Татьяна Мудрая - Геи и гейши

— Погиб, но был воставлен во плоти, — сказала Дева.

— Испил вина и сам в него претворился, — произнесли Весы.

— Вынес Змея на своих плечах и открыл тем самым эру Змееносца, — торжественно подытожил Скорпион. — Да будет благословенно Дитя!

— А знаете, — вдруг произнес тот, кто звался раньше монахом Марианой, под общий добродушный смех, — ведь я хотел сначала двенадцать месяцев изобразить (ну, знаете ведь сказку Маршака) и каждому придумать назначенье в кругу занятий легких и влюбленных. Создать идиллию трудов и дней, подобную той, что нашла японская невеста в двенадцати кладовых Огневого Таро, этого доброго аналога Синей Бороды. А вот что получилось! Вместо Гесиода — Овидий, на месте идиллии — фантасмагория, вместо классической ясности — комедия ошибок с переодеванием, а похороны сардельки (снова смотри картину Ф. Гойи) оборотились первым днем вселенского карнавала. Но, к счастью, форель пробила лед, хотя и он при этом слегка тронулся, господа присяжные заседатели!

— Во всем, абсолютно во всем есть как свет, так и тень, — без помех философствовала тем временем Белладонна, которая почему-то не изменилась ни капли. — Наша работа — учуять их и, учуяв, отделить одно от другого в интеллигибельной центрифуге, как молоко от сливок. И ничего не упразднять! Ведь именно такой была задумана великая земная игра для обучения робких человеческих улиток. И — внимательно различать. Ибо плох тот, кто уповает выбросить из жизни ее теневую сторону; но никуда не годен и не желающий отделить чистоту от грязи в своих делах и мыслях.

А Шайн положил свои руки на ладони женщине. Кто из присутствующих был ею — неясно, может быть, все сразу; но походило это действо на то, как храмовый чтец возлагает руки на открытую вширь книгу, благословляя ее распахнутые крылья.

— Женщина сама — книга между книг, — заговорил он, и никто никогда не слышал голоса столь вдохновенного. — И счастлив тот, кто смеет в ней читать. Женщина несет в себе знак Солнца. В ее книге тысяча историй, в том числе и те, которыми здесь обменивались: все истории и легенды мира, ибо тысяча — метафора целокупности. Но женщина украшена еще и Луной, и книга ее есть Книга Темной Ночи, движение от тьмы ко тьме, от тысячи сказок к тысяча первой. Это значит, что помимо всех историй, она включает еще одну, порождающую из себя все прочие. Но какая это история — того не знает никто: может быть, эта?

И он начал говорить, оперев на растворенную книгу — потемневший пергамент ее кожи, виноградную вязь ее кудрей, хитросплетенную киноварь ее буквиц и губ — обе ладони, словно впитывая ими содержание. То была -

Один человек каждую весну бросал работу, рвал все связи и отправлялся в одиночку покорять самые высокие вершины мира. И вот однажды ушел он не совсем так, как в прошлые разы: покусился он на самую высокую и таинственную вершину мира в те дни, когда внизу у него появилась девушка, согласная его ждать. Три года уже длился этот союз, и не первый раз он отрывался от ее теплых объятий, но на сей раз твердо обещал, что это последний его поход и что, получив от своих скитаний высшую награду, он вернется к ней навсегда. Думал ли он, в чем смысл и его путешествия, и его обещания? Вряд ли, одно он знал: тянуло его уйти и совершить задуманное так, как никогда до того.

И вот он выступил, несмотря на то, что все предзнаменования были против: и самолетный рейс едва не отменили, и приятель-альпинист отказался сопровождать его к намеченной горе, и звезды падали, как дождь, и снег шел в совершенно неурочное время. Нет, в приметы наш странник не верил, но по ним можно было тогда рассудить, что поступает он вразрез с логикой этого мира и некими тонкими его закономерностями.

Много опасных и тяжких приключений он перенес: терял снаряжение, падал с обрывов, был без памяти и забыл даже свое имя. Но во время одного из помрачений было ему явлено то, что он втайне искал и к чему так упрямо стремился…

Увидал он посреди белого, слепящего и неназываемого — куда белее и ярче снега на солнечном свету, и много безгласнее горного неба — некое колесо без спиц, оси и обода, а вращалось оно таким образом, что образовывало мерцающую сферу неописуемой красоты. От колеса во все стороны отлетали искры и свободно парили в пространстве; из таких искр, но куда менее ярких, состояла вся сфера, но в самой глубине ее был некий темный осадок. И незримый Голос, что исходил снаружи и одновременно коренился в нем самом, был везде и нигде, произнес:

