Меир Шалев - В доме своем в пустыне

В тот день, за несколько часов до ее прихода, в наш дом заявился мальчик из Дома сирот.

— Чего тебе? — спросила Бабушка, загораживая дверь из опасения, что он пришел просить подаяния.

— Мне нужно что-то сказать Рафаэлю.

— Скажи мне, я ему передам.

Я услышал их и подошел к двери.

— Рафаэль, — сказал маленький сирота, — твой дядя Авраам велел мне тебя позвать. Он сказал, что если ты хочешь посмотреть, как вскрывают скалу, то приходи побыстрее.

Авраам ждал меня с каким-то подрядчиком, который попросил его прийти и взорвать скалу на строительной площадке в центре города.

— Взорвать? — сердился каменотес. — Разве ты не знаешь, что я больше не делаю «баруды»?

— Тогда приходи и разбей его.

Мы взяли три молотка, в том числе самый большой, шакуф, весом шесть с половиной килограммов — Авраам решил, что это самый подходящий для него вес, и специально заказал себе этот молот у кузнеца, — и баламину, и несколько литых стальных клиньев разной величины, которые он вытащил из своего каменного ящика, и отправились на стройку в машине подрядчика.

Скала ждала нас на строительной площадке — молчаливая, огромная, уверенная в своей силе и тяжести.

— Видишь, какая красотка? — спросил подрядчик. — В ней куба четыре, не меньше.

Авраам подошел к скале и стал обходить ее. Рабочие побросали свои дела, собрались вокруг нас и с уважением разглядывали его и меня. Я наливался гордостью.

— Матраку, Рафаэль.

Я подал ему матраку, и он начал постукивать по скале в разных местах, стукнет и прислушается, еще обойдет и всмотрится опять.

— Ты только послушай, как она поет, Рафаэль, послушай-послушай, как она рассказывает!

И потом, постучав еще немного, обратился к ней: «Меня ты не обманешь. Если я ударю здесь, ты откроешься отсюда, а если я ударю вот тут, ты мне разломаешься с этой стороны».

И затем сказал:

— Шукию, Рафаэль. — Я подал ему острое зубило, и он сделал две насечки на задней стороне камня. — Она уже знает, что у нее нет выхода.

Потом он взобрался на скалу и встал на ней. Перебросил баламину из руки в руку и слегка углубил насечки.

— Два килограмма сейчас, да, Рафаэль? — И он загнал маленькие стальные клинья в проделанные раньше надрезы в теле камня, опять постучал, прислушался и сказал: — Сколько миллионов лет ты меня ждешь? А? — И, ударив по клиньям сбоку, высвободил их из насечек. Потом повторил те же действия с клиньями побольше и сказал: — Два больших клина, Рафаэль, и шакуф.

Наступил решающий момент. Авраам установил большие клинья в насечках, взял большой молот и встал над ними. На мгновенье опустил шакуф на стертый носок своего ботинка и сказал:

— Смотри-смотри сейчас, Рафаэль.

Молот поднялся плавным, неторопливым движением, описал в воздухе точную и уверенную окружность, упал и ударил по головке одного из клиньев, и тот вошел в тело камня, как нож в масло. Молот поднялся вновь, тем же плавным, неторопливым движением, описал в воздухе копию первой окружности, опустился и ударил по головке второго клина.

Авраам спустился со скалы и улыбнулся.

— Ничего не получилось, — смущенно сказал я.

И тут раздался глухой звук разлома, и могучий камень вздохнул и распался на две половинки, обнажив свою белую плоть, прошитую коричневыми жилками окислов и голубовато-серебристыми блестками. Авраам повторил свои действия на каждой половинке камня и сказал подрядчику:

— Я свое сделал. Дальше пусть твои рабочие продолжат.

«Ты видел человека, искусного в своем ремесле, и перед царями он смело предстанет», — пропел подрядчик, когда отвозил нас домой. Потом посмотрел на меня и спросил, понял ли я. Я сказал, что нет, не понял.

— Мастер, — разъяснил подрядчик, — настоящий мастер, а не просто так себе ремесленник, ему нечего стесняться даже рядом с царем. Вспомни, парень, как это в Торе — кто выбрал, что Аарон будет верховным жрецом? Его брат Моше[161] так решил. А кто выбрал мастера Бецалеля[162], чтобы он сделал все плотничьи и столярные работы для Скинии Завета?[163] Сам Господь собственной персоной выбрал его. Так-то. Мастер — это Божьей милостью.

Он высадил меня возле Дома слепых, и я побежал домой, чтобы рассказать Большой Женщине. Но через несколько минут после того, как я вошел, в дверь постучали, и я понял, кто та, что пришла.

Именно крупные вопросы проясняются проще всего. Сорок восемь шагов пыли от ворот Дома слепых до нашего блока. Двадцать семь шагов бетона вдоль тротуара до нашего дома. Три гулких шага в подъезде, четыре поднимающихся шага по четырем ступенькам, одна дверь, три удара.

