю, — ответил он. — Прийти мне снова?
Герда вылила волнение своей освободившейся руки на разные мелкие предметы, которые стала передвигать, и промолчала.
— Значит, я скоро приду опять, — пообещал Ульрих, хотя до этого свидания у него не было такого намерения.
74
Четвертый век до Р. X. против 1797 года. Ульрих снова получает письмо от отца
Быстро распространился слух, что встречи у Диотимы проходят с огромным успехом. В это время Ульрих получил необычно длинное письмо от отца с приложением толстой кипы брошюр и отдельных оттисков. Письмо было примерно такое: «Дорогой сын мой! Твое долгое молчание… Однако от третьего лица я с удовольствием узнал, что мои хлопоты о тебе… мой доброжелательный друг граф Штальбург… Его сиятельство граф Лейнсдорф… Наша родственница, супруга начальника отдела Туцци… Дело, ради которого я теперь прошу тебя пустить в ход все твое влияние в твоем новом кругу, состоит в следующем.
Мир рухнул бы, если бы истинным считалось все, что принимают за истину, а позволительным — любое намерение, которое кажется тебе таковым. Поэтому наш общий долг — определять единственную истину и верные намерения и, по мере того как мы в этом преуспеваем, с неумолимым чувством долга бдительно следить за тем, чтобы это было запечатлено и в ясной форме научного утверждения. Из сказанного ты можешь заключить, что это значит, если я сообщаю тебе, что не только в дилетантских, но, увы, довольно широко и в научных кругах, поддающихся внушениям смутной эпохи, давно уже распространилось весьма опасное движение за то, чтобы в новой редакции нашего уголовного кодекса добиться каких-то мнимых улучшений и послаблений. Должен предварить, что для выработки этой новой редакции уже несколько лет существует созванный министром комитет известных экспертов, к которому я имею честь принадлежать — равно как и мой университетский коллега профессор Швунг, — его ты, может быть, помнишь по прежним временам, когда я еще не раскусил его, благодаря чему он долгие годы считался лучшим моим другом. Что же касается упомянутых мною послаблений, то пока в форме слухов, — хотя само по себе это, увы, слишком вероятно, — я узнал, что в предстоящем юбилейном году нашего достопочтенного и кроткого правителя, то есть, так сказать, под флагом всяческого великодушия, следует ждать особых усилий, направленных на то, чтобы проложить у нас дорогу этому злополучному ослаблению правосудия. Разумеется, профессор Швунг и я одинаково полны твердой решимости воспрепятствовать подобным попыткам.
Я учитываю твою юридическую неосведомленность, но тебе, наверно, известно, что излюбленной лазейкой для этой правовой ненадежности, лживо именующейся гуманностью, является стремление распространить исключающее наказание понятие невменяемости, придав ему неясную форму ограниченной вменяемости, и на тех многочисленных индивидуумов, которые, не будучи ни душевнобольными, ни морально нормальными, образуют те полчища неполноценных, морально слабоумных, что, увы, все больше заражают нашу культуру. Ты сам понимаешь, что понятие такой ограниченной вменяемости — если это вообще можно назвать понятием, что я оспариваю! — должно быть теснейшим образом связано с тем, как мы формулируем свое толкование полной вменяемости или не— вменяемости, и тут я подхожу к существу дела.
Исходя из уже имеющегося законоположения и ввиду изложенных обстоятельств, я предложил в упомянутом комитете предварительного обсуждения дать соотв. параграфу 318 будущего уголовного кодекса следующую формулировку:
«Наказуемого действия нет в том случае, если лицо, его совершившее, находилось в момент его совершения в бессознательном состоянии или в состоянии болезненного нарушения умственной деятельности, в силу чего…» — и профессор Швунг внес предложение, начинавшееся в точности этими же словами.
Но далее в его предложении говорилось: «… в силу чего свобода воли этого лица исключалась», а мое гласило так: «…в силу чего это лицо не было способно понять неправомерность своего действия». Должен признаться, что по— началу я и сам не заметил в этом расхождении ничего злостного. Я лично всегда держался такого взгляда, что с развитием ума и разума воля побеждает вожделение или инстинкт путем размышления и вытекающего из него решения. Волевое действие тем самым всегда связано с мышлением не инстинктивно. Человек свободен в той мере, в какой выбирает свою волю; если у него есть человеческие вожделения, то есть вожделения соответствующие чувственной стороне его природы, если, следовательно, его мышление нарушено, он не свободен. Волевой акт именно не есть что-то случайное, а есть самоопределение, неизбежно вытекающее из нашего «я», и воля, таким образом, определяется мышлением, и если мышление нарушено, то воля уже не есть воля и человек действует лишь согласно природе своего вожделения! Но мне, конечно, известно, что в литературе представлена и противоположная точка зрения, по которой, наоборот, мышление определяется волей. Эта концепция имеет приверженцев среди современных юристов, правда, только с 1797 года, тогда как первая, разделяемая мною, противостояла всяким нападкам с IV века до Р.Х, но я хотел доказать свою уступчивость и предложил поэтому объединяющую оба предложения формулировку, которая, стало быть, звучала бы так:
«Наказуемого действия нет в том случае, если лицо, его совершившее, находилось в момент его совершения в бессознательном состоянии или в состоянии болезненного нарушения умственной деятельности, в силу чего это лицо не было способно понять неправомерность своего действия и свобода воли этого лица исключалась».
Но тут профессор Швунг показал себя в своем истинном виде! Он пренебрег моей уступчивостью и надменно заявил, что вместо «и» в этом предложении нужно поставить «или». Тебе понятно его намерение. Тем-то и отличается человек мыслящий от профана, что всегда различит «или» там, где тот скажет просто «и», и Швунг сделал попытку уличить меня в поверхностном мышлении, заподозрив меня на основании моей выразившейся в «и» готовности к соглашению в том, что я будто бы не понял, как велико и важно противоречие, которое нужно преодолеть!
Само собой разумеется, что с этого момента я выступал против него со всей непреклонностью.
Я снял свое компромиссное предложение, почувствовав себя вынужденным настаивать на принятии моей первой редакции без всяких поправок; Швунг же с коварной изощренностью старается с тех пор чинить мне всякие трудности. Так, он приводит тот довод, что, согласно моему предложению, берущему за основу способность понять неправомерность действия, лицо, страдающее, как это бывает, особого рода бредовыми идеями, но в остальном здоровое, может быть оправдано ввиду душевной болезни только в том случае, если удастся доказать, что оно вследствие своих особых бредовых идей предполагало наличие обстоятельств, оправдывающих его действие или отменяющих наказуемость такового, а стало быть, вело себя, хотя и в неверно представляемом себе мире, совершенно корректно. Но это довод совершенно неубедительный, ибо хотя эмпирической логике известны лица, которые частично больны, а частично здоровы, логика юридическая не вправе, когда речь идет об одном и том же преступлении, признавать смешанность двух юридических состояний, для нее лицо либо вменяемо, либо нет, и мы вправе предполагать, что и у лиц, страдающих бредовыми идеями особого рода, сохраняется в общем способность отличать правомерное от неправомерного. Если она в особом случае затемнялась у них бредовыми идеями то потребовалось бы только особое напряжение их умственных способностей, чтобы согласовать это с остальным содержанием их личности, и нет никаких причин видеть в этом особую трудность.
