Борис Екимов - На хуторе
– Дурость, – сказал он. – Люди ракеты запускают, а тут – как при царе Горохе.
И бабы его не осудили: городской – и косили сами. И с летней кухней дела не больно клеились. По утрам Константин неспешно оглядывал бревна обчина, положенные покойным предтечей. Осматривал, задумчиво курил, чесал в затылке, словно мерековал: как тут и с какого конца ловчее начать. И забывал до следующего утра. Заботила его рыбалка.
В первые же дни он проверил свою речку, хуторской и соседний пруды, на теплых ярыженских ериках побывал, на Лесной Панике, на озере. Без рыбы не приходил. Жарили карасей да карпов, ушицу варили. Пошел, правда, говор, что проверяет он чужие сети да верши. Но не пойман – не вор, а охотников чужие грехи считать на хуторе много.
Как-то, осмелившись, Мартиновна сказала зятю:
– Погреб наш распокрымшись стоит. Дожди пойдут…
Погреба на хуторе крыли чаканом. Челядинский давно просил рук. Старая кровля почернела, расползлась, обнажая ребра стропилин.
Костя поглядел на погреб, похмыкал.
– На озере чакан берем, – объяснила Мартиновна. – Тама много. Об лошади надо с управом поговорить. Я сейчас пойду, и мы в четыре руки… – засобиралась она.
Костя ее остановил:
– Самогон есть? – спросил он.
– За лошадь-то? Конюху? Само собой.
– Сегодня понедельник, – прикинул Костя вслух, – строители приехали. Давай две бутылки и сала.
На хуторе поднимала два домика районная стройконтора другой уж год.
Мартиновна не поняла, но послушалась. С сумкой в руках направился Константин к выгону, где домики строились. И спустя полчаса на жестяном листе, словно на санях, приволок шифер. Его тут же на место и определили. Погребица встала на базу ясным белым домиком, радуя глаз.
Мартиновна лишь руками от радости всплескивала да повторяла:
– Теперя наша картошечка… Теперя она…
И виделось ей наперед, как лежит в погребной тьме сухая картошка высоким буртом. Радовалось сердце. Бабка Макуня с порожков качала головой:
– Зимовать можно в погребе.
Радовалась и Раиса: за погреб, за бабку с матерью, за своего мужика. Костя в душе посмеивался.
А когда начал он скотину пасти, то от хозяйских дел и вовсе руки развязались. Понимали домашние – у мужика работа.
В день пастьбы, утром, Костя ходил за лошадью, потом завтракал. Смирная кобыла под седлом дремала у ворот.
Скуридин в обед скотину на хутор не пригонял, он поил ее и держал на стойле, в местах не близких. Он и напарнику внушал:
– С собой набери харчишек. Скотине там лучше. Место укромистое, тенек. Она хорошо отдыхает. А на базах – солнцепек, нудится скотина. Я всю жизнь на этом деле, я, парень…
Скуридин убеждал горячо. Но Костя с первого дня стал гонять скотину по-своему: обед – значит обед. Гуляк отправлялся на колхозный баз, а пастух – к горячему хлёбову, к отдыху.
Раиса его поддержала.
– Скуридин в обеды не пригоняет, потому что дома его все одно не кормят, – сказала она. – Вот он насухомятку.
Семейные дела всякого дома на хуторе, чужой обиход не держался в секрете.
Поддержала дочь и Мартиновна:
– Конечно, такую страсть… Весь день без горячего. Желудок загубить можно.
И Костя домой приходил обедать, отдыхать. Да и не только он. Другие скотники тоже гоняли скотину на стойло на колхозный баз. Лишь Николай Скуридин делал по-своему. Но на то он и был Скуридин, не кто иной.
Прошла неделя, другая. Скуридин стал замечать, что бычки по утрам его встречают невесело, словно после худой пастьбы: животы подтянуты, глаза мутные, просящий мык. А тут жена с тещей запели. Они колхозной работы сроду не ведали, из двора не выходили, но знали всё.
– Затюремшик челядинский… Люди говорят: до обеда он завтракает, до вечера полуднует, а ты его обрабатываешь. Дурак ты и есть дурак.
Николай не поверил, на хуторе любили и прибрехать, абы уцепиться за что. Не поверил, но решил поглядеть.
Утром, уже не рано – по росе он успел покосить – отзавтракав, пошел Николай к Челядиным. Вся скотина уже давно была на попасе.
Челядинский двор лежал за выгоном, но от Скуридиных его не было видать. Николай пошел улицей вроде к куме Лельке по делам. Еще издали он увидал кобылу под седлом, понуро дремавшую у челядинских ворот.
– Твою мать… – заругался он вслух. – Хоть кобылу бы спрятал, а то и впрямь весь хутор глядит.
Из двора навстречу Николаю вышла Мартиновна.
– Где пастух-то? – спросил Николай.
– Да вроде завтракал…
– Тут уже полудновать пора, а он все завтракает. Подсказала бы…
– Вам раз подскажешь, другой раз не захочешь, – ответила Мартиновна и пошла дальше.
