Игорь Адамацкий - Коллекция: Петербургская проза (ленинградский период). 1980-е

Частичное описание детства Мухина

Каждое утро Мухин уходит из дома, чтобы вернуться совсем другим человеком. Только кажется, что это Мухин. Где тот Мухин, который только что сделал шаг в сторону двери? Он уже изменился. Состав организма не остается постоянным, обновлению подвергаются все его части, в том числе кости, зубы и сухожилия. Мухин делает следующий шаг. Где же Мухин?

Как-то маленькому Мухину, который еще не умел ходить, приснилось, что он встал и подошел к двери. За дверью была комната. Мухин прошел ее и увидел дверь. Мухин открыл ее. За дверью была комната. Мухин прошел ее, а потом еще комнату, и еще, и еще. Мухин испугался, что будет так ходить всю жизнь, и захотел проснуться, но как раз в это время он подошел к последней двери. Мухин открыл ее и увидел среди темноты освещенную комнату. Мухин пошел по ней, становясь все меньше и меньше, пока не исчез совсем. Когда Мухин проснулся, он ничего не помнил, но настроение у него было хорошее.

У Мухина в детстве чуть не сгорели родители. В доме была кладовая. Родители Мухина как-то туда заглянули. Там они обнаружили бутылку самогона. Мать Мухина зажгла спичку, а отец потянулся за бутылкой. Лишь приезд пожарных предотвратил большую беду. Материал на родителей Мухина был направлен в Макарьевский исполком. Спустя некоторое время отец Мухина повесил на дверь в кладовую амбарный замок.

У Мухина в Москве жил родной дядя, которого Мухин не видел с детства. Мухин хотел поехать в Москву, но все не мог собраться. Он даже одолжил деньги на поездку у своего соседа Коромыслова, но так и не поехал. Впоследствии Мухин деньги отдал.

Мухин как-то в детстве возвращался с рыбной ловли домой. Город еще спал. На улицах было безлюдно. Мухин уже хотел свернуть к своему дому, как вдруг увидел у дома соседа Коромыслова, который потом стал работать буфетчиком в ресторане «Морской прибой», своего друга Федора Воробьева. Воробьев, увидев Мухина, бросился бежать. «Стой!» — закричал Мухин и побежал за Воробьевым, но догнать его не смог. С тех пор они больше не виделись.

Однажды в детстве Мухин, купаясь в речке Макарьевке, захлебнулся, но его спас плававший рядом с ним Воробьев, который в дальнейшем уехал в Москву.

Мухин как-то в детстве ушел из дома и долго не возвращался. Родители Мухина очень волновались. Они даже звонили в милицию, но там ничего о Мухине не сказали. На другой день Мухин вернулся. Как выяснилось, он уезжал на речку Макарьевку помогать Кузьме Степановичу Коромыслову косить сено.

Как-то Мухин ехал на машине со своим другом Федором Воробьевым за город. Погода в тот день стояла ненастная. Вдруг Мухин почувствовал, что водитель резко затормозил. Как позже стало известно, машину пришлось остановить, так как дорогу переходила колонна детей. Машина поехала дальше, но Мухин еще долго вспоминал свое детство.

Каждый вечер Мухин возвращается домой, чтобы уйти из него на другой день совсем другим человеком. Только кажется, что это Мухин. Где тот Мухин, который только что сделал шаг от двери? Он уже изменился. Состав организма не остается постоянным, обновлению подвергаются все части человеческого тела, в том числе кости, зубы и сухожилия. Мухин сделал свой следующий шаг. Где же Мухин?

1981

Виктор Кривулин

Шмон

Время наступило — такими словами три года назад началась эта книга, повествующая о бесконечном сидении пяти безымянных собеседников в тупичке коммунального коридора, и тогда, три года назад, само начало казалось единственно возможным выходом из бесперспективного разговорного лабиринта, где мы кружим уже много лет (два последних десятилетия по крайней мере), но вот — наступило время, пришли к нам люди с обыском, всем сказали: сидеть! — и мы сидим, потому что наступило время, слава богу, время наступило, может ведь ненароком и раздавить нас, но пусть! лишь бы не стояло на месте, лишь бы сделало хоть шаг вперед, а не топталось, не пятилось, пусть кончают они скорее свое дело, и методические их усилия пусть вознаградятся редкой находкой — рукописью в машинописном исполнении, начинающейся словами:

