Юрий Азаров - Групповые люди
Эти слова необычайно точно характеризуют Зарубу. Это я потом для себя сформулировал. А тогда Заруба просто меня подавлял не только своим авторитетом, но и смелостью идей, смелостью поисков. В блатном лексиконе есть термин "антилопа", что означает довольно сложное образование: не от мира сего, ищущий, необычный и даже творческий. Так вот, Заруба был немножко антилопой, и это не могло меня не волновать. Заруба нередко говорил такое, что я днями не мог опомниться. Например, он постоянно заговаривал о вере:
— Глубинные духовные процессы не нуждаются в проверке. Если бы вера была доступна научной проверке, она бы утратила свою силу, стала бы излишней. Маколлизму нужна сильная вера, примерно такая, какая была порождена христианством.
— Тогда нужен и свой Христос?
— Вы в самую точку попали. Подумайте над тем, почему человеческие страдания в христианстве стали так притягательны. Отвечу вам. Вера в любое учение есть прежде всего переживание. Она не может быть обоснована логически. Здоровая вера должна отвергать любые попытки рационального проникновения в учение. Вера не доказывает себя, а показывает. Ваша задача — разработать такие мероприятия, которые бы показали всем, что мучения и страдания есть условия высших человеческих радостей.
— Тогда маколлизм должен соединиться с христианством.
— Я против этого не возражаю. Больше того. Маколлизм признает чисто русскую идею Всеединства, где в согласии пребывают Христос, Будда, Мухаммед, Моисей и другие пророки. Беда предшествующих социальных преобразований состояла как раз в том, что преобразователи отвергали Бога. Нам нужна система, пронизанная жаждой веры, а какая будет основа этой системы, Религиозная или антирелигиозная, — это неважно. Приступайте к разработке этой системы.
11
И вот тогда я произнес эту премерзкую революционную фразу, которая сразу дала возможность ощутить холод прошлых бурь. Я сказал:
— Революция в белых перчатках не делается.
— Великолепные роли: демократический Пилат и авторитарный Христос — это гениальный ход, — сказал Никольский. — В какой же ипостаси вы, дорогой командарм, предстанете перед своей армией?
Издевательства со стороны Никольского я не ожидал. Он вдруг спаялся с Лапшиным, который заметил:
— Крайности смыкаются и не всегда дают новое качество. Раз нет белых перчаток, пойдем в рукопашную. Нам не до слезинок!
— Сейчас время такое — победителей все равно будут судить, — отрезал я.
Как же мне горько было, когда я гнал пену на официальном собрании научного толковища! Должно быть, молитва помогла. Я безболезненно вошел в самое дальнее хранилище суррогатных тайн. Моя речь могла бы сойти за шедевр демагогии. Я утверждал, ничего не утверждая! Я выкрикивал призывы, ни к чему не призывая. Я обещал, и мои обещания не стоили и ломаного гроша. Но я подчеркнул, что вместе с партийной организацией, то есть вместе с Никулиным, в обнимку (кто из нас демократический Пилат, а кто авторитарный Христос — это неважно, сегодня все поменялось местами!) мы будем заботиться о каждом, каждого будем беречь, каждому создадим такие условия, такие условия… ах, какие условия мы создадим!
И когда весь суррогатный гуманизм был выплеснут на головы членов нашего толковища, требовалось еще этому гуманизму придать социалистическую крепость, то есть надо было немедленно, безотлагательно вогнать в глотку этому гуманизму осиновый кол, архиважный кол, можно сказать, краеугольный кол, пригвоздить, точнее, приколоть этот паршивый гуманизм к почве, к родной обыденности, к неидеализму, недемократизму, к некоммунизму и к неколлективизму, чтобы пришло полное отрицание, то есть такое "НЕТ", которое никогда не пропустит ни одно "да", ни одно согласие, способное хоть как-то растопить, разжалобить, расчеловечить личность! Нет, нет и нет! И я поверх осины еще и металла саданул:
— Мы не позволим сорвать план! Мы примем меры! Я не согласен с товарищем Манекиным, будто нельзя составить план работы за неделю. Существующая группа годами работала над подготовкой к плану. Что же, еще годы ждать, чтобы снова ничего не было! Не позволим, товарищи! У нас к понедельнику будет выполнена работа. Как вы считаете, Геннадий Никандрович?
— А как же иначе! — тряхнул челюстью мой зам по организационным вопросам.
Итак, первое приобщение состоялось. Модель Багамюка заработала. Никулин заглотнул наживку. Даже не пришлось ему оттопыривать челюсть.
