Франсуа Нурисье - Бар эскадрильи
— Ее зовут Зульма, — сказал сторож. — Так решили дети.
Собака сидела в машине, навострив уши, и следила за нашим разговором с необыкновенным вниманием. Когда мы приехали на улицу Шез, она побежала впереди нас по лестнице, выгнув спину. У овчарок особая, свойственная только им, манера осторожно взбираться по ступенькам, держа нос на уровне ковра. Она остановилась на третьем этаже, обернулась, подождала нас. «Ну вот, она сделала свой выбор», — констатировал Реми. И позвонил в дверь Жоса.
ОБЩИЙ ПЛАН IV
Во время обеда у Леонелли он рассказал Реми о собаке в Бегюде. Огромная то ли ирландская, то ли пиренейская овчарка, одна из тех лохматых анархистов, породу которых он всегда путает, но представляет их себе как хороших спутников, друзей семьи. Он заметил ее, сбитую скорее всего машиной, в траве, на обочине. Это было при въезде в деревню, а Жос ехал медленно. Даже не деревня, а селеньице из десяти домов, называющееся Бегюдом. Между Динем и Монпелье по крайней мере деревень двадцать носят такое название.
Собака уже давно покинула этот мир. Она лежала на боку, вытянув лапы и демонстрируя мудрость и покой, какие встречаешь только у мертвых. Эта безмятежность вводит в заблуждение автомобилистов, которые, увидев таких собак и считая, что они спят, замедляют ход и объезжают их. Иногда, если хорошенько приглядеться, заметишь немного испачканные кровью ноздри и пасть. Да еще над ними кружат мухи.
Жос увидел все с первого взгляда. Эта картина запечатлелась у него. Он только что остановился на несколько дней в уединенной гостинице в паре километров от того места, в Эгпарсе, где — из-за неприятностей с франком — не слышалась французская речь. Поэтому он неизбежно несколько раз в день проезжал через то местечко: гостиница располагалась в конце тупика.
Жос был уверен, что к следующему его появлению здесь собаку уже уберут, бросят на свалку, а то и выроют ей яму. Но нет, она оставалась по-прежнему там же, в десяти шагах от входа в красивый дом, такого выскобленного, реставрированного. Жосу показалось, что она уже раздулась под лучами южного солнца. Но на следующий день она была там же. Жос притормозил, невольно поднеся руку ко рту, как будто боялся, что его вырвет.
Изо дня в день, в течение недели, которую он провел в Эгпарсе, Жос вновь и вновь видел падаль, понемногу распадавшуюся на составные части, распространявшуюся в траве, в пыли, и теперь он нажимал на газ при приближении к подъезду, хотя старался отвести глаза в сторону:, он не мог не замечать, за краткий миг брошенного взгляда, бесформенную кучу, бугорок из костей и шерсти, не мог не представить себе надоедливого жужжания мух и запах. Особенно запах, который должен был окутывать элегантный дом, его сад, его террасу, может, еще и бассейн? И Жос думал о людях, которые проводили там лето, о людях со вкусом, судя по порталу сине-лавандового цвета, по фонарям, по итальянским горшкам, по другим красивым деталям, о людях, которых тошнотворный запах скорее всего прогонял из сада, с террасы, заставлял их запираться, закрывать окна в глубине прекрасного дома, там, куда еще не проник торжествующий запах смерти.
Жос рассказывал эту историю вполголоса, стараясь не привлечь других слушателей, рассказывал меньше даже для Реми, чем для того, чтобы проверить себя, проверить, хватит ли ему мужества найти верные слова. Он даже не заметил, или почти не заметил, с каким вниманием слушал его певец и как исказилось его лицо. Он говорил ради самого себя, ради самоочищения. Чтобы положить в черно-золотом салоне, в котором последний раз он был еще до потопа, разложившийся собачий труп из Бегюда, чтобы его вонь перекрыла аромат палочек из розового дерева, которыми Колетт запасалась в Лондоне, и чтобы приглашенные — этот пройдоха Шабей, этот резвый министр — были вынуждены обходить его на глубоком ковролине, чтобы не поскользнуться в сукровице и на крови.
Когда он открыл свою дверь вечером 13-го сентября, и когда Зюльма, сидя, наклонила голову набок, слушая молчание троих людей, как собаки слушают какое-нибудь царапанье или голос за дверью, он понял, что Реми запомнил его историю красивого зловонного дома, а может, и в голове Элизабет что-то удержалось из длинного скучного перечня раздавленных собак, угробленных кошек, погибающих тяжким французским летом деревьев, о которых он поведал ей месяц назад.