время наступило не то что тяжелое — бесконечное какое-то, сплошные разговоры в одной и той же ноюще-вопросительной тональности, как разговаривают «здесь-и-сейчас» четверо мужчин, от 30 до 40 (акмэ!), кучно сидя в тупичке широченного коридора коммунальной квартиры и пия — что за дивная деепричастная форма — «пия»! помнишь это великолепное опущение диафрагмы в конце пушкинского «…тихие слезы лия…» — «…и улыбалась ему, тихие слезы лия…»? — и пия чай, разговаривают приглушенным разговором на виду (отчасти на слуху) многочисленных жильцов-соседей-соквартирников, попробуй посиди так на виду лет даже двадцать назад, попробуй поговори так на темы отвлеченные — завтра же все четверо, по одному, окажутся в другом месте, приспособленном для другого сидения и для другого, более напряженного, может быть, и творческого, в смысле фантастичности, — диалога, но не будет разговора вчетвером, не будет предмета, достойного собеседников, — это «сейчас-и-здесь» можно вечерок-другой скоротать за пустым разговором, не рискуя навсегда исчезнуть из виду, навсегда затвориться от соседей, исчезающих неслышно за дверьми своих комнат, где течет загадочная, своя жизнь, неслышно они возникают снова, чтобы исчезнуть за дверью общей ванной, общего туалета, общей кухни, не то что тяжелое время, конечно, и не чтобы они стали добрее за эти двадцать лет, да и нас не умудрило течение времени, просто все — и они, и мы — обмякли как-то, приустали, бесконечно тянется вяловатый разговор, истины, которые открываются через него, не будут уже оплачены жизнью и благополучием — так мизерны и робки эти истины, время вечернее, похожее на долго засыпающего ребенка, то и дело за дверьми какой-нибудь из комнат раздается ноюще-вопросительный тоненький голос, требовательно-зависимый голосок, тупые гаммы просеиваются сквозь музыкальное решето, разговор все более подпадает под обаяние вопросительной интонации — жалующийся отдаленный разговор, и тупиковый не только по месту и времени, но, главное, — по теме, так сказать, — по предмету: обговаривается тупик современной прозы (русскоязычной), хотя тупик — только одна из точек зрения, крайняя, принадлежащая хозяину комнаты в конце коридора; но ему, как хозяину, позволено иметь крайние взгляды, это вроде бы одно из условий игры, где он играет роль хозяина — роль достаточно условную в условиях, мало соответствующих уровню его интеллектуально-пространственных притязаний, и в самом деле, кто может окончательно быть уверенным в том, что он — хозяин в доме своем, в доме, где живет, в комнатке, где приходится жить, в растущей тесноте мира, когда самое время вспомнить начало послания Климента Римского, третьего папы после Петра, первые же слова звучат так: «… Церковь Римская, странствующая в Риме…» — заметьте: не находящаяся, не пребывающая — но странствующая, все равно что сказать об уехавшей в штаты приятельнице и осевшей там: она «странствует в нью-йорке» — ага, тут-то он и возникает — образ полуголодной, изможденной женщины, с выразительными глазами и растрепанными волосами, в джинсовом рубище, бедная, лихорадочно листает записную книжку с адресами и телефонами таких же странников, составивших странную общину, где известие о том, что кто-то получил от фонда помощи бывшим политзаключенным месячный абонемент на бесплатный проезд в метро, воспринимается как жесточайшая обида, как трещина в хрупком, яичном универсуме каждого беженца, которому русский язык — не чужой, и если язык, как говорит немецкий философ, — это дом бытия, то бытие дома, где живет (странствует) любой из моих героев (героев? переспросите вы, ладно: пусть будет нейтральное — персонажей, фигур условно-литературных), язык их, повторяю, — вещь еще более условная, чем разговор, который (пока пишутся эти строки) не может сдвинуться с мертвой точки, не может набрать силу и скорость, заговорить языками человеческими и ангельскими, как не может и вдруг прерваться внезапным обрывом, молчанием, звонком телефона или в дверь, шоком от моментального сознания обретенной истины, мхатовским выражением удивления при виде приятеля, стоящего на пороге; классическая сценка для бытового театра — человек «после-столь-долгого-отсутствия» на пороге, хозяин (условно говоря) дома при дверях, в дверях, и стоит на пороге человек, о нем (пока еще третье лицо) ни слова не произнесено, до «ты» еще доли секунды, о нем уже полгода известно, что он то ли сидит, то ли сослан (кажется, все-таки сидит), — однако нет, вот он — здесь, не сидит и не сослан, а стоит на пороге, из горького приехал, имеется