Кэтрин Стокетт - Прислуга
Мама прикрывает глаза и держит их закрытыми чуть дольше, чем обычно. Она истощена до предела — скелет в белой ночной рубашке, отделанной абсурдно легкомысленными ленточками и кружевами. Шея в вырезе ворота напоминает птичью. Есть мама может только через соломинку. И полностью утратила обоняние. Зато недостатки моего гардероба чует по-прежнему, даже из соседней комнаты.
— Они отменили вечеринку, мама.
Наверное, она вспомнила прошлогодний праздник у Хилли. Но в этом году, как сообщил Стюарт, из-за кончины президента все празднества отменены. Да и все равно меня никуда бы не пригласили. Стюарт придет сегодня вечером смотреть Дика Кларка по телевизору.
Мама кладет свою худенькую ручку поверх моей — суставы проступают под кожей. Я такого размера была в одиннадцать лет.
— Думаю, тебе нужно выбросить эти брюки, немедленно.
— Но они такие удобные, и теплые, и…
Мама устало прикрывает глаза:
— Скитер, извини.
Спорить больше не о чем.
— Хорошо, — выдыхаю я.
Из-под покрывала мама вытаскивает маленький блокнот, сует его в один из кармашков, которые она нашила на всей одежде — для платков и противорвотных таблеток. Крошечные диктаторские списки. Удивительно, как, будучи настолько слабой, она твердой рукой продолжает писать. «Нельзя носить: серые, бесформенные, мужеподобные брюки».
Звучит жутко, но, осознав, что после смерти не сможет диктовать мне, что носить, мама тут же разработала эту оригинальную посмертную систему. Приняла меры, дабы я никогда впредь не покупала сама неподходящую одежду. Возможно, она права.
— Тебя пока не тошнило? — Уже четыре часа, мама выпила две чашки бульона, но рвоты не было. Обычно к этому времени ее выворачивает раза три, не меньше.
— Ни разу, — отзывается она, закрывает глаза и спустя мгновение уже спит.
Наступил Новый год, утром я спускаюсь в кухню — приготовить «счастливые бобы».[37] Паскагула с вечера замочила их, проинструктировала меня, как переложить в кастрюлю, зажечь огонь, когда добавить окорок. Процедура включает в себя всего два действия, но, похоже, все вокруг волнуются, хватит ли у меня мозгов включить плиту. Помнится, Константайн приходила первого января и готовила для нас «счастливые бобы», хотя у нее и был выходной в этот день. Она варила целый горшок, а потом раскладывала на тарелки по одной штучке и внимательно следила, чтобы каждый съел свою порцию. Наверное, она была немного суеверна в этом отношении. Потом она мыла посуду и отправлялась домой. Но Паскагула не предлагала помощь в свой выходной, и, учитывая, что у нее есть собственная семья, я ее и не просила.
Жаль, что Карлтону нужно уезжать. Так здорово было поболтать с ним время от времени. Обнимая меня на прощанье, он весело пожелал:
— Смотри не сожги дом дотла. — И добавил: — Я позвоню завтра, узнать, как у нее дела.
Погасив огонь, выхожу на крыльцо. Папа, опершись на перила, задумчиво катает в пальцах хлопковое семечко. Разглядывает пустые поля, которые еще месяц простоят незасеянными.
— Пап, обедать будешь? — окликаю я. — Бобы готовы.
Слабая, погасшая улыбка в ответ.
— Это новое лекарство… — Он изучает семечко. — Думаю, оно помогает. Она говорит, что чувствует себя лучше.
Невероятно, не может же он вправду верить в это.
— За два дня ее тошнило только раз…
— Папочка, это просто… Пап, она по-прежнему больна.
Но, судя по невидящему взгляду, отец меня не слышит.
— Я знаю, ты могла бы жить в другом месте, Скитер. — В глазах его слезы. — Но не проходит ни дня, чтобы я не благодарил Господа за то, что ты рядом с ней.
Мне неловко оттого, что он считает это моим сознательным выбором, но все же утвердительно киваю. И крепко обнимаю отца:
— Я тоже рада, что я здесь, папа.
Едва после праздников открылся клуб, я облачаюсь в теннисную форму и достаю ракетку. Шагая мимо буфета, игнорирую Пэтси Джойнер, мою бывшую партнершу, и еще трех девиц, курящих за столиком. Они тут же принимаются шушукаться, склонившись друг к другу. Сегодня вечером я пропущу собрание Лиги и, коли на то пошло, все предстоящие сборища тоже. Три дня назад я отправила письмо с заявлением о выходе из Лиги.
Стучу мячом о стенку, стараясь ни о чем не думать. В последнее время я начала молиться, хотя никогда не была особенно религиозна. Но вдруг заметила, что шепчу длинные, бесконечные обращения к Богу, умоляя об облегчении для мамы, добрых вестях о книге, иногда даже прошу совета, что делать со Стюартом. Порой ловлю себя на том, что молюсь и даже не замечаю этого.
