Генри Миллер - Биг-Сур и Апельсины Иеронима Босха

Он слабо улыбнулся, как бы желая сказать: «Как это похоже на Миллера — ни к чему не относиться серьезно. Я ему твержу, что страдаю, а он говорит, что все отлично».

— Знаю, о чем вы думаете, — сказал я. — Верьте, я переживаю за вас. Но вы должны сами сделать что-то для себя. Я сделал все, что мог; если я совершил ошибку, вы должны мне помочь. Юридически я отвечаю за вас. По нравственным же законам — только вы сами. Никто не может помочь вам, кроме вас самих. Вы считаете, я равнодушен к вашим страданиям. Вы считаете, что я слишком легкомысленно отношусь к вашей чесотке. Это не так. Я лишь говорю: найдите причину вашего зуда. Вы можете чесаться сколько угодно, но пока не поймете, что вызывает у вас зуд, вы никогда не избавитесь от него.

— C'est assez vrai[371], — сказал он. — Я дошел до предела.

Несколько мгновений он сидел, повесив голову, потом взглянул на меня. Видно, какая-то мысль мелькнула у него в голове.

— Да, — проговорил он, — я настолько отчаялся, что уже готов на что угодно.

Я терялся в догадках, что бы это могло означать, когда он быстро спросил:

— Эта женщина, мадам Уортон, что вы думаете о ней?

Я улыбнулся. На такой вопрос в двух словах не ответишь.

— Я имею в виду, действительно ли она способна исцелять?

— Да, — ответил я.

— Как вы думаете, сможет она помочь мне?

— Это, — сказал я, — во многом зависит от вас, от того, хотите ли вы, чтобы вам помогли, или не хотите. Убежден, вы могли бы излечиться сами, имей достаточно веры в себя.

Он проигнорировал мои последние слова и принялся выпытывать, каких она взглядов придерживается, какова ее методика, подготовка и тому подобное.

— Я мог бы многое рассказать о ней, — ответил я. — На целый день хватило бы. Но какой в этом смысл? Если хотите отдать себя в чьи-то руки, придется полностью подчиниться. Одно — во что она верит, и другое — что сможет сделать для вас. Будь я на вашем месте, будь я в таком отчаянии, как вы стараетесь меня убедить, я бы не заботился о том, в чем там фокус. Главное, чтобы результат был положительный.

Он сдержался, хотя далось это ему нелегко, заметив только, что Морикан — не Миллер, и vice versa[372]. Присовокупил, что считает ее женщиной в высшей степени умной, правда, пожаловался, что не всегда улавливает ход ее мыслей. В ней, предположил он, есть что-то мистическое или оккультное.

— Тут вы ошибаетесь, — разочаровал я его. — Она не видит пользы ни в мистицизме, ни в оккультизме. Если она и верит в чудотворство, то лишь в обычное... такое, какое практиковал Иисус.

— Надеюсь, она не захочет предварительно обратить меня в свою веру, — вздохнул он. — Я, вы знаете, не терплю подобной чепухи.

— Может быть, как раз это вам и нужно, — рассмеялся я.

— Non! — сказал он. — Серьезно, вы действительно думаете, что мне следует довериться ей? О Господи, даже если она станет разглагольствовать о христианстве, я готов ее слушать. Я пойду на что угодно. На что угодно, только бы избавиться от этой кошмарной, кошмарной чесотки. Я даже готов молиться, если ей будет угодно.

— Не думаю, что она попросит сделать что-нибудь, что противно вашей натуре, дорогой мой Морикан. Она не из тех, кто навязывает свои убеждения другим. Однако ж, полагаю... Если серьезно отнесетесь к ее словам, если поверите, что она сможет помочь, то, вполне вероятно, обнаружите, что начали думать и действовать иначе, так, как сегодня вам кажется невозможным. В любом случае, нельзя думать одно, а делать другое — с ней у вас это не выйдет. Она сразу вас раскусит. Да и не ее вы, в конце концов, одурачите, а только себя.

— Так, значит, у нее все-таки есть определенные воззрения... религиозные воззрения?

— Конечно! То есть, если вам нравится это так называть.

— Что вы имеете в виду? — с некоторой тревогой спросил он.

— А то, старина, что у нее вообще нет никаких религиозных воззрений. Она религиозна по самой своей сути. Она живет своими воззрениями или верой. Она не думает о вере, но мыслит в категориях веры. И живет по вере. То, что она думает о жизни, Боге и тому подобном, — очень просто, настолько просто, что поначалу вы можете не понять ее. Она не мыслитель, в вашем понимании этого слова. Разум для нее — всеобъемлющее понятие. Что человек думает — то он и есть. Если с вами что-то не так, то это потому, что вы думаете не так. Есть, по-вашему, в этом смысл?