в виду город, а не писатель, но это сообразишь много позже, когда новый гость, снимая пальто, оживит замолкший разговор историей о проводнике общего вагона, который, закупая водку для ночной торговли, отстал от поезда в кинешме, непонятным образом вернулся в тот же горький, как-то добрался до военного городка, там его брат служил начполитотдела в летной части, уговорили двух молодых ребят всего за пару полбанок взлететь и посадить бомбардировщик на военный аэродром под в., где он и догнал странствующее по стране место своей службы как ни в чем не бывало, никто из бригады не спохватился, думали: напился пьян и спит где-нибудь в мягком вагоне, запершись с дамой, всю оставшуюся до ленинграда дорогу не мог изжить головокружительного чувства скорости и полета, нашел двух собутыльников, в том числе моего приятеля, показал, как нужно поднимать военный самолет в воздух, и, показывая, увлекся: ударился виском о железный угол, потекла кровь, потерял сознание, на московском вокзале вагон уже встречала медсестра с чемоданчиком и ждала у грузового лифта в начале платформы «скорая помощь» с шофером и врачом — и когда окончательно поймешь, что здесь никаким писателем не пахнет, окажется, что разговор перекинулся на Сахарова (только-только выключено радио, повествовавшее об условиях жизни ссыльного академика в горьком) и что новый гость, будучи сослан в горький за тунеядство перед олимпиадой, попал на четверть часа к тому же Сахарову, он и раньше поговаривал о каком-то Сахарове, но разве могло прийти в голову, что подразумевался не известный московский детский писатель Сахаров, нарком и алкоголик (некоторые почему-то считают алкоголизм и наркоманию несовместимыми), буян, клептоман и скандалист, морганатический муж любовницы вернувшегося из горького приятеля — той самой, что сейчас в нью-йорке что-то пишет о русском феминизме, что-то вроде книги в жанре новой журналистики — с документами и яркой личностью автора, а точнее, авторши, хотя присутствие женского рода в русском языке, в отличие от безродного английского, должно бы служить серьезным аргументом в пользу противников женского движения в россии; пишет, кажется, по-английски, — вот что странно по-настоящему: года три назад все ее попытки освоить разговорный английский были плачевны, и будто бы даже написала, только никто ее (книги) не видел, не могла же она (книга), появившись, исчезнуть бесследно, как появляются и исчезают жильцы огромной квартиры, — бесследно, как исчез полгода назад приятель, только что вернувшийся из горького, и никто не знал, где он, думали: исчез навсегда, ухнул в неву с железнодорожного лифляндского моста, укатил в крым расписывать пляжную гальку видами карадага, уехал спасаться от китайской войны в деревню вознесение на онеге, куда в случае чего приглашал всех нас набирающий силу писатель, набравшийся черных пригородных впечатлений и подозрительно русских идей в москве, во время кухонных, тайком от жены, сидений у критика кожинова и перевирания имен, когда срабатывала полускрываемая обида, как пружина, похожая на часовую, в детской игрушке — в заводном автогонщике с магнитом и специальным жестяным полем, с которого по условиям не должен был съезжать, но ездить кругами, пока не кончится завод, вокруг эмблемы олимпийских игр с кругами, все-таки — это довольно определенная цель в тумане повседневности — возрождение русской прозы, пускай проза будет более русской, чем прозой, но здесь заманчива четкость позиции, чего не скажешь о двойственности кожиновского собеседника: покидая гостеприимную кухню и унося в себе часть выпитой бутылки, он существовал двояко — отчасти русским, отчасти писателем и, налаживаясь примирить одно с другим, как бы проваливался в щель (отношение «автомат-монета») между литературным штампом и штампом бытового языка — нырял в зияющую расщелину и исчезал на несколько месяцев, а то и на год, чтобы снова ненароком вынырнуть, как ни в чем не бывало вытаскивая из портфеля свеженький молодежный журнальчик со своим старым, новонапечатанным рассказом; его рассказы были литературной записью анекдотов, бытующих в пригородах больших городов, — там жили полусельские-полугородские одичавшие люди, много и тяжело пили, часто вскрикивали: «и-эх!», толпились у привокзальных пивных ларьков, ханыжили, разливали явившийся на халяву портвейн, ночевали в холодных вагонах электропоездов, отогнанных на ночь в такие тупики, откуда ночной город виден лишь как мутный световой пузырь в низу неба, кричали, дрались, поминали сталина и американцев в