Новый Мир Новый Мир - Новый Мир ( № 4 2009)
Лев Аннинский. Платим и теперь. — “Искусство кино”, 2008, № 8.
“<...> Валентин Распутин никогда не вписывался ни во что официально советское, будь оно хоть самое доброе. Ни в киноканон, ни в литературный канон, ни в государственную политику тем более. Один только раз вписался, спросив с высокой трибуны, не пора ли России выйти из Советского Союза. Так спросил, что до сих пор живем и помним”.
“Литература — такая вещь (особенно литература на исходе духовной до святошества советской эпохи): неуловимый эротический намек действовал на читателя ошеломляюще. А нынешнего зрителя надо прямо-таки протащить сквозь постель, иначе он не поймет, что происходит. То же и с присутствием войны, на „фоне” которой разворачивается драма [„Живи и помни”]. Распутину в 1974 году не надо было особенно аргументировать это: война все еще висела над памятью и жизнью людей. [Режиссер] Прошкин же, несколько сдвинувший драму с военного поля боя под вековые сосны сибирской тайги, чувствует недобор. И он принимает смелое решение: скомпенсировать этот недобор, досняв к распутинскому сюжету новый финал: праздник Победы”.
Андрей Архангельский. Менеджер — за книгу! — “Взгляд”, 2009, 29 января <http://www.vz.ru>.
“<...> две или три пластинки могут обмениваться между собой только той информацией, которая на них записана, но этот механический обмен не способен производить чего-то нового. Она не рождает нового, эта речь. Одна не способна к оплодотворению другой речью — она бездетна, она непродуктивна. <...> Это люди посткнижной культуры — посткнижного мышления, и речь их, соответственно, посткнижная: она безликая, безвольная, бесполая. Это речь человека, умеющего складывать буквы в слова, но не знакомого с чтением как процессом и этим процессом не преображенного. Это случилось не сегодня и не вчера — но только теперь оформилось в нечто самодовлеющее, закрепилось в качестве нормы уже во втором поколении”.
“Фактически базовой культурной нормой в позднем СССР была литература ХIХ века — нашего Золотого века литературы. Это и была подлинная „советская культура” — а никак не соцреализм, который был еще более искусственным образованием, чем сам СССР. Точно так же, как высшим музыкальным стандартом в СССР была музыка Чайковского, а не, допустим, Соловьева-Седого или Шостаковича”.
“Общие книги для чтения (литература ХIХ века) — это было то, что скрепляло разношерстную страну СССР в единое культурное целое, давало то странное ощущение общности, принадлежности к единой стране. <...> Наконец, это гуманитарное отягощение имело и сугубо практическую выгоду и смысл: оно не давало „прямых знаний”, но в силу самого свойства литературы учило человека абстрактному, ассоциативному, нелинейному мышлению, развивало интуицию, научало различать нюансы и оттенки; приучало мыслить стратегически”.
“Этот навык, привычка к хорошему чтению — своего рода амортизирующий и адаптирующий механизм, интеллектуальный допинг, универсальная подпорка для любого, подчеркнем — любого умственного труда. Именно поэтому, призывая читать классику, я напираю не на этические аргументы — стать „настоящим человеком”, „совестливым”, „нравственным”, „чище и лучше” <...>, а говорю о выгоде сугубо практической. Чтение художественной литературы сделает вас более успешным и эффективным”.
Блеск имперских доспехов. Беседу вел Илья Колодяжный. — “Литературная Россия”, 2009, № 2-3, 23 января.
Говорит Павел Крусанов: “Действительно, опыт не позволяет нам питать иллюзий в отношении будущего. Благодаря этому золотой век мы всегда отсылаем в прошлое.
И все же я мечтаю о покрытом благодатью русском мире, который непременно воссияет не как часть какого-то общего, глобального мира, а как шар сам по себе, возможно, замкнутый в какой-то другой шар, — знаете, есть такие китайские, непонятно как сделанные штучки. Причем внешняя сфера для шара русского мира по-прутковски всегда будет шаром меньшего размера”.
Владимир Бондаренко. Новые. Русские. Лицо современной русской литературы стало иным. — “Завтра”, 2009, № 2, 11 января <http://www.zavtra.ru>.
“<...> дело не только в именах и фамилиях, а в направленности основного потока. Я видел как-то на Цейлоне надвигающийся ураган, когда вода сметает все перед собой, не замечая никаких преград, никакими мешками с песком ее не остановить. Вот так и в литературе”.
“В той же полемике олигарха Петра Авена с Захаром Прилепиным важно не то, что вдруг богач высказался о литературе. Тьфу на это. Важна боязнь олигархов, что поднимется русский народ и сметет их в помойную дыру, а то и дырку в голове продырявит. Эти новые русские писатели интуитивно понимают, почему была неизбежна революция 1917 года. <...> И потому прав Герман Садулаев, который в своем интервью о романе „Таблетка” сказал, что выход у народа один — революция. О том же самом и роман Захара Прилепина „Санькя”, о том же „Птичий грипп” Сергея Шаргунова. Это только у лидера коммунистов, помнится, лимит на революции в ХХ веке закончился, но теперь-то — новый век и новый „лимит”. И в народе-то зреет уже другое настроение, и новые русские писатели его выражают”.
