Александр Проханов - Господин Гексоген
– Ты не видел его глаз, не слышал его интонаций… Они были такие же, как и в случае с генералом Шептуном… Поверь, я знаю, когда человек просто пугает, а когда готов убить… Они взорвут жилые дома в Москве… Он проговорился и назвал Печатники… Именно там нужно организовать массированный поиск…
Гречишников прикрыл глаза веками, и они, невидимые, трепетали, бурлили, кипели, закупоренные в глазницах.
– Я не верю, что они готовы взорвать. Но если это случится, если они пойдут на это злодеяние, оно нанесет им страшный вред, а нам, как ни странно, сыграет на руку.
– Что ты имеешь в виду?
– Нам нужен серьезный повод для начала войны. Нам нужно согласие народа на вторжение армии в Чечню, где на этот раз мы додавим их в их гадюшнике, в Грозном, Ведено, Ачхой-Мартане, в Веденском и Аргунском ущельях. Нам нужно показать мировой общественности дымные ямы в Москве, похороны растерзанных взрывами жителей, чтобы Европа не подняла хай, когда мы оставим от Грозного ядовитый котлован, наполненный костной мукой. И, главное, нам нужен повод, чтобы Избранник лично возглавил поход на Чечню, раз и навсегда раздавил чеченскую гадину, мстя за взорванные дома, за убитых детей, за поруганную русскую честь. И тогда народ на руках внесет его в Кремль, как своего избавителя.
– Ты приветствуешь взрывы в Москве? Ты готов использовать взрывы в интересах «Проекта Суахили»? Но ведь это цинизм! Это страшнее, чем преступление!
– Ты так считаешь? – Гречишников приподнял веки, и его оранжевые круглые глаза кипели яростью, гневом, презрением. – Я бы не стал их останавливать. Пусть взрывают. Если истории из всех бесчисленных вариантов угодно избрать этот вариант развития, если ей угодно проломить ход в будущее с помощью этих взрывов, если Богу угодно произнести это, а не другое слово, разве мы станем с тобой препятствовать? Кто мы такие, чтобы препятствовать промыслу Божию?
– Ты говоришь ужасные вещи. Ты ждешь этих взрывов. Может, ты их и готовишь? Может, чеченцы и ты, – вы делаете общее дело? Ты сам провоцируешь их на эти ужасные взрывы?
– Может быть, – оранжево-красные глаза хохотали. – Маленькая история делается маленькой кровью. Большая история делается большой кровью. Великая история делается великой кровью. История имеет красный цвет. Все деяния, которые запомнило человечество, имеют цвет выпущенного наружу гемоглобина. Мы делаем великую историю, проламываемся сквозь тупик, куда нас затолкали предатели и тупицы. И для этого нужен взрыв. «Проект Суахили» – проект по управлению историей, в том числе и с помощью направленных взрывов. Если для исторического творчества нужен грузовик гексогена с русским водилой, чеченский взрывник, который повернет взрыв-машинку, азербайджанский торговец, который спрячет на время взрывчатку, мы всем этим воспользуемся. Кто мы такие, чтобы не замечать перст Божий? Мы орудие Божие, и наши руки пахнут не ладаном, а гексогеном!
Белосельцеву казалось, что перед ним сумасшедший, возомнивший себя демиургом.
– Ты должен быть благодарен, что тебя приобщили к истории, выхватили из пыльного чулана, куда ты спрятался от гулов мира. На тебе блеск исторического творчества, блеск Божией десницы. Ты многое сделал и сделаешь больше. Ты займешься конструированием новой партии, на которую обопрется Избранник. Займешься подбором людей, созданием штаба, открытием региональных отделений. У тебя будут деньги, в твоих руках будет пресса. В кратчайшие сроки мы создадим движение, наречем его именем русского тотемного зверя и отбросим с политической арены купленных демократов и допотопных беспомощных коммунистов. Мы создадим могучий рычаг, с помощью которого Избранник начнет свою революцию. Но до этого мы должны взрывами раскачать полусонный народ, довести его до истерики. Мы обязаны объяснить войскам, почему они должны войти в Грозный, превратив его перед этим в руины. Мы должны показать народу Избранника, прилетевшего в Чечню принимать парад Победы. Мы должны добиться у Истукана, чтобы он отрекся от власти, а благодарный народ на выборах вручил эту власть Избраннику. И что тут поделать, если для этого требуется пролитие крови. И мы ее прольем…
– Ты сумасшедший!.. Тебе нужен психиатр!.. Я должен буду рассказать о нашем разговоре!.. Пойду в газету и сделаю заявление в прессе!..
Два оранжевых глаза погасли, словно накаленные лампы, и было видно, как в них остывают и меркнут спирали. Гречишников тихо, счастливо смеялся.
– Ну как же я тебя разыграл… Какой же ты восприимчивый… Ну какие там взрывы, какие чеченцы… Маленький шантажист и пройдоха, специалист по фальшивым авизо… Ну хочешь, мы его арестуем и снимем с него показания?.. Успокойся, дружище… Ты устал, твои нервы изношены… Право слово, поезжай, отдохни… Хоть в Кению, хоть на Лазурный берег или в свой мистический Псков… Вот деньги, этого хватит на отпуск, – он достал из ящика пухлый конверт, в котором, как слиток меди, зеленели доллары. – Спасибо, что заглянул… Я сейчас должен ехать к Избраннику…. Будем обсуждать рождение новой партии… – Он приобнял Белосельцева, проводил до дверей.
