Джон Чивер - Семейная хроника Уопшотов. Скандал в семействе Уопшотов. Рассказы
— О боже! — воскликнула Гонора.
Она поняла, что попалась, попалась, как незадачливый вор, который угрожает водяным пистолетом банковскому кассиру. Хотя у нее было лишь самое смутное представление о налоговых законах, все же она знала, что это законы ее страны и ее времени. Единственное, что она могла теперь сделать, — это подойти к камину и поджечь кучу стружки, бумаги и дров, заранее приготовленную садовником. Она сделала так потому, что огонь был для нее наилучшим успокоителем в горе. Когда она была недовольна собой, взволнована, выведена из равновесия или раздражена, то, растопив камин, она как бы испепеляла свою досаду и обращала в дым свои невзгоды. Огонь для нее был тем же, чем он был для коренных обитателей Америки. Стружка и бумага сразу вспыхнули, наполнив библиотеку сухим теплом. Гонора подкинула в огонь сухие яблоневые дрова; она чувствовала, что, как только они дадут достаточно жару, с ними сгорят ее страхи перед богадельней и тюрьмой. Одно полено стало искрить, и раскаленный уголек угодил в корзину с фейерверком. Первой взорвалась римская свеча.
— Вот тебе на! — сказала Гонора.
Плохо видя без очков, она схватила вазу с цветами, чтобы погасить римскую свечу, но промахнулась и выплеснула прямо в лицо Джонсону пинту несвежей воды, а вместе с водой десяток гиацинтов. Тем временем римская свеча принялась выбрасывать разноцветные яркие искры, которые подожгли ракету, носящую название «Золотой Везувий». Она полетела в сторону рояля, в тут весь фейерверк с грохотом взорвался.
7
Из историй, касавшихся Гоноры Уопшот, чаще всего среди родных рассказывались две: о ее будильнике и о ее почерке. Эти истории не столько рассказывались, сколько игрались в лицах, и каждый член семьи принимал участие, исполняя, так сказать, свою арию, а затем все они сливали свои голоса в Большом Финале, примитивно пародируя условности итальянской оперы девятнадцатого столетия. Случай с будильником относился к далекому прошлому, когда еще был жив Лоренцо. Лоренцо решил соблюдать благочестие и завел обыкновение приходить в церковь Христа Спасителя к ранней обедне ровно без четверти одиннадцать. Гонора, которая, возможно, была искренне благочестива, но ненавидела показную набожность, никогда не могла найти свои перчатки или шляпу и постоянно опаздывала. В одно прекрасное воскресное утро Лоренцо, кипя от ярости, повел племянницу за руку в аптеку и купил ей будильник, после чего они отправились в церковь. Мистер Брайем, предшественник мистера Эплгейта, только начал бесконечную проповедь об оковах святого Павла, как вдруг будильник зазвонил. Мирно дремавшие прихожане испуганно вздрогнули и смутились. Гонора потрясла коробку с будильником, затем принялась распаковывать ее, но к тому времени, когда ей удалось добраться до будильника, звон утих. Тогда мистер Брайем вернулся к оковам святого Павла, а будильник, отдохнув, вновь стал звонить. На этот раз Гонора прикинулась, что будильник не ее. Обливаясь потом, она сидела около нечестивого механизма, а мистер Брайем продолжал говорить о символическом значении оков, пока завод в часах не кончился. Это было историческое воскресенье.
Темой для рассказов о почерке Гоноры послужили два письма: одно она написала местному торговцу углем, выражая несогласие с его ценами, другое — мистеру Поттеру, выражая ему соболезнование по поводу внезапной кончины его жены. Она перепутала конверты, но так как мистер Поттер не разобрал в ее письме ничего, кроме подписи, то он был тронут ее вниманием; а мистер Самнер, торговец углем, вообще не сумел прочесть полученное им письмо с выражением соболезнования и отослал его обратно Гоноре. В школе ее приучили писать по способу Спенсера [40], но что-то грозное или резкое в ее характере не находило себе выражения, когда она писала таким образом, и конфликт между ее страстной натурой и вложенным в ее руку пером делал ее почерк совершенно неудобочитаемым.
Приблизительно в это же время Каверли получил письмо от своей старой тетки.