Зюльма ждала любви, ласки. Домик сторожа в Шамане, высокая решетка, запретный парк, эти силуэты, там, с мягкими голосами, два самца, готовых схватиться за нее: ничто из всего этого не сулило потерявшей хозяев суке ни уверенности в жизни, ни безопасности. Она ждала, подняв уши, не проявляя страха, но и не чувствуя себя спокойной, и неизвестно как разбираясь с историей предательства или забывчивости, которая ранила ее таинственную животную память. Когда Жос наклонился и заговорил с ней, потом встал на колени, на пороге, между смутными и тревожными запахами города и другими, незнакомыми запахами чужого дома, Зюльма осталась сидеть — может быть, этому научили ее в другой жизни? И научили когда-то этому гордому поведению обученных собак? Она осторожно лизнула наклоненное к ней лицо, фыркнула, встала, рысью вбежала в квартиру и направилась к дивану в гостиной, прыгнула на него и легла. И только напряженная поза да взгляд, устремленный на стену, пристальный, но направленный в сторону, выдавали степень ее неуверенности. Она услышала позади себя смех. Тогда она полностью вытянулась, положив морду между лапами, вздохнула, пожевала язык и подняла глаза на людей.
Отныне в жизни Жоса было присутствие, это ничтожное дрожание воздуха, по которому узнавалось в закрытом помещении дыхание жизни. Первые дни собака почти не расставалась с ним: она вставала, когда он вставал, выходила из комнат вместе с ним, следовала за ним в коридоре, опустив голову, труся деловитой походкой. Не могло быть и речи, чтобы оставить ее одну. Жос в самые неожиданные моменты ловил внимание Зюльмы, направленное на него, точный взгляд овчарки, устремленный в его сторону. Ночью — с первого же вечера, она стала спать на диване, который занимал стену комнаты и господствовал над кроватью, над коридором и двумя дверями — Жос слышал, как она вздыхает, делает глотательные движения, похрапывает какое-то время, стонет, реагируя на какой-то приснившийся ей сон, поднимается и крутится вокруг своей оси несколько раз, перед тем как снова лечь. Иногда она тихо слезала с дивана и ложилась рядом с кроватью, положив голову на полу халата. Утром она с щенячьей нежностью тыкалась носом в шею мужчине, в ухо, не пытаясь лизнуть, до того как какой-нибудь жест или ворчание не подтверждали ей, что хозяин возвращается к жизни. Ей нужна была прогулка в десять часов, мясо по возвращении, игры все оставшееся время. Серые теннисные мячики, все изжеванные, катались по паркету, на котором она поскальзывалась, преследуя их. Когда какой-нибудь мячик закатывался под низкую мебель, собака распластывалась там и, устремив глаза в зияющую тень, где исчезла ее добыча, отрывисто и пронзительно тявкала, все более и более нетерпеливо, пока Жос не приходил, не ложился на пол и, уткнувшись носом в нос собаки, под ее сверкающим взглядом, не протискивал руку под комод или сундук и, согнувшись в три погибели, весь пыльный, не схватывал беглеца.
Три-четыре раза в день Элизабет прислушивалась к этой череде прыжков, скольжений, приглушенного лая, в которых она узнавала игры в мяч. Теперь она встречала на лестнице кубарем скатывающуюся вниз, на прогулку, собаку и Жоса, следовавшего за ней, бодрого, идущего с деланно важным видом, держа поводок в руке. За четыре или пять дней его узнали все в квартале, хотя до этого он в течение пяти месяцев ходил по тем же улицам, и никто не обращал на него внимания. Его стали приветствовать. Ему задавали банальные и умильные вопросы, к которым чувствительны, как известно, хозяева собак. У него появилась привычка выходить в куртке и с платком на шее, в одежде, гораздо более подходящей, чем его вечные костюмы, для человека, идущего в сопровождении овчарки, с которой приходится разговаривать вполголоса. Зюльма поворачивалась к нему, скосив глаза, и ускоряла свой неровный шаг. Жос отказался от двух забегаловок, где суку встретили плохо, и стал завсегдатаем ресторана на улице Шерш-Миди, слишком дорогого для него, где один Лабрадор песочного цвета, лежащий у бара, приветствуя Зюльму, приходил в состояние иступленного блаженства.
Прогулки Жоса по городу стали совершаться по определенному маршруту с какой-либо целью: набережные Сены, Тюильри, где можно было побегать, пока не слишком разозлятся сторожа, Марсово Поле, где с наступлением вечера начинались странные состязания по бросанию палок вдаль. Были у них и свои запретные места: такая-то и такая-то улица, куда собака отказывалась идти, как если бы в своей предыдущей жизни она, например, пережила там ужасное испытание. Часы, проводимые на улице Шез, больше не отдавались на откуп прострации или сиесте. Дрыхнуть среди дня под неусыпным взглядом большой собаки невозможно. Зюльма навязала Жосу логичные действия и самоуважение, от которого он из-за одиночества чуть было не отвык совсем. Он навел в квартире порядок. Почти тридцать лет он сваливал свою почту в картонные коробки, не разбирая ее, из суеверного и профессионального уважения к прозе бумагомарателей, даже если она была частью быстро забытых и не имевших продолжения литературных опытов, данью раздутому тщеславию или же представляла собой счета поварихи. Жос недавно дал Мюльфельду и Анжело покопаться в некоторых ящиках. Они провели там нечто похожее на классификацию: приличного размера скрепки соединяли одно с другим письма одних и тех же авторов, делая их чтение одновременно более удобным и более ностальгическим.
