Е. Бирман - Протоколы с претензией
Я. смотрит на друга с иронией. Неисправимый боец! И почему он не поселился в Иерусалиме, а расположился у моря? А так ли уж он уверен, что не правы люди из British Politcorrect Corporation, зачем во все это ввязываться, не лучше ли уважительно и понимающе кивать всем, и особенно самым свирепым?
ЭПИЗОД С МУРАВЬЕМ
Б. заметил совсем миниатюрного муравья, поднимающегося по приземистой бутылке Drambuie к ее сладкому ликерному горлышку. Он, не думая, прижал его к коричневому стеклу бутылки. Муравей был так мал, что его останков Б. не разглядел на бутылке. Он вспомнил рассказ Т., который услышал в телепрограмме из Российской Империи. Упомянув о муравье, которому она помогла соломинкой перенести непосильный груз, она из этой точки проложила элегантную дорожку к божественному. Этот муравей, предположила она, после того случая потерял покой, бросил работать, слонялся ошеломленный по муравейнику, рассказывая всем муравьям, готовым оставить ненадолго свою ношу, о случившемся с ним чуде. Одни верили, другие поднимали его на смех, утверждая справедливо, что, сколько живут, столько и таскают тяжести на своих горбах. Мы в какой-то мере, возможно, муравьи в непонятных нам божественных предначертаниях, следовало из ее короткой притчи, рассказанной без напора.
Ну вот, подумал о себе с тоской Б. Она помогла муравьишке, внесла в жизнь муравейника глубокую религиозную мысль, с которой, возможно, начнется Великая Муравьиная Эволюция или Великая Цивилизация Муравьев. А я бездумно прихлопнул невинное существо. Он вспомнил, как слушала его молчаливая пианистка-жена звуки морского прибоя.
– Что вы делаете с муравьями в саду? – спросил он Я.
Что-то особенное, склоняющее к воспоминаниям, было, видимо, в плотном воздухе вечернего сада, что вызвало в Я. воспоминание о том, как раскладывали они с Баронессой привезенные на грузовике с подъемным краном готовые квадраты травы из кибуца у моря и легонько утаптывали их на распушенной красной земле, привезенной до этого другим грузовиком и разровненной миниатюрным бульдозером с нарисованной на его боку треугольной кошачьей мордочкой.
– Садовник велел нам весной и осенью смешивать удобрения для травы с десяти-процентным дизиктолом и развеивать по траве, – ответил Я., – в этом году я, кажется, забыл это сделать.
Интересно, задумался Б., как же на самом деле сложилась судьба муравейника, в чью судьбу вмешалась воля Т. Может быть, муравейник разделен с тех пор на тех, кто уверовал в Т. и ждет, когда она придет к ним во второй раз и принесет несчетное количество хлебных крошек и дохлых мух, на тех, кто сомневается, на тех, кто спорит о том, как выглядит эта самая Т., верен ли ее канонический лик – гигантский муравей с проницательным взглядом больших темных глаз. Больше всего шансов узнать истину было у одного муравья, поднимавшегося на стеклянную коричневую гору на запах ликера Drambuie, потому что гора стояла на стеклянном столике перед телевизором, в котором действительно можно увидеть Т. Увы, на его пути встала моя воля, сокрушительная и бездумная, кается Б. Если этот муравейник был в лесу, то муравьям повезло, продолжает все же рассуждать он, тогда Т. вряд ли наткнется на них во второй раз, и муравьи сохранят свою веру в чистоте и неприкосновенности. Если же речь шла о муравейнике в ее саду, то вполне может прийти садовник и посыпать муравейник серо-зеленым порошком десятипроцентного дизиктола. Встречи с богами чреваты непредсказуемыми последствиями, думает Б., вот древние греки это хорошо понимали.
ВОПРОС БАРОНЕССЫ
– Почему в своей книге ты не употребляешь обычных имен? – спросила у Я. Баронесса.
– Я не люблю человеческих имен, – ответил он инстинктивно.
– Почему?
Ответ последовал лишь после того, как в лице Я. обозначилась и исчезла кислинка, сжались и расслабились его губы.
– У человека не может быть имени, как нет имени у Бога или Вселенной.
N++; О РЕЛИГИИ
– Окаменелости, – стреляет Б. в очередной раз в ортодоксальный иудаизм. И даже не берет на себя труд объясниться.
– Они рожают детей, – вступается Баронесса.
– Пусть рожают, – Б. купается в волнах своей агрессивности, – но пусть платят соответствующий налог.
– Чем? – смеется Баронесса, – У них же ничего нет.
– Детьми, – в свете багряного заката Б. выглядит стопроцентным ацтеком. – Половину детей пусть отдают для светского воспитания.