неподцензурных вариантах, а в подцензурных — сталина меняли на калинина, американцев на немцев (давешних немцев — не нынешних), что ж, входящий горьковский приятель явился именно из неподцензурной версии: его, оказывается, отпустили на несколько дней в отпуск — без паспорта, с какими-то тюремными бумажками, — такое допускается, хуже было, если б он бежал сам, безо всяких бумажек, а вот он появился и вписывается в общий разговор о тупике современной прозы, разумеется, русскоязычной, но пока молчит — осваивается, потому что разговор этот в щели между двумя спецкомендатурами, в коммунальной пропасти после рабочего общежития, звучит за пределами акустической реальности, и ему приходит в голову мысль потусторонняя — что он попал на тот свет, вернее, на этот — на свою досознательную прародину, где существовал доутробно, в одном из прежних воплощений, если условно считать его работу — по 10–12 часов без выходных — на штамповальном станке, производящем деталь «УГОЛОК» — такие разглаженные жестяные пионерские галстуки, норма 5000 за смену днем и 3500 ночью в колесном цехе автомобильного завода, откуда автомобили увозят, ставя друг на друга, в развивающиеся страны африки и азии, где уже все в порядке или почти все, — а ведь это его первая служба за тридцать один год жизни и сразу же — на штампах — вот не знает еще, что, когда вернется из отпуска, его переведут на конвейер: нечего, мол, посещать бывших друзей, когда у них в квартире идет обыск, и ничего, не умер даже, просто потерял право жить в столицах, утратил комнатку в центре, все вещи пропали, дали в жилконторе бумажку с размытой печатью: «…стол старый, приемник старый, стул старый и всякий старый хлам…» — все его картины исчезли, как не было, краски, холсты, картон, книги, фирменная одежда — всякий старый хлам, и незаметно для себя самого упустил он право жить где бы то ни было, кроме тех мест, где будет вынужден жить, и теперь даже коридор коммунальной квартиры — для него тот свет, тем более что с его приходом разговор принимает новое направление; человек, условно обозначенный как «хозяин угловой комнаты», отворив дверь и пропуская его к другим гостям, продолжает прерванный резким (ребенок спит, господи, тише!) звонком пересказ не то романа, не то повести или просто «записок местного автора», применившего к пошехонскому нашему культурному бытию прием «отстранения», словно описывает нас серапион какой-то, выкормыш виктора борисыча шкловского, брито наголо и стрижено лево-правое и сыро-вареное варево литературы, не то роман, не то мемуары с того света, куда герой попадает после легкой условно-литературной смерти, и Тот Свет — все тот же зимне-осенний, насквозь облитературенный ленинград, попытка заглянуть в нашу жизнь с той стороны жизни, через замочную скважину смерти: герой умирает в ленинградской комнате, лежа рядом с женой и одновременно вылетая в приоткрытую форточку, попадает на те же прославленные улицы, только несколько пообветшалые, чуть более тускло-туманные, чем в реальности, — такой теплый молочный пар над рекой, у мостов те же синие таблички с официальными названьями рек и ручьев, литературно закрепленная «нева», «фонтанка», «мойка» и пр., а рядом с казенными — самодельные, выдранные из кашеобразных блокнотов листки в клетку, подпольные интерпретации водных наименований в духе ложноклассической эстетики, сделаны химическим карандашом, нельзя от них освободиться человеку из писательского подполья, летописцу, замешанному на кваренги и росси, древнеримских стасовских арсеналиях, руинах екатерининских помпей — нельзя — и вместо «невы» курицыной лапой накорябано: «лета», вместо «мойки» — «стикс», «ахеронт» или что-то еще более неразборчивое — так самоопределяется засмертная интеллигенция в молочном тумане мировой культуры, да и тот ленинградский свет имеет собственное подполье, тайные семинары и университеты, дискуссионные клубы и церкви, куда проникаем через люк канализации, короче, «всюду жизнь», воют поэты и разглагольствуют политические деятели незримой оппозиции — следует пародийное изображение знакомых авторов романа (или повести, или мемуаров), немного эротики, булгаковски прекрасная нагая ведьма в дверях коммунальной квартиры прикрывает темнеющий треугольник под животом между ног — прикрывает свою вульву веером из карт, отпирая дверь герою, это — ведьма вероника, тень в его потусторонней жизни, по ту сторону смерти — она главная героиня, и невозможность их любви, когда они лежат в постели и пытаются… и соблазнительные американоподобные девки, чьи головы