Салман Рушди - Прощальный вздох мавра

Раман Филдинг нашел немало неожиданных союзников. Помимо «буквенной лапши», были еще богатей с Малабар-хилла, разглагольствующие на своих званых обедах о том, что «меньшинствам надо преподать хороший урок» и «кое-кого надо поставить на место». Правда, это были люди, которых он специально обхаживал; неким даром небес, однако, выглядело то, что на одном лишь вопросе о противозачаточных средствах он заработал поддержку мусульман и, что еще более удивительно, монахинь из «Марии Благодатной». Индуистов, мусульман и католиков, стоявших на грани жестокого межобщинного конфликта, мгновенно объединила общая ненависть к презервативу, колпачку и пилюле. Моя сестрица Минни – сестра Флореас – была, само собой, одним из активнейших борцов против последней триады.

После провала попытки ввести насильственное ограничение рождаемости в середине семидесятых планирование семьи постоянно было в Индии болезненным вопросом. Недавно, однако, возникло новое движение за маленькие семьи под лозунгом: «Хам до хамаре до», то есть: «Нас двое, и у нас двое». Пользуясь этим, Филдинг начал свою кампанию запугивания. Агитаторы ОМ шли в трущобы и многоквартирные дома, где жили индусы, и говорили им, что мусульмане отказываются брать на себя подобные обязательства.

«Если нас двое, и у нас двое, а их двое, и у них десять раз по двое, то скоро их станет больше, чем нас, и они сбросят нас в море!» Идею о том, что три четверти миллиарда индусов могут быть сметены детьми ста миллионов мусульман, парадоксальным образом подкрепляли выступления многих мусульманских имамов и политических лидеров, которые намеренно преувеличивали численность индийских мусульман с тем, чтобы повысить собственную значимость и вселить в общину уверенность в своих силах; эти же деятели постоянно указывали, что мусульмане – гораздо лучшие бойцы, чем индусы. «Пусть будет хотя бы шесть индусов на одного нашего! – кричали они на митингах. – Хоть чуть-чуть будет похоже на драку. Хоть немного повоюем прежде, чем трусы-индусы побегут наутек». Теперь в этой сюрреалистической числовой игре произошел новый поворот. Католические монахини принялись маршировать по трущобам центрального Бомбея и вонючим переулкам Дхарави, громко протестуя против ограничения рождаемости. Никто не трудился упорнее, никто не спорил яростнее, чем наша милая сестра Флореас; но в какой-то момент ее убрали с передовой линии, потому что другая монахиня случайно услышала, как она объясняет объятым ужасом жителям трущоб, что у Господа есть свои способы контроля над численностью Его стада и что, согласно ее видениям, в ближайшем будущем многие из ее слушателей, так или иначе, умрут из-за надвигающихся мятежей и болезней. «Я и сама скоро отправлюсь на небо, – говорила она сладким голосом. – О, как я предвкушаю этот день».

Я стал семидесятилетним стариком в первый день 1992 года, в возрасте тридцати пяти лет. Библейский возраст -всегда зловещий рубеж, тем более в стране, где ожидаемая продолжительность жизни заметно ниже срока, отпущенного Ветхим Заветом; и для вашего покорного слуги, которого каждые шесть месяцев неизменно старили на целый год, этот момент заключал в себе особую, дополнительную пикантность. Как легко человеческий разум «нормализует» ненормальное, с какой быстротой немыслимое становится не только мыслимым, но обыденным, не стоящим того, чтобы о нем помыслить! – Так мое «заболевание», едва оно было признано неизлечимым, неизбежным и еще всевозможными «не», которые я не в состоянии теперь припомнить, быстро начало превращаться в обстоятельство столь скучное, что я даже не мог заставить себя надолго задержаться на нем мысленно. Кошмар моей уполовиненной жизни стал всего-навсего Фактом, а что можно сказать о Факте помимо того, что он имеет место?

– Ибо можно ли спорить с Фактом, сэр? – Никоим образом!

– Можно ли растягивать его, ужимать его, осуждать его, просить у него прощения? – Нет; поступать так – чистейшей воды глупость. – Как же тогда нам подступиться к столь непреклонной, столь абсолютной Данности? – Сэр, ей дела нет до того, подступаетесь вы к ней или оставляете ее в покое; следовательно, лучше принять ее как она есть и жить дальше.

– А разве Факты никогда не изменяются? Разве старые Факты никогда не замещаются новыми наподобие лампочек, наподобие туфель, и кораблей, и всех прочих вещей под солнцем?

– Послушайте: если такое происходит, это означает одно – что это попросту никакие не Факты, что это только Позы, Видимости и Подделки. Подлинный Факт – не горящая Свеча, вяло истаивающая в лужицу воска; и не Электрическая Лампочка с хрупкой недолговечной нитью, столь же короткоживущая, как летящий на нее Мотылек. И не из банальной обувной кожи он сделан, и течи в нем не будет. Он светит! Он шагает! Он плывет! – Да! -

На веки вечные.