Она ведь и вправду подсказывала. В первые дни, когда зять начал пасти один, она сразу увидела, что он не торопится, и сказала:
– Надо выгонять. С утра самый попас.
– Успеют, наедятся, – отмахнулся зять.
Она сказала в другой раз да в третий. А потом не рада была.
Костя встал перед нею, глаза построжели, и голос словно военный.
– Много говоришь, мать, – цедил он. – Мне скотину доверили? Мне. И ты не суйся во все дырки. Я этого не люблю. Очень не люблю. – Он смотрел ей в глаза, она хотела отвести взгляд, но не могла, страх сковал. – Ты поняла меня? Чтобы я не слыхал. Не люблю повторять.
Потом он ушел, зятек. А Мартиновна долго зябла, не могла отогреться и пожаловалась матери:
– Зятек-то наш…
Макуня ее выслушала, попеняла:
– Приманули сокола… А чего же хотите? Он из тюрьмы. А туда зазря не берут. Он, може, людей резал. Ты уж его не тронь. Може, даст бог, уйдет.
Мартиновна после того долго мучилась: сказать дочери – не сказать. Решила перемолчать. Жалко было единственную. Хоть какой, да мужик и вроде не обижает Раису. Может, и приживется. А что до пастьбы, то нынче немало таких пастухов развелось. Умных.
И потому теперь, встретив Скуридина, она и ответила ему так. Сказала слово и ушла. Пусть меж собой разбираются, на то они мужики.
Костя во дворе налаживал велосипед.
– Ты чего? – спросил Николай.
– Да вот, занялся, – ответил Костя. – Камеру клеил, завтра на озеро.
– Солнце-то где? Когда же скотина будет пастись? Потом овод. Ты, парень, уж как-то…
Скуридину было неловко ругать немолодого уже мужика. Он слов не находил.
– Сейчас погоню, – ответил Костя. – Наестся, трава хорошая.
Он тоже не хотел ругни, особенно здесь, во дворе, и потому поднялся от велосипеда и пошел. Отвязал кобылу, неловко залез на нее и поскакал. Не наметом, но бодрой рысцой. Подкидывало в седле. Оставив Скуридина позади, он перешел на шаг.
Николаевы, так и тещины, укоры были ему в тягость. Теще он дал укорот. Пора было и напарнику ломать рога. Чтобы раз и навсегда понял. Он знал, что откладывать такие дела нельзя.
И потому когда через день в ту же пору подошел Скуридин к челядинскому двору, по-прежнему стояла у ворот оседланная кобылка, ее мухи одолевали. Она махала хвостом, звенела железом удил.
А хозяина во дворе не было. Мартиновна пропалывала картошку.
– Костя где? – спросил Николай. – Заболел, что ли?
– С удочками пошел туда… – махнула Мартиновна рукой. – К речке.
– С удочками? – не поверил Николай.
– С ними, – подтвердила Мартиновна, опуская глаза.
Скуридин стоял и глазами хлопал. От себя, из дома он шел нынче и впрямь лишь к куме Лельке косы отбить, безо всяких проверок, понимая, что теперь его напарник хоть неделю, да вовремя будет скотину выгонять, посовестится укора. А потом глазам не поверил: кобыла стоит у ворот челядинских. Сразу подумалось: заболел. Теперь же, услышав про удочки, Николай минуту-другую приходил в себя, а когда опомнился, то не знал, что делать ему: бежать ли напарника искать в прибрежных кустах или напрямую в контору идти к управляющему.
Подумал и пошел на берег. Вослед ему глядела Мартиновна, горько поджав губы.
Николай не торопился: сладкого впереди было мало, а главное, не мог он ничего понять. Стояла сейчас на базу голодная скотина. Стояла нынче, стояла в прошлые дни. А этот человек, его напарник, спокойно рыбу удил, велосипед ремонтировал, спал. Николай прожил уже сорок с лишним годков. Дети выросли. Считай, дед. Много пожил он и всяких людей видал. И скотину видал всякую: голодную, недоеную, под открытым небом среди осени, зимы, по брюхо в грязи ли, в снегу. Но чтобы трезвый и в своем уме человек рыбачил, когда скотина от голода ревет, этого он понять не мог. Не мог, и все тут. Чего-то до него не доходило.
Костя сидел на берегу на черном вербовом пне. Когда-то вербу спилили, пенек остался. Удобно сидеть. Скуридина он услыхал издали, не обернулся, но спросил:
– Гнать меня пришел?
В это время поплавок дернулся, распуская по гладкой воде круги. Костя замер, дожидаясь, когда поплавок нырнет, и подсек коротким рывком, почуяв тяжесть рыбы.
Увесистый карасик светил темным золотом, отдавая красниной. Костя снял его, кинул в ведро, где гулял остальной улов. Карасика бросил, смыл с руки слизь, не торопясь вытер ладонь и лишь тогда повернулся.
