Туве Янссон - Путешествие налегке
— Однажды я отстаивал луг, — начал дядя, но Юсефсон его не слушал, он встал с постели и пошел в умывальную комнату.
«Мой луг, — подумал дядя, — луг, который я отстоял… Однако, может, не стоит говорить об этом сейчас».
Юсефсон вернулся с двумя стаканами для чистки зубов и бутылкой коньяку, сел на край кровати и сказал:
— Ты можешь разбавить его водой из-под крана, а я буду пить чистый.
— Ты придешь в оранжерею? — спросил дядя. — Хороший коньяк.
— Ясное дело, хороший. Я пью коньяк только этой марки или вовсе никакой.
За дверью прозвенел звонок.
— Зовут есть! — презрительно сказал Юсефсон. — Чем ты занимался это время?
— Ничем особенно. А почему тебе надоели книги?
— Понимаешь, Вестерберг, они просто отчаянно раздирают идею на отдельные мелкие мыслишки, которые ни к чему не приводят. По крайней мере меня. Они не прибавляют мне знаний, дающих возможность понять все целиком. Поэтому они мне надоели.
— А может быть, — осторожно сказал дядя, — может быть, тебе следует повременить немного и попытаться подойти к ним иначе?
— Что ты хочешь этим сказать? Как это — иначе?
Дядя взглянул на своего друга и сделал неопределенный жест, который мог означать все что угодно, главным образом беспомощную заинтересованность.
— В этом доме, — произнес Юсефсон, — время просто исчезает, оно не живет, так же как и книги. Я хочу получить ясное представление о том, чего человек желает, к чему стремится, что из всего этого выходит и что остается сделать. Это важно. Постичь нечто поистине важное — стало быть, получить ответ. Окончательное и бесповоротное заключение, понимаешь?
— Не совсем… — ответил дядя. — Но так ли необходимо тебе это окончательное и бесповоротное заключение? Если оно доставляет тебе столько огорчений. И к чему спешить, почему оно тебе нужно так срочно?
Юсефсон засмеялся и сказал:
— Знаешь, Вестерберг, в тебе есть что-то располагающее. Хотя ты и большой осел, не правда ли?
— Разумеется, — ответил дядя, — так ты будешь ходить в оранжерею?
— Да, да, приду, когда надумаю. А сейчас я не скажу более ни слова, ни единого разумного слова.
Возвращаясь домой в трамвае, дядя думал главным образом не об этом, несомненно очень важном и не совсем понятном, разговоре, а о самом Юсефсоне и о своем луге. Образ луга подступал к нему ближе, — луга, который он защитил.
«Я расскажу ему когда-нибудь про луг», — решил он.
* * *За год до того, как дядя встретил Юсефсона, родственники сняли на лето дачу на прибрежной шхере. Берега шхеры были довольно крутые, дяде подниматься было бы очень трудно, и родственники обсуждали, что лучше: взять его с собой или оставить дома. Дядя был вовсе не такой уж и глухой, каким прикидывался, и подслушан почти все их разговоры. Под конец он решил разложить пасьянс, что делал, когда нужно было принять важное и трудное решение. Если пасьянс получится, он останется, если нет — поедет. Вообще-то этот пасьянс у него почти никогда не получался.
Шхеру с востока на запад разрезало ущелье. Рыбак, сдававший шхеру внаем, построил через нее мост из бревен, чтобы по пути от пристани к дому не надо было снова спускаться на берег. Мост был довольно хилый, но все же он экономил уйму времени.
Когда дядя в первый раз ступил на островок, то замер как вкопанный. Его спутники решили, что он боится идти по мосту, но они ошибались. Он увидел прибрежный луг во всем великолепии пышного короткого июльского цветения, пестрые цветы и травы колыхались легко и воздушно. Дядя понял, что ничья нога не ступала по нему, он был нетронут и свеж, как первое утро рая! Этот луг показался ему еще прекраснее оранжереи. Он решил, что никто не будет ходить по нему, им можно только любоваться.
Каждое утро на восходе солнца дядя сползал вниз со склона и усаживался возле своего луга. Красивее всего луг был, когда солнце выкатывалось над горизонтом, тогда все краски загорались и сияли каким-то неземным светом, но это длилось лишь краткий миг. Под нежным июльским ветром цветочный ковер колыхался, словно в танце. Что это было за зрелище! Любовь дяди к оранжерее была неизменной, но постоянно меняющееся всегда прекраснее статичного, а луг был поистине живой. Иногда дядю охватывало то же самое опасное желание, что и в оранжерее: по праву восхищающегося войти и почувствовать, как луг обступает тебя со всех сторон, желание обнимать его. Но дядя этого не делал.