Кто-нибудь более дотошный, может быть, стал бы разбирать письмо слово за словом и расшифровал его содержание, но у Каверли не хватило для этого ни способностей, ни терпения. Ему удалось установить лишь несколько фактов. Падуб, росший позади ее дома, поражен болезнью. Гонора хочет, чтобы Каверли вернулся в Сент-Ботолфс и опрыскал дерево. Дальше шел совершенно неразборчивый абзац об Эплтонском банке и страховом обществе в Бостоне. Часть своего капитала Гонора перевела на имя Каверли и его брата с тем, чтобы они получали в свою пользу с него доход, и Каверли предположил, что пишет она именно об этом. Получаемый доход давал ему возможность жить значительно лучше, чем он мог бы жить только на свое жалованье государственного служащего, и он надеялся, что в этом отношении ничего плохого не произошло. Затем следовала совершенно ясная фраза, в которой сообщалось, что доктор Лемюэл Камерон, директор Талпферского ракетного центра, когда-то получал стипендию, учрежденную Лоренцо Уопшотом. Заканчивалось письмо обычными замечаниями о дождях, господствующих ветрах, приливах и отливах.
Каверли догадывался, что упоминание о падубе имело совершенно иной, скрытый смысл, но у него было достаточно своих забот, и он не стал докапываться до того, что старуха имела в виду. Если с Эплтонским банком и страховым обществом произошли какие-нибудь неприятности — а квартальный чек запаздывал, — ему вряд ли удастся что-либо сделать. Сообщение о докторе Камероне, возможно, соответствовало истине, а возможно, и нет, так как Гонора часто преувеличивала щедрость Лоренцо; к тому же она, как всякая старуха, плохо помнила имена. Письмо пришло в плохие для Каверли времена, и он переслал его брату.
Бетси все еще не пришла в себя после провала своей вечеринки. Она ненавидела Талифер и осыпала Каверли попреками за то, что он заставляет ее здесь жить. Она мстила мужу тем, что спала одна и не разговаривала с ним. Она вслух жаловалась самой себе на дом, на соседей, на кухню, на погоду и на газетные новости. Она ругала картофельное пюре, проклинала тушеное мясо, посылала к черту кастрюли и сковородки, обзывала непристойными словами замороженные пирожки с яблоками, но с Каверли она не разговаривала. Все окружающие плоскости — столы, тарелки и тело мужа казались ей острыми камнями, лежащими на ее пути. Все было не так. От лежания на диване у нее болела спина. Она не могла спать на своей кровати. Лампочки горели так тускло, что при их свете нельзя было читать, ножи были такие тупые, что ими и масло не разрежешь; телевизионные программы ей надоедали, хотя она неизменно их смотрела. Самым тяжким лишением для Каверли было то, что между ними полностью прекратились супружеские отношения. Они были сущностью их брака, всегда доступным источником его прочности, и без них совместная жизнь Каверли и Бетси стала совершенно невыносимой.
Каверли пытался проникнуть в сокровенный мир Бетси и понял — или вообразил, будто понял, — что она изнемогает под бременем своего прошлого, о котором ему ничего неизвестно. Мы все, думал он, обречены искупать грехи своей молодости, но в ее случае цена искупления, вероятно, непомерно велика. Может быть это объясняет ту темную сторону ее характера, которая казалась ему более таинственной, чем темная сторона Луны. Есть ли на свете способы с помощью любви и терпения исследовать эту темную область женской души, обнаружить источники ее несчастий и, нанеся все открытия на карту, сделать их достоянием здравого смысла? Или же природа женщин ее типа осуждена навеки оставаться в полутьме, понять которую даже она сама неспособна? Сидя перед телевизором, она ничуть не походила на лунную богиню, но из всего, что было ему непонятно на свете, душа Бетси во всех ее противоречивых обличьях виделась ему больше всего похожей на луну.
Как-то в субботу утром, когда Каверли брился, он услышал голос Бетси резкий и громкий от раздражения — и спустился в пижаме вниз узнать, в чем дело. Бетси ругала новую служанку, приходившую убирать комнаты.
— Просто не знаю, куда мы идем, — говорила Бетси. — Просто не знаю. Вы небось думаете, что я буду вам платить большие деньги просто за то, чтобы вы сидели нога на ногу, курили мои сигареты и смотрели мой телевизор? Бетси обернулась к Каверли. — Она едва говорит по-английски и понятия не имеет, как обращаться о пылесосом. Понятия не имеет! А ты? Посмотри на себя. Уже девять часов, а ты все в пижаме! Не иначе как собираешься весь день без дела слоняться по дому. Мне все это до смерти надоело! Слышишь, отведи ее наверх и покажи ей, как обращаться с пылесосом. Отправляйтесь. Оба. Идите наверх и хоть для разнообразия сделайте что-нибудь полезное.
У уборщицы, темноволосой женщины с оливковым цветом кожи, глаза были мокры от слез. Каверли взял пылесос и понес его вверх по лестнице, восхищаясь широким задом незнакомки. Они мгновенно прониклись друг к другу симпатией, как обиженные дети. Каверли вставил вилку в розетку, включил мотор, по, когда он улыбнулся уборщице, мысли его приняли другой оборот.