держатся на шеевом шарнире, а голливудские молочные железы прикреплены к корпусу болтами — такие изящные крепежные гайки в виде сосков, она невозможна, любовь, раз они умерли, и герой не выдерживает, соглашаясь на новое рождение в старый, покинутый через форточку мир, должно ли это решение означать, что автор морально приготовился к эмиграции? или — один из литературных приемов? все слишком прямолинейно: разве можно этак сиамски совокупить писателя с литературным персонажем, ведь возвращение героя в старый свет — это возвращение к любимым книгам: замятин и оруэлл лежат, как транспаранты под белым листом профсоюзного опыта: массовая сцена, собрание, скажем, сотрудников потусторонней академии наук, единогласно избран новый действительный член-водопроводчик (на место еще живого Сахарова, вероятно), и куда теперь без него? — славное «приглашение на казнь», иначе откуда бы взяться в современной нам прозе таким лощеным тюремщикам, такому изысканному другу-палачу, настолько аристократическому судилищу, отстраненному процессу судопроизводства, но еще — не забудьте! — судьба г-на к., профетически прочерченная когда-то кафкой: смотри, милый, какая кафка по стене ползет! и этой кафке-косиножке, кафке-мухобойке снится, что ее судят… судят судом литературным, какому полностью подсуден (подпадает под юрисдикцию) общий герой русской новейшей прозы — оборонец, подпольный человек во враждебной лингвистической и метафизической среде, консистенция всех возможных маленьких людей — жертв общества (жива ли, интересно, парижская достоеведка доменика арманд, обнаружившая пристрастие великого романиста к угловым комнатам?) — позиция пулеметчика — «пулеметчик узколобый», в случае безнадежной круговой обороны, загнанный в угол герой, порфирий, например, из набокообразной повести коли бокова, порфирий и — стоический борец с нашествием насекомых: жара, зной, каленая, выжженная земля — условия жизни тараканов-завоевателей, тогда как последние люди загнаны в прохладную щель эдем, — вопль о безнадежности исхождения из материнского чрева на сей душный, душный свет, и здесь возникает достойный повод затронуть глобальную насекомую тему в двадцативечной литературе — тему, опять же производную от лебядкинского таракана, но вслед за анри бергсоном и вопреки ему, поминая того же кафку, олдоса хаксли (гексли), минуя мучительнокрылых мух иннокентия анненского, мы примемся обстоятельно обсказывать самый факт открытия человека как насекомого — открытия пророческого, сделанного накануне эпохи безошибочных многочеловековых механизмов, относительно которых одно только и имеет смысл — тупо повторять общеизвестные упреки и предостережения, высказанные накануне нового (Ха-Ха) века, но с каждым повторением все меньше остроты в обличениях, все примирительнее и глуше тон повествования, так лампочка тускнеет, не теряя внутренней силы света, а лишь оттого, что пыль скапливается на внешней поверхности, копоть отовсюду обседает стеклянную грушу, образуются материки мути, темноты все больше, отступает, шипя, кромка каспийского моря, и голландцы милю за милей вырывают из спины атлантического океана, ставя свои насосные станции, внутри которых сияют фрески àla стены покрой несбыточный пейзаж дна гобеленовые морские звезды, солярные и лунарные значки, радостно-эротические символы, и синий цвет, насыщаясь, переходит в пурпур, в кармин, в бисер, как на филармонических концертах, если смотреть вверх, ведя голову по звуковой дуге фугообразного музыкального движения, и тогда какая-то бесцветная висюлька, какая-то фиговина в люстре переживает целую гамму ярчайших цветовых состояний — от светло-зеленого до кроваво-черного, богатая, бесконечная жизнь, жить можно — только нужно медленно описывать головой замысловатую мелодическую фигуру, — и все тусклее свет коридорной лампочки, где четверо ослепленных разговором собеседников и пятый (почти освоившийся), не обращая внимания на таракана, который в позе напряженного вслушивания застыл на стене, продолжают бесконечное обсуждение невыносимой уже насекомой темы, кто-то вспоминает предисловие некоего п. в роскошном, как «золотое руно», альманахе «аполлон», правильнее было бы окрестить эту трехкилограммовую херовину «меркурием», кто такой п.? ага, был здесь такой, в кафе торчал, как же его звали? никто не знает, впрочем… впрочем, прозвище помню: «мандавошка», но как его звали-то? один пассаж из его писаний задел всю первую эмиграцию — абзац о том, откуда (не с генерал-губернаторского бала же!) занесены переселенцы «третьей