Возвращаюсь домой, и следом подъезжает доктор Нил. Провожаю его к маме, сама остаюсь за дверью и мечусь по холлу. Я понимаю, почему отец ухватился за тоненькую нить надежды, — вот уже четыре дня прошло без рвоты желчью. Мама каждый день ест овсянку и даже просит добавки.
Доктор выходит, оставив папу у кровати больной, а я провожаю его к выходу.
— Она сказала вам? — взволнованно спрашиваю я. — Что ей стало лучше?
Он кивает, но как-то безрадостно.
— Не вижу смысла везти ее на рентген. Это было бы чересчур тяжело для нее.
— Но… ей же лучше? Она может выздороветь?
— Я видел такое прежде, Евгения. Иногда люди чувствуют прилив сил. Полагаю, это нечто вроде дара Господня. Чтобы успеть привести в порядок земные дела. Но это все, дорогая. Не ожидайте большего.
— Но вы видели, какого она цвета? Она выглядит гораздо лучше и начала есть…
— Что ж, надейтесь и постарайтесь не волновать ее, — качает он головой.
В первую пятницу 1964 года мое терпение кончается. Тащу телефонный аппарат в кладовку. Мама уснула, съев вторую плошку овсянки. Дверь в ее комнату открыта, чтобы я услышала, если вдруг что-нибудь понадобится.
— Офис Элейн Штайн.
— Здравствуйте, это Евгения Фелан. Можно поговорить с миссис Штайн?
— Простите, мисс Фелан, но миссис Штайн не отвечает на звонки по поводу отбора рукописей.
— Вот как… Но не могли бы вы сообщить, получила ли она ее вообще? Я отправила рукопись довольно поздно и…
— Минутку.
Примерно через минуту секретарь возвращается.
— Я могу подтвердить, что мы получили пакет от вас. После того как миссис Штайн примет решение, мы вам сообщим. Спасибо за звонок.
Короткие гудки.
Проходит несколько дней. Мы со Стюартом сидим в гостиной. Я рада и ему, и тому, что гробовая тишина дома хотя бы на некоторое время отступила. Вместе смотрим телевизор. Начинается реклама — та, где девица с синяком под глазом курит сигареты. «Любители "Тарлейтон" готовы драться, но не изменить любимому сорту!»
В последнее время мы со Стюартом встречаемся каждую неделю. Ходили в кино, один раз обедали в городе, но обычно он приезжает к нам домой, потому что я не хочу оставлять маму. Стюарт робок и нерешителен, в глазах его бесконечное терпение, и я опять испытываю волнение в его присутствии. Ни о чем серьезном мы не разговариваем. Он рассказывает, как летом, еще в колледже, работал на нефтяных платформах в Мексиканском заливе. Про душ с морской водой. Кристально-чистой океанской водой, абсолютно прозрачной. Мужчины занимались этой тяжелой работой, чтобы прокормить свои семьи, в то время как Стюарт, богатый наследник, должен был потом вернуться в колледж. Впервые в жизни ему пришлось трудиться до пота.
— Я рад, что побывал тогда на буровой. Сейчас я не смог бы на это решиться, — говорит он, будто речь о давних событиях, хотя минуло всего пять лет. Он выглядит старше своего возраста.
— Почему? — спрашиваю я, поскольку меня сейчас заботит собственное будущее. И хотелось бы выслушать разные мнения.
— Потому что не смог бы оставить тебя.
Я молчу, не решаясь признаться даже себе, насколько рада это слышать.
Реклама заканчивается, за ней следуют новости. Перестрелки и мелкие столкновения во Вьетнаме. Корреспондент, похоже, считает, что можно было разобраться и без особенного шума.
— Послушай, — начинает Стюарт после паузы. — Я раньше об этом не заговаривал, но… для меня не секрет, что говорят в городе. Про тебя. И мне все равно.
Первая мысль — книга. Он что-то слышал. Нервно подбираюсь.
— Какой секрет? О чем ты?
— Ну, ты понимаешь. Насчет шутки, которую ты сыграла с Хилли.
Чуть расслабляюсь, но не до конца. Я ни с кем, за исключением самой Хилли, не обсуждала эту тему. Интересно, это Хилли позвонила ему, как грозилась?
— Я понимаю, как люди могли это воспринять, — подумать, что ты из этих сумасшедших либералов, что ты замешана во всей этой мерзости.
Внимательно рассматриваю собственные руки, тревога уступает место раздражению.
— Откуда ты знаешь, в чем я могу быть замешана?
— Потому что я прекрасно знаю тебя, Скитер, — мягко замечает он. — Ты слишком умна, чтобы связаться с чем-либо подобным. Я так им и сказал.
