Пелам Вудхаус - Парни в гетрах. Яйца, бобы и лепешки. Немного чьих-то чувств. Сливовый пирог (сборник)
— Не всем нам дано лямзить головные уборы.
— Мое сердце заныло от сочувствия к бедной крошке. Я точно знал, сколько такая девушка зарабатывает в неделю. Какие-нибудь три или четыре фунта, которые ты или я выбрасываем на один обед в «Ритце».
При мысли о том, что Укридж обедает в «Ритце» и платит по счету, у меня сперло дыхание, так что он смог продолжать без вмешательства с моей стороны.
— И я сказал себе: «Вот где я совершу мое второе доброе дело на сегодняшний день». Но на этот раз, Корки, оно не ограничилось бы одним шиллингом. Я собирался обогатить ее на целый фунт.
— Ого!
— Да, ты с полным правом можешь сказать «ого!». Но это же я. Это же Стэнли Укридж. Великодушный, щедрый, не считающийся с расходами, когда им владеет чувство. Трудность заключалась в том…
— Как ей его всучить?
— Вот именно. Нельзя же совать фунты девушкам, которым ты не представлен. То есть вообще-то можно, но в этом заложен повод для недоразумений. Однако мне не пришлось долго размышлять, потому что снаружи раздался внезапный грохот и девушка кинулась посмотреть, чем он вызван, оставив сумочку на барьере. Открыть ее и вложить банкноту было для меня секундным делом, и я уже отступил, чувствуя, что никогда еще не совершал столь благого поступка, как вдруг на мое плечо опустилась тяжелая лапа указанного типчика восьми футов шести дюймов роста. Неведомо для меня он встал в очередь у меня за спиной, и я с одного взгляда понял, что он принадлежит к тем сознательным и активным согражданам, от которых столько неприятностей.
С кратким «Попался!» он вывел меня на улицу. Сопротивление было бесполезным. Его мускулистые руки были тверже железа.
«Это ваша сумочка, мисс? — спросил он у девицы, которая упивалась зрелищем двух столкнувшихся такси. — Я схватил этого субъекта, когда он похищал ее содержимое. Констебль!» — добавил восьмифутовик (плюс шесть дюймов), обращаясь к блюстителю, который председательствовал над сценой дорожного происшествия, и блюститель подошел к нам.
Ну, мне не оставалось ничего, кроме как изложить все факты. Что я и сделал. Мое объяснение было выслушано скептически. Я без труда заметил, что они сочли его неубедительным. К счастью, в эту секунду девушка, которая проверяла содержимое своей сумочки, внезапно взвизгнула и сообщила, что оно пополнилось на фунт, так что моя невиновность была подтверждена.
Однако не моя трезвость. Блюстители не способны постигнуть чистый альтруизм. Когда они ловят кого-то, кто рассовывает фунты по сумочкам совершенно незнакомых людей, им в голову приходит одно-единственное объяснение. К счастью, час был еще ранний, а я приберегал себя к застолью с Орасом Уонклином, когда от меня не потребуется никаких затрат, а потому я с предыдущего вечера алкоголем не подкреплялся, и, когда я по его указанию дыхнул на констебля, он упился лишь ароматом кофе, яиц и жареной грудинки, и мне показалось, что я его ошеломил.
Но эти блюстители так просто не сдаются. Они ведут бой до последнего рубежа. И я был вынужден четко и звонким голосом произнести магические формулы «Британская конституция» и «Сшит колпак, да не по-колпаковски, надо его переколпаковать», а вдобавок пройти по меловой черте, которую провел по тротуару восьмифутовик (плюс шесть дюймов), — с того момента, как девушка установила чистоту моих помыслов, он демонстрировал злобный дух тигра, лишившегося добычи. А для гордого человека, Корки, крайне унизительно декламировать в присутствии огромной толпы, что колпак сшит не по-колпаковски и его надо переколпаковать, а также ходить по меловой черте. Когда наконец-то мне было разрешено отбыть, моя нервная система успела превратиться в фарш, и весь эпизод оставил меня в убеждении, что мое следующее благое деяние, завершающее серию, должно быть простеньким, иначе я обойдусь без него.
Оно оказалось даже проще простого. Он еще не договорил, как навстречу нам прошаркал оборванный индивид, которому не помешало бы побриться. Я увидел, как вспыхнули его глаза, едва они остановились на великолепии укриджского облачения, и он осведомился у Укриджа, не склонен ли он спасти человеческую жизнь. А Укридж ответил, что да, если спасение обойдется в шесть пенсов. Оборванный индивид заверил его, что шести пенсов хватит в избытке, так как ему требуется хлеб. Он объяснил, что уже долгое время хлебца не пробовал и шестипенсовая порция полностью его ублаготворит.