волны», нет, они явились из квартир-клоповников — и это сущая правда — чего же тут обидного, правда, все клопы в тот год, когда вышел «аполлон», куда-то бесследно исчезли, а было их такое множество летом накануне выхода альманаха, что стены, украшенные расплющенными шкурками, пришлось завесить множеством репродукций: миро — на желтом фоне человекоподобные фигуры, составленные из насекомых ниток с черными шариками на концах, — шевелящиеся живые локаторы, и красное, кровавосолнечное пятно, и условная, нарочито-детская (дада) морская звезда, и запах гниющих водорослей, и шипение песка, и много-много светлой приморской поэзии — ее скрадывает тусклый свет коридорной лампы, застилает табачный дым, заносит пеплом общекультурный разговор, самое время некстати припомнить недавнюю историю: правнук, что ли, бакалейщика елисеева прибыл, возят по городу: здесь была контора предков, теперь театр комедии, а магазин по-прежнему торгует, зато не частная лавочка — крупное предприятие при главном управлении торговли ленгорисполкома, и вот, полюбуйтесь, революция ничего не сломала — все та же знаменитая сплошная стенка винного отдела, площадь 400 метров, те же электрические дуги и роскошные, дутой бронзы, люстры, а сколько народу толпится! теперь это — народное достояние, но что елисееву-то молодому с этого? я, говорит, чужд родовой гордости, обидно, конечно, но не обижаться ведь приехал, не то чтобы из ностальгии, некогда, — прибыл по делу: у вас есть закон, не знаю, как формулируется точно, а смысл такой, что каждому нашедшему клад государство оставляет четверть, сколько бы это ни стоило и кто бы ни нашел, так вот: перед революцией мой, что ли, прадед или, может, дед, кто их там помнит? здесь спрятал золото, клад — место знаю и могу указать с условием, что мне выплатят причитающуюся четверть в твердой валюте, минутку, нужно проконсультироваться — сопровождающий к телефону, возвращается, сокрушенно разводя руками: видите ли, к сожалению, вы не гражданин нашей страны, на вас не распространяется закон о кладах, ничем не могу помочь, а вечером того же дня бывший елисеевский магазин на ремонт закрыли, десять месяцев все ломали изнутри, стены по кирпичику перебрали, зеркальную стенку винного отдела вдрызг расколотили, нету ничего, никакого клада нету; что ж это вы? — спрашивают елисеева при очередной торговой встрече, — вредительство какое-то получается: вы нас, простите, дезинформировали насчет золота, ага, это у вас сыск такой — но вот мои новые условия: выплачиваете пятьдесят процентов стоимости в долларах — и золото ваше, несколько дней утрясали, согласовывали, наконец подписали соответствующую бумагу, поехали, вошли в бывший магазин: кругом кирпичный лом, мусор — где же оно? — да вот она, люстра, висит, голубушка, в пыльном чехле из мешковины, нетронутая, 200 с лишком пудов червонного золота 96 пробы, хитер был дед, чуяло сердце: приказал еще в январе 1916 отлить новую люстру и повесить у всех на виду в торговом зале — патриоты тогда возмущались, даже заметку тиснули в газете «копейка»: дескать, страна воюет, солдат на фронте кровь проливает, вшей кормит, а елисеев-де от армии, от победы отрывает сотни пудов бронзы, сколько орудийных стволов вышло бы! таковы у нас столпы общества, люстра в купеческом стиле модерн — где она теперь? говорят, будто и не было ее вовсе, — я-то вот помню, что висела, и тысячи людей, кроме меня, помнят, но кто мы все-таки? мы — недостоверное статистическое множество, нам веры нет, и самих нас почти что нет, а есть начальство, которое ни о какой люстре знать не знает, стало быть, ее, люстры, не висело, никакой стенки стеклянной не стояло, магазин открыт после модернизации интерьера, восстановлен первоначальный вид, а все остальное — обман, так сказать, чувств, злонамеренные слухи и клевета, помните заметку в «ленинградской правде» от 8 марта 1980 года? — раз в проекте архитектора туган-барановского 1907 года не предусмотрено люстры, значит, ее и не было, да и сам купец елисеев не очень чтобы был — тоже сомнительная полумифическая личность, и зря только его бывший уродливый торговый дом разрушает гармоничность ансамбля невского проспекта — если бы не знаменитый театр комедии, давно бы снесли выродка, жирный пудовый модерн, нет, сейчас так уже не говорят, потеплели как-то сейчас к модерну, попривыкли, нынче и модерн как бы искусство, а ведь еще в 1959, помню, маргарита николаевна фигнер — дочь певца-эмигранта и племянница верки-топни-ножкой — говорила: ну поглядите же, прямо комод с аполлоном, торжествующая