Новый Мир Новый Мир - Новый Мир ( № 5 2009)
Вокруг стен кружит раздраженный энкавэдэшник, присматривающий за опальным гением, он повторяет слова композитора, до этого звучавшие на пленке, словно бы вот подслушал и дразнится.
А потом Шостакович становится еще меньше, превращаясь в очкастую куколку, которую Родина преследует под все нарастающую громкость Первой части Седьмой симфонии.
Крымов правильно пользуется предельной абстрактностью симфонического звучания, предлагая расшифровывать эмблематическое «Нашествие» в биографическом смысле.
Действительно, музыка Шостаковича всегда искушает найти в ней личные основания — структура наследия тому мирволит: периодическая система из 15 симфоний и 15 смычковых квартетов делит жизнь Дмитрия Дмитриевича не хуже советских пятилеток.
Никто до сих пор не задумался, что советская цивилизация придумала еще одну единицу измерения времени. Точнее, две — пятилетку и семилетку. Возможно, жизнь «в отмеренных сроках» кажется проще и понятнее: обозримость будущего вселяет надежду, объясняет существование близлежащим целеполаганием. Так и Шостакович сделал из своей жизни многочастный роман в пятнадцати главах.
«Нашествие» нарастает, как «Болеро», наращивая и форсируя звук, как вдруг из-за багряного занавеса выезжает сваренный из кусков грубого металла рояль на колесиках, а за ним второй, третий, четвертый...
Каждым таким исчадием ада управляет отдельный актер. Сначала все они выстраиваются друг за другом, точно на параде, а затем начинают сталкиваться друг с другом, мять друг другу бока, сшибаться и корежиться, причем весьма узнаваемо сшибаться — совсем как в третьем, «масонском», «Кремастере» Мэтью Барни, где подобным вероломством занимались старинные автомобили.
Правда, у Барни кадиллаки бескомпромиссно бились до тех пор, пока не превратились в груду битого мусора, которая уменьшалась от постоянных деформаций, сжималась, пока не превратилась в горошину.
У Барни были важны игры масштабами и последовательностью-продолжительностью. Крымову на театральной сцене, без монтажа и компьютерных спецэффектов, оказалось сложнее, поэтому сцена вышла менее изобретательной. Попинав бока друг другу, железные рояли исчезли один за другим точно так же внезапно, как появились. Крымов сжал не автомобили, но самого Шостаковича, заменив самую маленькую актрису куклой.
Крымов настаивает на том, что Дмитрий Дмитриевич был советским и русским человеком, плоть от плоти: внезапно «Нашествие» обрывается на пике развития появлением гигантской куклы-мамки, сменившей фуражку (эпизод с расстрелом) на расцвеченный платок.
Раскинув руки, она замирает и начинает петь песню «Течет река Волга...». Разумеется, она похожа на певицу Людмилу Зыкину, архетипическую родину-мать из социалистических страшилок, — точно так же, как девчачья ипостась Дмитрия Дмитриевича сделана не без оглядки на Шарло, главного персонажа Чарли Чаплина.
Представьте себе фильму, в которой Шарло попадает в цирк, где его все время принуждают к рискованным кульбитам на спортивном станке или под куполом.
И цирк этот — советский.
Допев, монументальная Зыкина начинает кланяться и оседает на колени, подмяв под себя прикорнувшую в подоле очкастую куклу.
Книги
Владимир Березин. Диалоги. М., “Livebook/Гаятри”, 2009, 640 стр., 2000 экз.