Монета перешла из рук в руки, и меня удивили бурные изъявления благодарности со стороны получателя. Он облапил Укриджа, будто брата после тяжкой разлуки. Я никак не подумал бы, что шестипенсовик заслуживает подобных эмоций, но, если вы любите хлеб, вы, без сомнения, смотрите на это под другим углом.
— Трогательно, — сказал Укридж, подразумевая жаркие объятия, достойные остеопата.
— Очень трогательно.
— Как бы то ни было, с моим обетом покончено. С этого момента к черту всех достойных бедняков! Ты уже уходишь?
— Еще бы! Я и так опаздываю на двадцать минут.
И я припустил в направлении «Клуба Старейших Консерваторов» на Нортумберленд-авеню.
Обнаружить в конце пути, что второй участник встречи еще на нее не явился, было значительным облегчением. Мне предложили кресло в вестибюле, и через четверть часа, которую я приятно коротал, наблюдая, как Старейшие Консерваторы мелькают мимо en route[19] к кормушкам, я увидел, что швейцар указывает на меня человеку в глянцевитейшем цилиндре, который только что вошел. Из того факта, что цилиндр проследовал в моем направлении, я заключил, что он увенчивает автора серии замечательных романов, которые измерили глубины страстного сердца Женщины и вкупе со всем прочим в том же роде сделали его идеальным объектом для интервью о Современной Девушке.
— Мистер Э-э-а? «Воскресный вестник»? Как поживаете? Надеюсь, вам не пришлось долго ждать? Я чуть задержался. Я… Э… мне пришлось вернуться домой кое за чем.
Орас Уонклин оказался длинным худым жилистым человеком лет пятидесяти пяти, с длинной худой жилистой шеей, на данный момент скрытой самым высоким воротничком из всех, какие мне доводилось видеть на человеческих рубашках. Воротничок словно бы причинял ему некоторые неудобства, так как он все время передергивал плечами, и мне показалось, что он чувствует себя неуютно в визитке и полосатых брюках, завершающих его костюм. Однако создаваемый ими общий эффект невозможно было отрицать. Соломон во всей славе своей и Укридж в двубортном костюме Джорджа Таппера из серого твида в мелкую полоску с лацканами на заказ не шли ни в какое сравнение с этим великолепно облаченным автором.
Я сказал, что буду весьма ему обязан, если он поделится со мной своим мнением о Современной Девушке, и глаза у него засверкали, словно он был рад, что я спрашиваю его именно об этом. Он опустился в кресло и заговорил, причем с первых же слов стало ясно, что мнения о Современной Девушке он придерживается самого черного. Его возмущали ее безапелляционность, ее привычка всегда настаивать на своем, отсутствие у нее уважения к старшим и ее манера долбить одно и то же, будто — я цитирую его слова, как выразился бы Баулс, — проклятая гувернантка.
— Долбит, долбит, долбит! — сказал Орас Уонклин, явно зациклившись на неизвестном мне эпизоде из его прошлого. — Долбит, долбит, долбит, долбит, долбит!
Проговорив примерно десять минут, снабжая меня богатейшим материалом для моей колонки с четвертью, он наконец умолк и посмотрел на меня:
— Вы женаты?
Я ответил, что не женат.
— И дочерей нет?
— И дочерей нет.
— А-а! — Его вздох показался мне чуть завистливым. — Вижу, вы носите ненакрахмаленные рубашки.
— Совершенно верно.
— С мягким воротничком.
— Совершенно верно.
— И серые брюки, мешковатые на коленях.
— Совершенно верно.
— Юный счастливец! — сказал Орас Уонклин.
Он еще не договорил, как с улицы вошел молодой человек, начал пересекать вестибюль, увидел моего собеседника и замер на месте.
— Ух ты, дядя Орас! — вскричал он. — Ну и видик у вас. Просто Великие Любовники На Протяжении Веков! К чему этот маскарадный костюм? Почему вы сегодня нарядились джентльменом?
Орас Уонклин тяжело вздохнул:
— Патрисия заставила меня вернуться домой и переодеться.
— Ваше дитя? Ваша Патрисия?
— Она и ее сестрица чуть не год изводили меня за мою манеру одеваться.
— И правильно.
— Нисколько не правильно! — Орас Уонклин резко вздрогнул, то ли вознегодовав, то ли потому, что угол воротничка впился ему в шею — этого я не разобрал. — Почему мне нельзя одеваться удобно? Я не герцог. Я не посол. Я литератор. Посмотри на этого юношу, который тоже литератор. Мягонькая рубашка, мягонький воротничок и мешковатые брюки из легкой материи. Посмотри на Бальзака. Он носил монашеское одеяние. Посмотри на…