— Сфера — это мир в совокупности ваших представлений о времени, пространстве и себе самих в пространстве и времени. Он един потому, что вы гипнотизируете друг друга своими иллюзиями. И мерцает, ибо вы отчасти сохранили свою самость. Это майя. Искры — люди, подобные крошечным осколкам стекла. Те, кто сумел вырваться и воспарить, на вашем языке именуются истинными, просветленными и совершенными людьми. Они уходят, избавляясь ото лжи, которой сами себя опутали; такое — долг и судьба всех без исключения. Когда уйдет даже последний из тех, что осели на дно сферы, майя развеется сама собой и сама по себе.

— Значит, когда-нибудь на земле останется один человек, — подумал наш странник.

— Нет, нисколько. Многолюдство будет сохранено — ведь и оно такая же иллюзия. Что получится, когда некто отразится во множестве зеркал, если не толпа?

— А кто отражается в нас? — спросил путник.

И получил ответ — настолько ясный, непреложный и самодостаточный, что на какой-то миг сам стал этим ответом. А как только прекратилось слияние человека со Словом, увидел странник себя как бы со стороны. Он был отделен от Колеса и стоял на пороге Крепости Странствующих, Вечной Шамбалы. Стояли по обе стороны порога двое Стражей, каждый из которых был подобен скале с высеченным на ней гигантским, во всю ее высоту, ликом, а посреди была развешена радужная завеса, похожая на снежную пыль, остающуюся в воздухе, когда сойдет лавина, только падала она бесконечно. И вот уже раздвинулись перед ним врата, уже Постижение готовилось обнять его, как мать, а Любовь — наполнить, как первый поцелуй уст желанной красавицы, и уже стал он в Постижении всем телесным миром, в Любви — единой душой человечества, только Дух оставалось ему принять, — как услышал он — не слухом, не сердцем и даже не душой, потому что не остается у блаженных ничего из хоть как-то причастного плоти, — но всем собою нечто нарушающее гармонию. То был тихий, безутешный плач ребенка, что остался ночью в огромном, пустом доме без людей, без света, без тепла и даже сам страх его покинул.

Понял странник, что это зовет его невеста.

— Жизнь простого человека подобна мгновенному пролету птицы, что с холода залетела в комнату с горящим очагом через одно окно и тотчас же выпорхнула в другое. Только что был день — и вот снова ночь, — так сказал ему первый из Стражей Ворот. — Долгая ночь объемлет краткий день и прячет его от глаз. Но самые сильные и упорные чувства остаются и тогда, когда полет завершен: они копятся на дне души и не рассеиваются, когда растворяется и воспаряет сама она. Ты же видел осадок в глубине шара.

— Притягивает меня этот плач снова к колесу, — ответил странник. — Дал я обещание утереть эти слезы — а где теперь найду я глаза, которые плакали?

Так говорил он, потому что о смерти невесты уже дано было ему знание.

Но услыхал он еще один голос: то говорил другой лик, и имел он черты Будды Ситтхартхи.

— Захотел я, — проговорил Будда голосом, похожим на звон тонких дождевых капель, падающих на серебряный диск, — остаться у порога, пока не войдут в блаженное Небытие, что есть истинное Бытие, все страждущие на земле. Жди этого часа вместе со мной: тогда исчезнет всякая скорбь, и эта — тоже.

— Что останется от любимой моей, если и скорбь ее растворится в небытии? — спросил странник. — Три года жил я рядом с ней в блаженной простоте и неведении, семь веков искал просветления. Как получилось, что первое перевесило второе?

— Ты ответил на свое вопрошание уже тогда и тем, что оговорился, — сказал Будда Ситтхартха. — Семь веков, сказал ты, — отчего же тогда не всю историю человечества? Великое и малое равны на весах вечности. Вся твоя жизнь состояла из поиска просветления; но в миге теперешнего твоего, жгучего отчаяния — та же жизнь, и в трех годах твоей земной любви уместилась вся твоя счастливая доля и всё счастье, что было тебе отпущено. Ты их не видел — ведь, по сути, все мы живем в Раю с завязанными глазами, и лишь смерть снимает эту повязку.

— Тогда могу ведь я вернуться в те три года и стать в них твердо? — спросил странник. _ Если время — одно и то же с вечностью, то не равна ли одна драгоценность другой?

— Ты начал понимать, — усмехнулся Лик Будды, — но тебе еще предстоит углублять свое понимание. Ведь здесь — да и там, за порогом — обитель не покоя, но вечного постижения.