Магда Сабо - Современная венгерская проза
Мы запрыгали друг к другу.
Сблизившись, мы потерлись нос об нос и уставились друг на друга — кто кого переглядит. (Эту игру в лягушки мы выдумали после того, как узнали про глумление над нами в корчме. На все существует какое-нибудь противоядие.)
— А не лучше ли пойти ловить рыбу?
— Я готов был убить вас обоих, — сказал Дюла. — Особенно тебя.
— Почему же ты меня не убил?
Нос трется о нос.
— Потому что ты мне нужна.
— Ага! Вот ты какой эгоист.
— Ну-ну. А ты негодница. Хитрая маленькая негодница.
Мы вскочили на ноги, вбежали в лабораторию и принялись за дело. Точнее говоря, в тот день мы только наводили порядок, но это одно и то же, даже, пожалуй, чуточку больше — в такое время, время подготовки, все кажется возможным.
Если существует «вечная» истина — ибо общеизвестно, что у всякого возраста есть своя «вечная» истина, и некоторые люди вдребезги разбивают из-за нее друг друга, подобно двум сталкивающимся поездам, — так вот, если «вечная» истина все же существует, то никто не выразил это прекраснее и проще Аттилы Йожефа.
Как куча наколотых дров,все свалено в груду на свете,давит, скрепляет и жмет и то, и другое, и третье…
Нет, мы были не вправе ждать, чтобы деревня одобрила наши опыты с ряской, ведь даже специалисты в одной с нами области, как правило, лишь отмахивались да и продолжают отмахиваться от нас, но все же сочувствие было нам необходимо. Ничто другое не было нам так необходимо, как сочувствие. Я уже упоминала, что мы убили уйму времени и сил на анализы почв, и уже на второй год не замедлили сказаться осязаемые результаты перегруппировки выращиваемых культурных растений и внесения в почву известкового ила. Я отлично помню, что в том году стоимость трудодня повысилась ровно на семь форинтов. Это не много, разумеется, не много, но, принимая во внимание местные условия, и это можно счесть серьезным достижением. Вместе с председателем мы полагали, что это все же должно кое-что значить и для тех, кто верит только в то, что видит, для кого существует только то, что можно пощупать руками, кто даже в снах своих не знает, что
Лишь у того, чего нет, есть корень,лишь то цветок, что будет,что есть, то рассыпается в прах.
Но нам не везло. По сравнению с прошлым годом погода была благоприятнее, и деревня решила: «Погода лучше, вот и урожай лучше!»
Некоторое признание нам принесла возникшая у нас между прочим, я бы даже сказала случайно, идея.
В нашей деревне, да и в окрестных деревнях тоже, у коров очень часты были выкидыши. Бруцеллез. Об изоляции приусадебных коров, которые пасутся на общественном пастбище, не могло быть и речи, прививки тоже не применялись. И вот Дюла как-то раз сказал председателю, что следовало бы попытаться повысить содержание меди в траве на пастбище, потому что если содержание меди понижено, коровы особенно восприимчивы к бруцеллезу.
— Чем же мы повысим содержание меди? — спросил председатель.
— Чем? Медным купоросом.
И вот опять деревня подняла нас на смех.
«Пастбище обрабатывают против пероноспороза, чтобы у наших коров не было выкидышей!» — говорили люди. Купорос и пероноспороз. Купорос хорош против пероноспороза. И баста. Отделить одно от другого люди неспособны.
Идея оправдала себя. Уже на следующий год число выкидышей сократилось наполовину. Корова Рема Кукуружняка, к примеру, принесла двух чудесных телочек. Остальное мы узнали от председателя. Уже в тот же день Кукуружняк зашел в корчму выпить бутылку пива, чтобы отпраздновать великое событие. За первой бутылкой, разумеется, последовали другие, он угощал, настроение у всех было приподнятое. И тут два парня заржали и заквакали. Кукуружняк поднялся, подошел к ним и ударил кулаком по столу: — Да знаете ли вы, над чем гогочете?! Над собственной дуростью.
Этим дело и ограничилось. Какое уж тут событие? Подумаешь, стукнули кулаком по столу в корчме. Никто и внимания не обратил.
И все-таки: деревня, которая на первых порах жалела для нас даже морковку, той зимой посылала нам в виде угощения столько свинины, что даже с помощью Лакоша мы еле справлялись с нею.
Но тогда до этого было еще далеко.
Вечером Лакош раскрыл «секрет».