Белосельцев шел по набережной, между солнечным разливом реки и слюдяным, стрекозиным блеском скользящих лимузинов, за которыми, нежно-розовая, вздымалась кремлевская стена и над ней, сквозь деревья, белоснежно проступали соборы. Изумлялся наваждению, которое недавно пережил. Поддался сначала на шантаж наглого молодого чеченца, а потом на дружеский, хотя и жестокий розыгрыш Гречишникова, решившего посмеяться над его мнительностью и склонностью к панике. Слава богу, дурацкая история кончена, и он, успокоенный, движется по Москве, огромной, необъятной, с бесчисленными жизнями, каждая из которых, словно маленькая ракушка, прилепилась к каменным твердыням. Город шумел, переливался, источал в небеса стеклянный, тающий воздух, не замечал Белосельцева, и тот радовался, ощущая себя безвестной частичкой любимого, вечного города.
Но вдруг паника его возвратилась. Он вспомнил сатанинские, огненно-желтые, как осветительные приборы, глаза Гречишникова, и понял, что тот знает о взрывах, готовит их, что между ним и чеченцем существует жестокая связь и город, который безмятежно переливается вспышками стекла, золотом соборов, мелькающими в автомобилях лицами, заминирован, доживает свои последние часы и минуты.
Он бежал по набережной, и мост через реку взрывался, разламывался посредине уродливой вспышкой, рушился в реку железными фермами, осыпая мусор машин, пешеходов, и река кипела от раскаленного железа и камня, и в нее, как град, выбивая пузырьки, расходящиеся круги, падали с неба перевернутые лимузины, валились сломанные фонарные столбы, оседали клочки обугленных флагов.
Он торопился навстречу храму Христа Спасителя, и белый собор вдруг оседал от тупого взрыва, ломались угловые купола, открывался в стене зияющий пролом, из которого, как на старой киноленте, выносилось мутное облако дыма, тусклая гарь, остатки позолоты.
Он пересекал Манежную площадь, и вся она, чешуйчатая и блестящая от автомобилей, с белым лепным дворцом, взламывалась, вставала на дыбы, проваливалась в черный котлован, куда, как с противня, сыпались машины, и Пашков дом, еще недавно торжественно-белый на зеленой горе, казался гнилым зубом с дымным дуплом.
Белосельцев задыхался. Выпучив глаза, хватаясь за сердце, молил: «Господи, спаси Москву», и город дрожал в стеклянной дымке, словно начинал колебаться от взрыва.
Его мнительность обретала формы безумия. Он смотрел на старушку, держащую за руку маленькую смешную девочку в полосатых чулках и трогательном колпачке, и думал, что они через минуту будут уничтожены взрывом. Заглядывал в лицо молодой прелестной женщине, чьи золотистые волосы раздувал ветер с реки, и представлял ее в гробу, на кладбище, среди жертв, унесенных взрывами. Уступал дорогу самодовольному толстяку, с небрежно повязанным галстуком и маленьким модным чемоданчиком, и думал, как тот будет лежать на развалинах и из его разорванных брюк будут торчать красно-белые обломки костей.
Он подозревал всех, кто попадался навстречу. Черноволосого, с синей щетиной юношу, который вполне мог оказаться чеченским взрывником, заложившим заряд в подворотню и ждущим минуту, чтобы нажать на взрыватель. Лысого, с потным розовым лицом водителя за рулем юркого фургончика, вильнувшего на желтый свет, чтобы успеть провезти взрывчатку, упрятанную в тюках под грудой картошки. Надменного шофера в длинном иностранном лимузине с фиолетовой мигалкой, что мог быть соучастником диверсантов, торопился доставить секретный приказ, по которому через час начнет взрываться Москва.
Белосельцев метался по городу, путаясь в бульварах, набережных, многолюдных проспектах и тихих переулках, ожидал катастрофы, безмолвно моля: «Господи, спаси Москву!»
– Виктор Андреевич, откуда ты, друг сердечный! – Этот оклик остановил его посреди переулка, сквозь который проглядывала нежно-желтая, как яичный порошок, Кропоткинская и который был украшен ресторанной вывеской, веселой и дурацкой, с каким-то пиратским колесом и дощатой кормой старинного фрегата. – Я спешу за тобой, думаю: ты, не ты! Кадачкин стоял перед ним, плотный, в дорогом, вольно сидящем пиджаке, круглоголовый и синеглазый. Его пепельные волосы были подстрижены по-спортивному, бобриком. Он возник непредсказуемо, как спаситель, точно так же, как возникал дважды в Африке, – на дороге из Лубанго к порту Алешандро, где Белосельцеву грозило пленение, и в русле сухого ручья, где он прятался от конвоя «Буффало», слушая стоны умирающего слона, и по руслу, на бэтээре, свесив длинные ноги в перепачканных бутсах, сидел Кадачкин, матеря водителя. Теперь он стоял перед Белосельцевым в центре Москвы, и тому казалось, не было желанней встречи, не было спасительней голоса.