Мать, которая случайно была ближе всех к входной двери, оказалась той, кто ее открыла, и на какое-то мгновение обе женщины застыли друг против друга.

Вот они. Слепая Женщина, высокая, зеленоглазая, возвышается над низенькой Матерью, которая стоит перед ней с книгой, в которой уже загнуто очередное «ушко».

— Да. Что вам угодно?

Слепая Женщина положила руку на плечо Матери, а другой рукой коснулась ее лица, исследуя его черты. Путь ее пальцев был мне знаком. Вначале рука обошла лицо кругом, от подбородка к линии челюсти, оттуда поднялась к виску и описала линию волос надо лбом, а потом спустилась к носу и к углам губ. Ее пальцы двигались, возвращались, слегка задерживались, чуть подрагивали, снова прикасались и снова подрагивали. Она подхватила большую слезу со щеки Матери и поднесла к своему рту.

— Ты плачешь, Ханна, — сказала она.

— Да, — сказала Мать. — Я плачу.

И вдруг книга выскользнула из ее руки и упала, и они обе тоже упали друг другу в объятья. Они не похлопывали друг друга по плечам, как это принято у нас. Просто прижались друг к другу изо всех сил, держали, дрожали и всхлипывали. Бабушка и Черная Тетя, которые сразу поняли, и я, уже смирившийся с тем, что понял еще раньше, и моя сестра и Рыжая Тетя, которые лишь догадывались, кто эта женщина, испуганно стояли по сторонам.

— Я обещала, что вернусь к тебе, когда буду видеть, — сказала Слепая Женщина.

— Вот ты и вернулась ко мне. Вот ты и видишь, — сказала Мать. Почему это слезы, текущие из слепых глаз, трогают больше, чем слезы, текущие из зрячих? — Заходи, Рахель, — сказала Мать. — Заходи. А то все соседи сбегутся поглазеть.

Она вошла в комнату, и Мать закрыла дверь и сказала:

— Я так много раз видела, как ты проходила здесь, но так и не узнала тебя. Но теперь, стоило тебе прикоснуться ко мне, я сразу вспомнила. Я вспомнила твои пальцы.

— А они тебя, — сказала Слепая Женщина.

— Как ты нашла меня? — спросила Мать.

— Готлиб поймал твоего сына в парке, — сказала Слепая Женщина. — Его лицо так похоже на твое, когда мы с тобой были девочками.

— Да, — сказала Мать, — Рафаэль очень похож на меня. На меня и на своего отца одновременно.

— Кто здесь, Ханна? — спросила Слепая Женщина. — Здесь еще женщины. Я чувствую их.

— Моя мать Шуламит здесь, и Эстер, моя сестра, — сказала Мать. — Ты помнишь их?

— Я все помню, — сказала Слепая Женщина. — Здравствуйте, Шуламит. Здравствуй, Эстер. Ты была такая маленькая.

— И Лея, невестка моей сестры, и мои дети, Рафаэль и Михаль.

— Подойди ко мне, Михаль, — сказала Слепая Женщина.

И ты, сестренка — обычно такая злая и языкастая, — внезапно умолкаешь, внезапно подчиняешься, и в твоем рту нет никакой язвительности или насмешки, ты подходишь к ней и подставляешь ей свое лицо, и Слепая Женщина, ощупав его, улыбнулась и сказала:

— Хорошо, что я поймала Рафаэля. Если бы я прикоснулась к ней, я бы не узнала.

— Да, — повторила Мать, — Рафаэль очень похож на меня. На меня и на своего отца, а Михаль нет. Михаль высокая и красивая.

Незримый занавес опустился на них и отделил их от нас. Почти осязаемым было их влечение друг к другу, их желание быть обнятыми, быть приласканными, быть вместе. Тринадцати с половиной был я тогда, по-прежнему мужчина и по-прежнему глупый, но я понимал, что с этого момента ничто уже не будет таким, как прежде.

Слепая Женщина положила два сдвинутых вместе и очень точных пальца на шею Матери, на то место, где бьется пульс.

— Хорошо, что я коснулась тебя тогда, — сказала она. — В повозке, по дороге к поезду. Иначе я бы не запомнила. Трудно объяснить глазу то, что помнят руки. Память глаза хранится в голове, а память прикосновения остается в пальцах.

— Тогда мы были две девочки одинакового роста, — сказала Мать, — а теперь ты такая высокая.

— Как мы выросли с тех пор, Ханна, — сказала Рахель. — И какая ты красивая сейчас. Когда я видела тебя глазами, ты не была такой красивой. — И ее зеленые глаза вдруг вспыхнули золотом, то ли от любви, то ли от новых слез.

— В нашем возрасте все женщины кажутся красивыми, — сказала Мать и добавила: — Мне так много нужно тебе рассказать, Рахель. Пойдем, сядем в комнате-со-светом и поговорим.