А в один прекрасный день родственники раздобыли переносную сауну. Разумеется, при каждом, даже самом маленьком финском доме должна быть сауна. Переносной сауне нужна ровная площадка, а найти ее здесь можно было только на дядином лугу.
Наступили трудные дни с долгими спорами и мрачными паузами. Но, как часто бывает в семьях, все нашли компромисс: баню решено было поставить под мостом, в укромном месте, где она не особенно помешает лугу.
Когда они поставили под мостом свою баню, дядя пошел поглядеть на нее. Это было квадратное чудище с жестяной трубой, неуклюжее инородное тело. Дядя подошел ближе и открыл дверь. Внутри царил полумрак. Деревянные скамьи из широких досок, печь из черных камней, железный котел, ушат для воды и штормовой фонарь. Подходящее место для уединения. Дядя уселся на нижнюю скамью. Теперь его луг являл собой картину в обрамлении дверного проема, очень светлую картину на фоне полумрака сауны. Ему показалось, будто он сам нарисовал эту картину.
Никто не удивился, когда дядя заявил, что будет спать в бане. Они оборудовали там для него спальню, принесли все, что могло бы ему понадобиться. Слыша, как они топают по мосту, дядя вспомнил, как случайные посетители оранжереи поднимались по винтовой лестнице, проходили по галерейке, спускались вниз и уходили.
Было приятно жить под мостом между мощными бревенчатыми опорами. Бревна все еще пахли дегтем, из них торчали старые гвозди, и никто не удосужился вытащить их. Дядя повесил на гвозди шляпу, трость, полотенце и еще кое-что. Это напоминало ему шалаш, в котором он играл ребенком.
Однажды ночью в конце июля поднялся шторм, вода, хлынув в ущелье, затопила луг и потихоньку добралась до дядиной сауны. Он проснулся оттого, что матрац его промок, и не мог понять, где находится. Брезентовые стены сауны трепетали и хлопали, было тепло и влажно, как в оранжерее. В бассейне с кувшинками поднялся шторм… По воде плавала масса каких-то предметов. Дядя отогнал их в сторону и вышел, шлепая по воде, в мокрую ночь. Снаружи было светлее, он мог различить стеклянный купол над темными волнами, бегущими по ущелью. Купол был намного выше обычного, ему просто-напросто не было конца, а винтовая лестница исчезла. Дядя снял трость с гвоздя и замер неподвижно, слушая ветер. Потом он пошел но лугу, колыхавшемуся и льнувшему к нему, наконец-то ему было позволено обнять луг, войти в пруд с лотосами, ощутить под босыми ногами влажную мягкую землю, почувствовать нежное прикосновение кувшинок, понять, как борются невинные цветы с внезапно хлынувшим на них морем… И ни каких посетителей, он один владел этой красотой. Покой и никаких волнений.
Постепенно дядя добрался до дома и уснул. Он не увидел, как палаточная сауна уплыла на рассвете, упорхнула прочь, словно трепещущая летучая мышь, не увидел, как сильные ноги моста не устояли, накренились и треснули, как волны швыряли обломки, как разъяренное море унесло их прочь.
Когда снесло последнюю опору моста, ущелье превратилось в темный бушующий поток.
Несколько бревен застряло в расселине на другой стороне шхеры, где их разбило в щепки, остальная часть моста поплыла в море; должно быть, ее прибило к какому-нибудь берегу, где ее отыскали и употребили на сваи или на сооружение лодочной пристани — все нашло то или иное применение.
Родственники оплатили постройку нового моста через ущелье, но дядя новый мост категорически не одобрил. Это был не настоящий мост, он походил на железнодорожный виадук, покрытые лаком мостки для стирки белья. Старый мост был седой от солнца и соленой воды, одного цвета с камнями, он вписывался в пейзаж и составлял одно целое со шхерой. Но дядя не сказал ничего, ведь все остальные так гордились новым мостом.
Луг не мог оправиться после страшной штормовой ночи, но дядя знал, что к следующему июлю он будет таким же прекрасным, как прежде. И они вместе боролись с морем.
Однажды дядя обнаружил, что приготовленные для печки дрова — серые и утыканные гвоздями, он узнал в них обломки бревен старого моста. Он взял подходящие поленья, подобрал нужный инструмент и медленно, старательно стал делать точную копию старого моста.
* * *Когда дядя снова пришел в оранжерею, Юсефсон отложил книгу и сказал:
— А, это ты, Вестерберг, старый гедонист, хорошо, что ты вернулся. Как видишь, я продолжаю искать хоть какую-нибудь логику, которую можно употребить с пользой. Однако, как и прежде, ничего найти не могу.