Один из самых рискованных (сказать “экспериментальных” язык не поворачивается, потому как эксперимент в литературе — это всегда протокол о намерениях, а в данном случае перед нами художественно состоявшееся явление) текстов, заставляющих вспомнить художнический азарт поиска новых форм в русской прозе 20 — 30-х годов ХХ века. Березин, писатель с уже как бы окончательно определившимся стилем, автор вполне “сюжетной” (фабульной) психологически проработанной прозы с внутренней ориентацией на историко-философский гротеск, предлагает читателю художественный текст, объектом изображения в котором (и одновременно субъектом) становится прямая речь современника. Автор предельно усложняет свои задачи, отказавшись от использования таких скрепляющих литературный текст в художественное целое средств, как сюжет, наличие персонажа, система образов, пейзаж
и т. д. “Единственное” художественное средство здесь — прямая речь в диалоге, речь как таковая. В отличие от как бы схожего по задачам текста Линор Горалик “Говорят:”, в котором каждый монолог и диалог был мини-новеллой, сверхкратким конспектом повести или романа, Березин выносит породившую диалог ситуацию на периферию повествования. Ситуация (сюжет) возникает, и развивается, и завершается здесь и сейчас, диалог в этой книге не является отражением некоего события, диалог этот и есть само событие, как бы задним числом наращивающее и образный ряд, и внешний сюжет. Каждый из березинских диалогов тоже можно было бы назвать новеллой, но в очень специфическом варианте — сюжетом этих новелл становится сюжет движения самой речи — смена интонаций, лексика, ритм и т. д. Каждый из предложенных диалогов, представляющих, грубо говоря, некий сетевой треп почти что ни о чем (дружеская пикировка, выяснение подлинного значения слов, суждение о литературе, суждение о сетевом персонаже и т. д. и т. д.), — каждый из этих диалогов имеет свой вполне локальный собственный мотив-сюжет, предполагает как бы силуэт очередного собеседника автора и некую ситуацию, в которой они общаются; и одновременно собрание этих диалогов выстраивает в книге сюжет единый, который можно было бы назвать “метасюжетом поколения”, — в книге воспроизведена и эстетически отрефлектирована стихия сетевого языка как знакового феномена нашей культуры рубежа девяностых — двухтысячных годов. Образ своего поколения, точнее, определенного состояния этого поколения, на глазах становящегося историей, создается с помощью сетевой лексики — нынешней манеры строить фразу, ее интонационных ходов, которые, в свою очередь, и есть система новейших поведенческих штампов, система востребованных Сетью ролей и масок. “Воспроизводимые” в книге диалоги — это диалоги сетевые, то есть автор обращается к уже отрефлектированному сетевым сообществом языку, к некой эстетической игре, и потому текст Березина сам по себе уже эстетическая рефлексия на рефлексию. “Мы — уникальное поколение, которое может услышать свои разговоры за много лет: они записаны и учтены. И каждое утро я повторяю чью-то фразу, что на Страшном Суде нам держать ответ согласно кэшу Яндекса” — это фраза из авторского предисловия. А вот авторское определение задач, которые он ставил перед собой: “Нам только кажется, что разговор из жизни или Сети можно безболезненно перенести на бумагу…
Ее нужно переписать.
А потом переписать еще раз.
И вот постепенно слова теряют отпечатки губ, оборачиваются бумагой, и вот они уже совершенно другие — как диалоги в пьесе.
Актеры ушли куда-то, острое словцо повисло в воздухе, потеряв своего автора. Идеи, прозвучавшие в разговоре, изменились, выросли, как дети в чужих семьях. Нет, фотографическое изображение разговора невозможно — оно все равно превращается в живопись, передержками, муаром, особой техникой печати”.
Владимир Берязев. Ангел расстояния. Стихи последних лет. Составитель Павел Крючков. Предисловие Юрия Кублановского. М., Издательство Руслана Элинина, 2009, 208 стр., 1000 экз.
Новая книга известного поэта, а также одного из организаторов литературной жизни Сибири, главного редактора “Сибирских огней” — “Кошки серы. Музы глухи. / Сумасшедшие старухи обирают лопухи. / У пивнухи „Бабьи слезы” / Рыжекудрые стрекозы кормят бомжика с руки. // Девка с фейсом Умы Турман / Стеклотарою по урнам пробавляется слегка. / А сирены воют, воют, / Крутят синей головою, мчатся к черту на рога. <…> Будет вечер, будет утро. / И разводы перламутра, и заутрени трезвон… / Бьет крылами вещий город. Подними повыше ворот. / Новый день — как новый сон”
Вениамин Блаженный. Сораспятье. М., “Время”, 2009, 416 стр., 2000 экз.
Стихи 1960 — 1990-х годов; предисловие Дмитрия Строцева, послесловие — Кирилла Анкудинова — переиздание самого полного и представительного собрания стихов, подготовленного поэтом Вениамином Михайловичем Блаженным (Айзенштадтом) (1921 — 1999) для единственного и ставшего уже библиографической редкостью издания в 1995 году — “Я хочу умереть не от скучной случайной болезни, / Поскользнуться хочу я у бездны на самом краю, / Чтобы руки и ноги мои стали крыльями в бездне / И летел не один я, а ангелов падших в строю. // Нет, непросто я жил, непростою и смерть моя будет, / И меня не обычные люди придут хоронить, — / Похоронят меня огнекрылые демоны-люди, /