безвкусица, и где? — напротив россиевой александринки, а мы, пятнадцатилетние ее воспитанники из кружка западной литературы, смотрели, воочию убеждаясь в ее аристократической правоте, двадцать пять лет прошло — когда что-то нравится, то кажется: будет нравиться всегда, пока жив, — ан нет, иллюзия молодости, год в горьком пролетел незаметно, как дурной сон, только «кресты» буду вспоминать, а никакого горького для меня не останется, если Бог даст, вернусь живым оттуда — вернешься? — и кто-то высказывает резонное опасение: вдруг не пропишут в Ленинграде, с 209 статьей теперь не прописывают, проклятая статья, прежде только поэты были проклятые — ерунда, может, и пропишут, все меняется, а мы перемен не замечаем, сидя в коридоре, — ложное ощущение: мы сами за это время стали другими — мы другие, чем в начале разговора, мы — все четверо, нет, пятеро — изменились, и когда только это бессмысленное сидение кончится? ну и уматывал бы отсюда, если на месте не сидится! да кто меня выпустит-то? — это там, за границей, они мобильные, а здесь сиди и не рыпайся, пока тебя не послали, как вон его — в горький по казенной надобности за общественный счет, да и насчет тех, на западе, — тоже иллюзия, что они в движении, — они, как мы, тоже не очень-то подвижны, путешествуют меньше, не до туризма — инфляция у них, деньги стали дороже, мир сузился, пути укоротились и ведут вместо чехословакии или черного моря в тэзе, в альпы, на многочасовые молчаливые молитвы, экуменические семинары, ах, и ношение на груди серебряной цепочки с голубым, неправильной формы камушком, где выдолблено как бы естественное углубление, лунка для духовного гольфа, — и туда, как капли в единую чашу, стекают и слезы, и вера людей-христиан… да, они не такие активные, но по крайней мере не делят мир надвое, нет, они ищут за пределами, от старших братьев и отцов их отличает глухота: жить, не слыша грохота мегафона, когда с крыши партийного микроавтобуса волосатый толсторожий парень орет, выкрикивает по слогам, демократически скандирует лозунги 68 года: «будьте реалистами! Требуйте! Невозможного!!!» — необъятные, в манере кастро, промежутки между словами, эти сосущие под ложечкой пустоты не завораживают их, не наполняют блаженным ожиданием, что вот-вот обнаружится последний смысл и все сразу станет видно как на ладони, — совсем они, бедные, оглохли для лозунгов и митингов, и заезжий индус собирает их в чистой, хорошо проветренной комнате с окном на море, и там они учатся осмысленно молчать, и лишь изредка, редко-редко, еле слышно задают тихие вопросы — и слышат в ответ новую, внезапную, неожиданную, ошеломляющую интонацию в молчании учителя — и бесконечно открывают все новые и новые фразы, куски и целые тексты немоты — о эти летние каникулярные месяцы на юге франции, это бесконечное, с мая по октябрь, хождение в свете истины и красоты, чудотворно правильное глубокое дыхание, я не говорю уж о волшебной рождественской неделе, о золоте пасхальных праздников, о легионе национальных красных дней, когда не нужно по утряни тащиться ни в университет, ни на службу, и никаких тебе трудсеместров, никаких прод- и стройотрядов, но вечно юное, беспечное шатание по миру, где с каждым годом все труднее и труднее жить, все голодней и беспредметней, — не потому ли с каждым годом их приезжает к нам все меньше, больше нет социальных иллюзий, мир совершенно определенно лежит во зле, и местная фарца вынуждена пробавляться одними финнами — благо, тем все равно куда ездить, лишь бы напиться в лежку, — но как они замечательно приспособились друг к другу — финны и фарца, — прямо-таки один народ, шепотный взаимовыгодный бизнес, конъюнктура десятилетиями не меняется: джинсы, авторучки, электроника — это вам не «коньяк-чулки-презервативы», как в 20-е годы, — куда уж мы свидетели небывалого прогресса, листаешь рекламный каталог — и на каждый известный предмет — пять вещей неизвестного, загадочного назначения, черт знает что — низкорослый, бедный вещами быт, а ведь скоро и он канет в прошлое, и коммунальный коридор с его бесконечной культурно-ностальгической беседой станет, наподобие платоновской академии, предметом духовного вожделения, но пока… пока мы вчетвером наглухо запаяны в консервной банке халдейской эры, и уже поздно ехать отсюда туда, как совершенно бессмысленно без дела приезжать оттуда сюда — как нельзя бычку, гоголевскому лабардану, невской корюшке, тяпушке или ряпушке, кильке или салаке выпрыгнуть, разбрызгивая томатную жидкость из только что открытой банки нырнуть в ближайшее отверстие