— Дело просто. Об эту пору летом повсюду полно рыбьей мелюзги. Она сотнями, тысячами ходит вереницей, кишит повсюду. В хорошую погоду особенно. А щука не трогается с места. Зачем? Мальки сами заплывают ей чуть ли не прямо в пасть. Рыболов может до самого вечера бросать в воду наживку. Напрасно. Даже если наживка оказывается под самым носом у щуки. У нее большой выбор, зачем ей набрасываться на рыбку, которая ведет себя так странно и подозрительно? Но вот человек устраивает маленькую бурю. Вот он поднимает шлюзный щит! Для рыбы все равно, что буря, что паводок. Мальки сразу прячутся, жмутся друг к другу и не шелохнутся. Щука же, наоборот, теряет голову и прямо-таки сатанеет. Изо всех сил она молнией мечется — а тело ее сплошь состоит из мускулов — по своим охотничьим угодьям вплоть до полного изнеможения. Голодна она или сыта — все равно, ей надо до отказа набить свое брюхо. Кто знает, какой древний инстинкт говорит в ней, остервеняет ее? Ведь неизвестно, до каких пор продлится буря, неизвестно, до каких пор продлится паводок, так ведь? Неизвестно, до каких пор останутся в своих укрытиях мальки. В такое время можно забросить наживку в любое место — щука найдет ее. Почти немедленно, потому что в такое время она не плывет, а несется стрелой. И в такое время она начисто лишена подозрительности, лишь бы пища была. В такое время она не колеблется, а глотает сразу. Чтобы устремиться дальше. Примерно так обстоит дело. И я потому рассказал вам об этом, чтобы вы не подумали, что главное здесь — удилище из орешины или пробка от бутылки. Чтобы вы не увидели в этом никакого чуда.
— О господи, — сказал Дюла, — дядя Фери, вы положили меня на обе лопатки. Лучше, чем щук. Но я благодарен вам за это. Будьте здоровы! — Он чокнулся с Лакошем, со мной. — Будь здорова, негодница, пособница мастера по шлюзам!
Я тоже чокнулась с Лакошем, и мы перемигнулись. Это был на редкость славный вечер. В такие на редкость славные вечера человек на мгновение зажмуривает глаза и верит, что вряд ли что-либо может помешать тому, чтобы в его жизни было еще много-много таких на редкость славных вечеров, он выпивает один-два стакана вина и думает, что вряд ли что-либо может помешать тому, чтобы все грядущие вечера в его жизни были на редкость славные. Но когда через несколько лет человек оглядывается на прошлое, он видит, что на редкость славных вечеров у него было не слишком много. И так обстоит дело не только со славными вечерами.
Тут дядюшка Фери вновь вернулся к разговору о щуках.
— Точно так же обстоит дело и с самым дорогим, склеенным из бамбука удилищем. Не надо чрезмерно полагаться на него. Не надо полагаться ни на самые красивые никелированные блесны, ни на сверхпрочные лески, ни на мастерски сработанные поводки, ни на светящиеся поплавки с лампочками, подключенными к электробатарейке, ни на самых ярких, самых красочных искусственных мух с мохнатыми волосками.
При прощании, уже во дворе, — была теплая лунная ночь, вокруг нас плыл аромат луга, в такое время нельзя поверить, нельзя представить себе, и кажется просто ложью, что в не столь уже отдаленном будущем грядет зима, — Лакош совершенно неожиданно сказал:
— В такую пору щука, как иные женщины в сорок лет. Словно одержимая. Шальная. Хватает даже сучок, даже упавший с дерева лист. Она в мгновение ока забывает все, чему научилась на горьком опыте всей своей жизни. Такие пироги.
Мы пожали друг другу руки, и Лакош со странной, еле заметной улыбкой в уголках рта — как у человека, который не только знает, какие бывают «пироги», но и понимает или хотя бы старается понять, что к чему, — повернулся и ушел. (Ни до, ни после этого Лакош никогда не говорил о себе. Разве что уподобление щуки женщине можно понять как намек на обстоятельства его собственной жизни. Впоследствии мы узнали от председателя, что Лакоша бросила жена. Они вместе отправились на ярмарку — тогда у них было две лошади, — на повозке грудой высился заботливо обернутый соломой товар, а вернулся Лакош один в пустой повозке. Детей у них не было. Жена сошлась с шорником, с которым познакомилась в тот злополучный день. Кошелек был у жены, но Лакош даже не стал заводить о нем речь. Вскоре он продал лошадей, повозку, и долгое время пешком таскался по ярмаркам, словно какой-нибудь еврей с узлом. Осла он купил гораздо позднее, а маленькую повозку по его замыслу сделал колесный мастер.)
Он был уже далеко, как вдруг, словно неощутимо тоненькая нитка, до нас донесся его свист. Ни до, ни после этого мы не слыхали, чтобы он насвистывал. Это не была мелодия какой-нибудь «народной песни», которую во все горло орут гаврики в корчме или «кореши» в какой-нибудь забегаловке. На диво чистые высокие звуки с поразительными вариациями неразрывно вплетались в эту на редкость чудную ночь, сливались с нею, и похоже было, что они рождаются на один момент, чтобы, неповторимые, улететь навек.