— C'est bien simple[373], — пробормотал он, скорбно кивая головой. (Слишком просто! — хотел он сказать.) Ясное дело, его бы куда больше заинтриговало, если б все было сложней, невразумительней, трудней для понимания. Все простое и ясное вызывало у него подозрение. Кроме того, для него сила исцелять была сродни магической силе, силе, приобретаемой путем учения, дисциплины, длительной практики, силе, основанной на власти над тайными жизненными процессами. Он и вообразить не мог, что любой человек может войти в прямой контакт с источником всякой силы.

— В ней есть некая сила, — сказал он, — физическая жизненная энергия, которая, знаю, способна передаваться другим. Она может не представлять, откуда черпает ее, но она в ней есть, от нее исходит эта энергия. Иногда невежественные люди обладают подобными способностями.

— Невежественной ее никак не назовешь, уж будьте уверены, — возразил я. — А если это и впрямь физическая энергия — то, что вы чувствуете в ее присутствии, то она никоим образом не передастся вам, пока...

— Пока — что? — воскликнул он нетерпеливо.

— Сейчас я вам не скажу. Думаю, мы уже достаточно поговорили о ней. В конце концов, какой в этом смысл, ведь результат зависит от вас, а не от нее. Еще никто никогда ни от чего не излечился, если сам этого не хотел. Столь же верно и обратное, только это трудней понять. Не верить всегда проще, чем верить. В любом случае, прекратится чесотка или нет, для вас это будет познавательный опыт. Но хорошенько подумайте прежде, чем обращаться к ней. И вы должны сделать это сами, compris?[374]

— Не беспокойтесь, — заверил он. — Я обращусь к ней. Сегодня же, если увижу ее. Не важно, что она велит мне делать. Я встану на колени и буду молиться, если она пожелает. Все что угодно! Я уже ума не приложу, что делать.

— Прекрасно! — сказал я. — On verra[375].

Утро было слишком чудесным, чтобы сидеть за пишущей машинкой. Я отправился в лес, один, и, дойдя до озерца, где мы обычно устраиваем с дочкой привал, уселся на поваленное дерево, уткнулся лицом в ладони и засмеялся. Я смеялся над собой, потом над ним, потом над судьбой, потом над сумасшедше плещущими волнами, потому что в голове у меня было пусто, только сумасшедше плескались волны. В общем, разрыв произошел удачно. К счастью, мы с ним не были супружеской парой; не имели общих детей, никаких осложнений не предвиделось. Даже если он захочет вернуться в Париж, я наверняка смогу это как-то устроить. То есть при каком-то содействии с его стороны.

Но какой урок он мне преподал! Никогда, никогда впредь не совершу я подобной ошибки, не стану пытаться решать за кого-то его проблемы. Какое заблуждение думать, что ценой небольшой жертвы с твоей стороны можно помочь другому справиться с неприятностями! Какое самомнение! И как он прав был, говоря, что я рою ему яму! Прав и одновременно не прав! Потому что, бросая мне такое обвинение, ему надо было быть последовательным и сказать: «Я уезжаю. Завтра же. И на сей раз я даже не возьму с собой зубной щетки. Будь что будет, но я пойду своим путем. Самое худшее, что со мной может случиться, это депортация. Но даже если меня отправят обратно в преисподнюю, все равно это лучше, чем быть кому-то в тягость. По крайней мере, можно будет спокойно чесаться».

Тут я подумал, что со мной творится нечто странное — на меня тоже напала чесотка, только это была какая-то неуловимая чесотка, чесотка, которая не проявляется физически. Но все же она была там... там, где начинается и кончается любая чесотка. Неприятно в моей болезни было то, что никто еще не уличил меня в том, что я чешусь. Однако же я занимался этим день и ночь, лихорадочно, неистово, беспрерывно. Подобно апостолу Павлу, я постоянно повторял себе: «Кто избавит меня от сего тела смерти?»[376] Словно в насмешку, со всех концов света шли письма с благодарностями от читателей, которые черпали в моих книгах силы и вдохновение. Несомненно, они видели во мне человека свободного. А я каждодневно боролся с трупом, призраком, раковой опухолью, которые завладели моим сознанием и разрушали меня сильней любого физического недуга. Каждый день мне вновь приходилось сражаться с тою, кого я выбрал себе в супруги, выбрал как женщину, которая оценит мою «правильную жизнь» и разделит ее со мной. И с самого начала это был сущий ад — ад и муки. А чтобы их усилить, соседи считали ее образцовой женой — такой проворной, такой живой, такой доброй, такой сердечной. Такая замечательная молодая мама, такая прекрасная жена, такая великолепная хозяйка! Непросто жить с человеком на тридцать лет старше тебя, к тому же писателем, да еще таким, как Генри Миллер. Каждый это знал. Каждый видел, как она надрывается. Мужественная девочка!