через канализацию войти в мойку фонтанку невку неву попасть в прославленную маркизову лужу проплыть на расстоянии пушечного выстрела мимо кронштадта бастующего гданьска бывших ганзейских городов на траверзе пристроиться в кильватер контейнеровоза следующего из ленинграда в лондон на миг потерять сознание в гавани роттердама-европорт чудом выплыть оттуда не расставшись с последней искоркой жизни увернуться от кашалотовой глотки насосной станции на зайдер-зее благополучно миновать па-де-кале оглохнуть и всплыть брюхом вверх испытав убойную силу воздушной подушки железнодорожного парома «брест-брайтон» но очухавшись снова поплыть как-то боком и медленно теряя нить путешествия отклоняясь вправо в сторону воспетых батюшковым меловых откосов южного вэлса пройти трепеща ревущие 40-е широты расслабиться и разомлеть в субтропическом бульоне у трафальгарского мыса — и вдруг окончательно прийти в себя среди другой мелкой и крупной рыбешки вывалясь на скользкую палубу крошечного баскского траулера, впереди консервная фабрика, две недели на складе, месяц в супермаркете (бильбао, испания), четыре часа в поезде «тулуза-мадрид», четыре в самолете «мадрид-москва», наконец — над головой московское небо, раскачивается до боли знакомая консервная банка на дне элегантного и старомодного «дипломата», что в руках энергичного руководителя молодежной секции ЭТА взлетает и опускается, как бомбометательный прибор, гость одет по-летнему, а здесь уже осень, как всегда, ветер, пересекающий поле электрокар с багажом, зеленого цвета дождевая вода в щелях между бетонными плитами, еще раз ветер, как всегда, и наконец — едут, до отхода поезда на горький 40 минут, еще можно успеть, поезд через петушки и владимир, вагон «св» — и вот курский вокзал, успевают, до отхода две минуты, гость и двое встречавших в штатском — все трое одновременно, по-военному, выскакивают, хлопая дверцами, из машины, когда ее огибает высокий седой человек с нарочито твердой походкой, отчетливо направляясь к стоянке такси через дорогу, — благородное лицо, прямой взгляд великоросса, банный фанерный чемоданчик послевоенных времен в его руке выглядит как подчеркнуто аристократичный камердинер «портфеля дипломата»: бакенбарды, фрак, медлительность слуги, знающего цену каждому движению, и держатель чемоданчика становится в очередь, а те трое исчезают за стеклянной дверью — собственно, им нужен не сам горький, но какой-то не нанесенный ни на одну карту поселок рядом: полигон, фанерное сооружение, напоминающее перевал в пиренеях, — и в натуральную величину модель небольшого испанского городка с главной улицей, банком, местными отделениями соцпартии, партии центра, католическим собором, с двумя десятками автомобилей европейских марок перед ратушей, с баром и финской баней-сауной, не считая двух пивных ларьков ленинградского типа — один на въезде, у КПП, другой за углом здания мэрии, — сюда-то и возвращается окончательно наша невская рыбешка, стоило ради этого оплывать пол-европы! — и дальнейшая судьба ее тонет в международном тумане… впрочем, все перечисленное занимает весьма немного места, такое игрушечное поселение для хомо люденс — оно может вполне уместиться, не будучи замеченным, у подножья горы игрушек в углу коммунального коридора, где разговор только-только миновал опасную фазу «москвы-петушков», причем, как водится, обговаривалась не сама книга, а личность ее автора, портрет которого мелькнул на оставленной позади (12) странице: помните высокого седого господина с банным чемоданчиком? он и есть веничка, автогерой алкогольной собственной повести, советский рабле, через жену свинофила кожинова познакомленный с бахтиным, нет, подымай выше: бахтин познакомлен с веничкой и признал за лучшую постгоголевскую прозу это еще одно русское путешествие — извечная русская метафора духовного продвижения, сведенного к продвижению в пространстве, — метафора, обыгранная веничкой в виде круговой электрички «москва-петушки-москва», силовая сцена в конце повести: следует злодейское убийство героя, приведенного к лобному месту обстоятельствами чрезвычайными… а его знаменитая люстра! люстра в ресторане курского вокзала — люстра, из-под которой поутру выпархивают ангелы и ангельскими голосами возвещают феерическое явление хереса — неподалеку, верстах в трех, в ресторане вокзала ленинградского… а его почти борхесовский каталог балдежных напитков! а его прекрасная, быстро и надолго ранимая душа! — все переведено на 11, кажется, языков, тогда как сам веничка в дубленке, меховой шапке и эскимосск