Владимир Винников. “Эт сетера...”тура? Не все то золото, что молчит. — “Завтра”, 2009, № 2, 11 января.
“Личное присутствие писателя в процессе чтения читателю не нужно, он представлен не в своем человеческом качестве, а через текст и как текст. Это обстоятельство и породило феномен литературы, искусства художественного текста, письменной формы слова, где функции автора-творца-писателя и соавтора-потребителя-читателя были разнесены как бы по разные стороны листа. Интернет эту ситуацию коренным образом изменяет. Инобытие автора по отношению к читателю и читателя по отношению к автору становится со-бытием (и событием, кстати, тоже). Автор-творец-писатель может находиться по отношению к соавтору-потребителю-читателю уже не за гранью листа, а в режиме „онлайн”. То есть принципиально восстанавливается возможность непосредственного общения читателя с автором — пусть уже (или еще?) не в звуковом, а в текстовом режиме. В результате возникает совершенно новый род искусства, уже получивший имя „сетература” и к традиционной литературе относящийся приблизительно так же, как она сама относилась к фольклору”.
“Сетератор существует прежде всего в ситуации непрерывного общения с себе подобными — не только по поводу собственных и чужих произведений, но и каких-то иных значимых информационных поводов: скажем, из сферы социально-политических или, напротив, личных отношений (кстати, и конфликтные, и дружеские отношения в Сети достаточно часто — чтобы не сказать, практически всегда — переносятся в „офлайн”, то есть из виртуального общения в общение реальное). Поэтому, чтобы оставаться в сетературном процессе, сетератор должен практически непрерывно писать, вывешивать свои произведения в Сети и обсуждать чужие. В традиционной литературе подобная активность обычно проходит по графе „графомания”, но здесь это — просто норма выживания”.
Владимир Гандельсман. Желание, мысль и время в “Макбете” и технические примечания к переводу. — “Интерпоэзия”, 2008, № 4 <http://magazines.russ.ru/interpoezia>.
“Когда-то в комментариях к роману Уильяма Фолкнера „Шум и ярость” (перевод О. П. Сороки) я прочел цитату из „Макбета”, указывающую на происхождение названия романа: „Жизнь — <...> рассказ, рассказанный кретином, полный шума и ярости, но ничего не значащий”. Это было очень давно, и, конечно, такие слова должны были произвести неотразимое впечатление на молодого человека. Не говоря о самом романе, замечательном и любимом поныне. Другим сильным впечатлением был фильм Акиры Куросавы „Трон в крови”, снятый по мотивам трагедии. Эти две частности в сочетании с желанием приблизиться к великим английским стихам привели меня к попытке перевести „Макбета”. Также я не взялся бы за перевод, если бы считал, что участие в соревновании с предшественниками безнадежно (знаю переводы А. И. Кронеберга,
С. М. Соловьева, М. Л. Лозинского, Б. Л. Пастернака и Ю. Б. Корнеева — есть и другие работы, но я с ними не знаком)”.
Здесь же — фрагменты “Макбета” в переводе Владимира Гандельсмана. Полная версия перевода выйдет в московском “Новом издательстве” в 2009 году.
Александр Генис. Поэт середины и его крайности. Памяти Джона Апдайка. — “Новая газета”, 2009, № 9, 30 января <http://www.novayagazeta.ru>.
“Стихия Апдайка — короткая, но не лаконичная, страстная, но меланхолическая любовная история. Если угодно, это — по-протестантски суховатая версия Бунина. России достался другой Апдайк, которого мы любим больше настоящего. Когда в 1965-м на нас обрушился „Кентавр”, он мгновенно стал культовым романом, книгой-паролем, позволяющей попасть в заветный клуб понимающих — на кухни тех интеллигентных домов, где рождалось общественное мнение шестидесятых. К тому же книга вышла в блестящем переводе гениального (по-моему, такие бывали только в Советском Союзе) Виктора Хинкиса. Потрясение, которое мы испытали, во многом объяснялось недоразумением. В этом романе греческое сказание о кентавре Хироне накладывается и сливается с мучениями провинциального школьного учителя (таким был отец самого Апдайка). Конечно, автор тут следовал за „Улиссом”. Ведь именно Джойс, как говорил о нем Т. С. Элиот, сделал „современный мир возможным для искусства”, заменив „повествовательный метод мифологическим”. В те времена, однако, „Улисс” нам был абсолютно недоступен (хотя, что выяснилось лишь много лет спустя, над переводом этой великой книги в те годы уже работал все тот же Хинкис). Так или иначе, не зная Джойса, мы полюбили Апдайка за обоих. <...> Поэтому, когда состоялось настоящее, а не выборочное, знакомство с Апдайком, включившее всех его „Кроликов”, оно уже не смогло ни изменить, ни добавить к сложившемуся образу. Вместо лирического реалиста, меланхолически и тонко описавшего американскую провинцию, в русском сознании остался дерзкий авангардист, превративший быт — в миф, отца — в кентавра, литературу — в свободу”.