После моего тридцать пятого – или семидесятого – дня рождения я, так или иначе, не мог отмахиваться от великого Факта моей жизни с помощью таких патентованных словечек, как кисмет, карма или судьба. Он начал воздействовать на меня посредством болезней и госпитализаций, которыми я не буду занимать внимание брезгливого и нетерпеливого читателя; скажу лишь, что они поставили меня лицом к лицу с реальностью, от которой я столько лет отводил глаза. Мне недолго осталось жить. Эта простая истина горела, когда я ложился спать, на изнанках моих век, написанная пламенными буквами; о ней первой я вспоминал, когда просыпался. До этого дня тел дожил. Будешь ли ты здесь завтра? Увы, мой брезгливый и нетерпеливый друг: сколь позорно, сколь негероично это ни выглядит, я начал жить, ежеминутно ощущая страх смерти. Это была зубная боль, от которой не помогали ни успокаивающее масло, ни гвоздика.

Одним из последствий моего романа с медициной стала физическая невозможность совершить то, на что я, впрочем, давно потерял всякую надежду, – а именно, стать отцом и тем самым облегчить, если не сбросить вовсе, бремя моего сыновства. Это фиаско так разозлило Авраама Зогойби, который на девяностом году жизни был здоровей, чем когда-либо, что он не счел нужным прикрыть раздражение даже тончайшим слоем сочувствия или заботы.

– Только это мне и было от тебя нужно, – брызжа слюной, проговорил он у моей постели в больнице «Брич-кенди». – Теперь выясняется, что я не получу ни шиша.

Наши отношения стали холодней после того, как я отказался участвовать в тайных операциях банка «Хазана», особенно в тех, что были связаны с производством так называемой «исламской бомбы».

– Тебе только ермолки не хватает, – издевался надо мной отец. – И филактерии [125]. Может, нужны уроки иврита и билет до Иерусалима в один конец? Только мигни. Кстати, к твоему сведению, многие наши кочинские евреи жалуются на дискриминацию на твоей разлюбезной заморской родине.

Авраам, предатель своего народа, повторял теперь в пугающем, грандиозном масштабе свой давний проступок, когда он повернулся спиной к матери и общине и кинулся из еврейского квартала в католические объятия Ауроры. Авраам, черная дыра Бомбея. Я видел его в оболочке тьмы, видел некой коллапсирующей звездой, тем сильней притягивавшей к себе мрак, чем больше становилась ее масса. Ни один луч света не мог вырваться из его силового поля. Он давно уже начал внушать мне опасения; теперь эти опасения сменились ужасом, соединенным с жалостью, – смесь, описать которую я не в силах.

Повторю еще раз: я не ангел. Я держался в стороне от дел МБХ, но империя Авраама была велика и на девять десятых не доступна постороннему глазу. Я не сидел без работы. Я тоже стал обитателем верхних этажей небоскреба Кэшонделивери и испытывал немалое беззаконное наслаждение от того факта, что я – сын своего отца. Но через некоторое время после того, как проявились мои телесные немощи, стало ясно, что Авраам в поисках опоры обращает взгляды к другим лицам, и в особенности – к Адаму Браганзе, не по годам шустрому восемнадцатилетнему юноше с ушами то ли как у Бэби Дамбо [126], то ли как тарелки спутникового телевидения «Стар-ти-ви», к Адаму Браганзе, так быстро взлетевшему в табели о рангах «Сиодикорп», что странно, как он не погиб от кессонной болезни.

«Мистер Адам», как я мало-помалу понял из полуночных бесед с отцом, который продолжал исповедоваться мне в многоразличных грехах своей долгой жизни, был молодой человек с удивительно пестрым прошлым. По всей видимости, он был внебрачным сыном бомбейского хулигана и бродячей фокусницы из Шадипура, штат Уттар-Прадеш, и на некоторое время его неофициально усыновил один житель Бомбея, который числится пропавшим без вести и считается погибшим после своего таинственного исчезновения четырнадцать лет назад, во время чрезвычайного положения 1974-1977 годов, когда он, как утверждали, стал жертвой насилия со стороны карательных органов. С тех пор мальчик воспитывался в розовом небоскребе на Брич-кенди у двух пожилых дам, христианок из Гоа, которые разбогатели на волне успеха своих популярных маринадов «браганза». Он взял у престарелых дам фамилию Браганза, а когда они отошли в мир иной, завладел и фабрикой. Вскоре после этого, в свои семнадцать лет обладая такой элегантностью в одежде и гладкостью речи, какие не снились и вдвое старшим сотрудникам фирм, он явился в «Сиодикорп» в поисках капитала для расширения производства, рассчитывая вывести легендарные маринады и чатни [127] на мировой рынок под более броской торговой маркой «БРА». На модернизированной наклейке, образец которой он принес показать сотрудникам Авраама, красовался призыв: «БРАть, БРАть и БРАть!»