– Но они же рождаются в иудейской вере, – с жалостью говорит Баронесса.
– Поправимо. – Б. оптимистичен. – Мы тоже родились с марксистскими убеждениями.
– Сбегут, – говорит А.
– Куда? Кому они нужны, кроме нас? – спрашивает Б. – Разве что сердобольная Германия их примет.
– Оставь немцев в покое, – говорит Я. – Это поколение безвинно. И, кстати, не читает нам фальшивых проповедей.
– Ты ведь, кажется, никогда не был в Германии? – уточнил Б.
– И не буду, – буркнул Я., – это другое дело. Между прочим, стоит разобраться с еще одной немаловажной деталью. – Весь вид Я. демонстрирует, что в своей жесткости, которая вот-вот должна прорваться наружу, он намерен перещеголять самого Б. – В нацистской Европе один совестливый еврейский мальчик страдал от сознания того, что столько важных и занятых взрослых так стараются, чтобы его найти и убить, а он до сих пор прячется и жив. Выжив, став известным и опытным взрослым, он летал самолетами и, глядя вниз через иллюминатор, думал о том, как велика планета, но тогда, когда он был маленьким, не было на ней клочка земли, готового принять и укрыть его. Но разве канадцы и австралийцы должны были спасти его? Разве не родители всех этих пошедших на растопку младенцев обязаны были просчитывать ходы и ситуации будущего? Разве не подлость делать вид, будто все дело в немцах? И в канадцах с австралийцами? Тот, кто момент извержения вулкана встретил в доме, построенном им у подножия горы, из которой сочится лава, в ожидании Мессии, который уведет его от огня и пепла, тот – только жертва, заслуживающая одного лишь сострадания?
Ему никто не ответил. Б. меняет тему, возвращая ее в законное русло повестки дня Кнессета Зеленого Дивана. Он жалуется на то, что в этом мире никто не проявляет политкорректности к страдающим от безверия атеистам и агностикам.
– Любопытно, что Бог, рассердившись на людей, может наказывать их самым жестоким образом, – говорит Я., – они же продолжают любить его и верить ему. Значит ли это, что верующие люди много добрее Бога?
– Мне кажется, для многих и многих религия – это способ оправдать свою врожденную доброту, – заметила Баронесса.
– Для которой без Бога они не находят оправдания, – подхватил ее мысль Я.
– А я думаю, – провозглашает Б., – что вера означает отказ человека от своей божественной сущности. Я думаю, – повторяет он, – там, на небесах, Бог восседает в компании атеистов. Ведь правда, что за удовольствие ему, создавшему людей по образу своему и подобию, якшаться с рабами и лицемерами? Ведь либо раб, либо по образу Его и подобию?
– Если уж вера и фанатизм всегда побеждают благодаря заключенной в них энергии, – говорит Я., – то что-то ведь есть и в осмеянной вере в человека и лелеемый им прогресс, в возможность достигнуть физического бессмертия. Разве это правильно, что умирает человек и остаются брошенные им медяки на столе?
И снова выпрямляется Я., как будто АФРО– и ЧУРКО-СИОНИЗМы уже давно стали воплощенной действительностью и настало время двигаться дальше, гораздо дальше! Члены Кнессета признают за Я. право высказать что-нибудь в высшей степени патетическое, к чему, тем не менее, они готовы отнестись всерьез.
– Никто не доказал, – говорит Я., – что вечная жизнь и вечная молодость недостижимы.
С ним Баронесса, отмечает Б., что мне делать с вечной жизнью?
– Может быть, Человек с его упорством, – продолжил Я. ровным тоном, – способен прийти к бессмертию. И пусть тогда наши отдаленные потомки, осуществившие главную цель человечества, поставят нам памятник в Уганде с короткой надписью
СМЕРТНЫМ БОГАМ ОТ БЕССМЕРТНЫХ ПОТОМКОВ
Кнессет растерянно молчит. Он не уверен, что такие заявления он должен принимать всерьез, как не уверен в том, разыгрывает их сейчас Я. или и вправду высказывает какие-то затаенные мечты, которые ведь и более практичных и сухих людей посещают. И что делают эти сухие и рациональные люди с подобными мыслями? Улыбаются им в темной спальне перед сном?
Я. сжал губы, и лицо его стало непривычно жестким. Баронесса посмотрела на него с беспокойством. А. снова побледнел. В. смотрел, как гаснет и зажигается зеленое двоеточие на электронных часах, отсчитывая секунды его жизни. Выражение лица Котеночка было совершенно замкнутым. Б. думал о Пианистке, где она сейчас?