А после совещания я все-таки добил Никулина:
— Ты должен первым показать пример. Завтра же план на стол. Это даст тебе моральное право требовать от других! Я тебя призываю к беспощадности! У нас нет времени на выяснения отношений. Мы в цейтноте. Нам некуда отступать. — Я изрыгал эти заклинания, не глядя на Никулина, а он молчал, а я сыпал и сыпал этот словесный мусор, вспоминая пустопорожние речи Зарубы, и тайно радовался тому, как шалеет на моих глазах мой заместитель и как он со всем соглашается и твердит свое пошлое:
— А как же!
— Ну и лады. Завтра суббота, я приду поработать, а ты часикам к двенадцати притащи свой план…
— От черт, а я собрался на кладбище завтра, могилку деда надо подкрасить.
— Это хорошо, брат, ты пораньше съезди на кладбище, а к двенадцати тебя жду. Мы теперь вдвоем с тобой отвечаем за дело.
К двенадцати он пришел, как побитый, хмельной и со следами краски на руках.
— Знаешь, я ничего не сделал, так получилось: шурин вечером приехал с женой, а завтра уезжает. Из Хабаровска в Одессу едет. Вот тебе презент от моего шурина — икорка с Востока Дальнего.
Икорку я взял. Сказал Никулину:
— Ладно, браток, иди провожай шурина, а завтра неси-ка план.
Хотел было что-то сказать мне в ответ Никулин, а не сказал. В воскресенье он не пришел. Я ему позвонил. Он каялся.
Исходя из системы Зарубы, я так решил, и со мною согласились Лапшин и Никольский: клиент был готов, его надо было "брать".
12
Но "брать" его не пришлось. Недооценили мы Никулина. Он не терял времени, в чем я скоро убедился. Он сказал мне заговорщицки:
— Надо переговорить. И как можно скорее.
— С удовольствием, — ответил я, несколько опешив.
— Я человек прямой и, может быть, даже грубый, но я никогда не был двурушником, не вел двойных игр, — так начал он свой "прямой" разговор. Я про себя отметил: "Что ж, все как полагается: обычные аргументы двурушника и "откровенно прямого" группового человека, который служит сразу всем, если это выгодно".
Он развернул папку, и я глазам своим не поверил: докладные записки Сталину руководителей НКВД — Ежова, Ягоды, Берии, Абакумова…
— Каким образом? — удивился я. — Подлинники?
— А как же! — усмехнулся Никулин. — У меня сохранились с органами прочные связи. Я кое-что еще притащил. Это особенно будет тебе интересно, — и он вытащил папку, на которой было написано: "Материалы расследования жалоб по колонии строгого режима 6515 дробь семнадцать".
Я ахнул. В папке были доклады Зарубы. Данные его исследований, ответы и жалобы, подписанные капитаном Ореховым, Багамюком, Квакиным и другими.
— Да, этой папочке цены нет. Это же клад, Геннадий Никандрович.
Я листал папку, а он все говорил и говорил о том, какие у него есть возможности, что, если понадобится продолжить эксперимент в этой колонии, может быть, помочь Зарубе, которого прямо-таки заклевали, а после наших статей в журнале "Пламя" совсем ему туго пришлось… Он еще о чем-то говорил, а я уже почти не слушал, листал и листал бумаги, где и про нас с Никольским и Лапшиным говорилось, говорилось не очень лестно… А потом он замолчал, и когда я поднял глаза, то увидел, как слезы скатываются по его рябому лицу, и он сидел и не стыдился своих слез.
— Да что с тобой? — сказал я с участием.
— Ты, может, решишь, что я примазаться к тебе хочу. А я ночами не спал: когда тебя взяли и когда тебя наши уволили, раз десять подымал вопрос о том, чтобы взять тебя на поруки…
— Верю.
— Нет. Никогда ты мне до конца не поверишь. — Он огромным платком закрыл лицо. — А я готов тебе служить. Готов быть тенью твоей, и поверь мне, смогу помочь тебе основательно. Я и в эту колонию могу смотаться, если ты команду дашь. Подготовим заключительный этап эксперимента, организуем внедрение, проведем конференцию коллегию Министерства внутренних дел, ученый совет. Я на всякий случай уже заручился поддержкой…
— Однако ты силен, — сказал я, и он просиял, довольный похвалой.
— И уж извини меня, но для дела будет лучше, если мы на "вы" перейдем…
Я оценил и этот ход. Все учел Никулин.
— Будем считать наш разговор конфиденциальным? — спросил я,
— А как же! Ни одна душа не будет знать, — ответил он с подобестрастием.
13
Однако я ему все равно не верил. У нас с Никольским и Лапшиным созрел еще один коварный замысел. Мы провели еще одно заседание лаборатории. Я вышел на каких-нибудь полчаса. Этого времени было достаточно, чтобы Никулин был разделан под орех Лапшиным и Никольским. Никулин был изодран в клочья! Как же! Все выполнили план, а он принес какие-то ошметки. Я вошел в самый разгар битвы. И тут же сделал коронный ход Зарубы, сказал:
