Григорий Ряжский - Подмены
– Про Золушку слыхал, артист?
Я кивнул, уже догадываясь о том, что последует дальше.
– Ну вот, – удовлетворённо согласился старший по жизни, – разберёшь за ночь и угостишь бойцов, лады? Чтоб и того пóпить, и другого заварить. По отдельности. Поня́л?
– Так точно, – отрапортовал я и отдал честь как положено.
Ночью пришлось копошиться, имитируя признаки деятельности. На деле же я просто подменил чайную россыпь на заныканный чай, тот и другой, и поутру представил плоды ночных трудов старшему: кучка почерней и кучка побледней, всё – чисто, вплоть до малой чаинки.
– Аккуратная работа, москвачок, – похвалил меня «дедушка» и добавил: – Ладно, живи пока, дальше поглядим, что ты за фрукт такой, мля.
Вечером, перед отбоем он вновь демонстративно смешал мои чаи в единый, заварил получившейся смесью крутой чифирь и пустил посудину по кругу, в общий прихлёб. Я, зажмурившись, тоже отхлебнул, чтобы не выделяться чистоплюйством, но одновременно решил, что дед Моисей никогда об этом не узнает, как бы дальше ни обернулась воинская карьера его любимого внука в городе Новозыбкове.
Удачно отыгранная история с «Золушкой» помогла – гнобить, начиная с «салажьего» возраста, не стали, простили и то, что «москвач», и что бывший студент, и что вместо нормального «поссать» обычно произносит сомнительное «сходить в туалет». Или вообще не сообщает о намерениях. А ежемесячные дедовы пряники добавляли не то чтобы уважения, но некоторым образом компенсировали природную неприязнь к выказываемым ненароком культурным проявлениям личности.
Туалет соединялся с помывочной коротким нечистым переходом. Пол там, как правило, не мыли, разве что иногда подметали. Влажной уборке подвергались лишь места солдатской помывки и справления воинской нужды. И потому этот душевой, хотя и короткий, лишённый окон перешеек, расположенный между унитазами и душевой, как нельзя лучше подходил для выяснения различий во взглядах на веру в её обобщённом аспекте, на самого Бога, единого и неделимого, и на саму жизнь – в общем и целом.
Пол был кафельный, изначально неровно выложенный метлахской плиткой бурого колера. Часть плиток была разбита совершенно, другая имела многочисленные трещины с отдельными заострёнными краями швов. Межшовная затирка выкрошилась окончательно, и это начисто лишало меня, как кандидата на выживание, отделаться реально малой кровью. Если, само собой, станут возить мордой по полу. Перешеек имел небольшой уклон в сторону туалета, и это, успел подумать я, облегчит моим мучителям задачу устроить телу испытуемого напольное путешествие практически под силой собственного веса.
Мы пришли. Командир отделения, словно бывалый крысолов, аккуратным гуськом приведший убийских подельников к месту сурового приговора, остановил движение посреди соединительного коридора. Он будто тайно подслушал мысли рядового Грузинова-Дворкина, – именно так казалось ему. В центре замершей процессии, опоясанный отделением в полном составе, находился теперь я сам. «Дед» сделал глазами, и они окружили свою жертву, создав вокруг меня неровное живое кольцо.
– Ну что, не бог, не царь и не герой, а, актёрчик? – кривовато ухмыльнулся «дедушка», упершись зрачками в мои глаза. Казалось, медля, он растягивает удовольствие, потому как выпадает такое не часто. В смысле – «за такое». Отделение загражденцев, примолкшее в ожидании дальнейшей команды, соображало туго. Однако каждый из бойцов даже если и не до конца постигал метафизику конфликта, то уж наверняка чуял, что характер его не просто принципиальный: много больше – классовый, как вдалбливали в них когда-то учебниками и дополнительно дрессировали на словах. Вот, к примеру, мы – каждому понятные герои-загражденцы, патриоты родины и самих себя. А вот, не к ночи будет сказано, они – капризные уродики нерусского корня, двуличники по жизни и по вере, приспешники иуд всех мастей, ушлые ловцы доверчивых православных душ. К тому же, по обыкновению, при деньгах и посылках, набитых дармовыми еврейскими рахат-лукумами. Одно слово – актёрщики с погорелого театра комедии и сатиры над всеми нами.
– Короче, ничего не заявишь себе в защиту? – продолжал юродствовать командир временной жизни, буравя меня, подследственного, мутным взглядом. – За просто так калекой перехожей сделаешься?
– Видишь ли, – пожал я плечами, неожиданно для себя расслабившись, слегка откинув голову и приняв почти прогулочную позу, – всё, о чём ты сейчас говоришь, это ведь слова. Всего лишь голые слова, и не более того. И всё, что говорил я, тоже слова. И тоже больше ничего. Они, конечно же, материальны, как и любой звук и даже как самая простая и глупая мысль. Кровь ведь состоит из молекул, а они содержат в себе железо, ты в курсе?
Тот угрюмо молчал, набирая новую злость, но слушал. Остальные в это время прикидывали позицию поудобней, понимая, что, может, придётся не только мудохать, но, глядишь, ещё чего и похуже – на усмотрение «дедóв».
Между тем я, Гарик Грузинов-Дворкин, живой пока что и нетронутый, неспешно продолжал просветительскую лекцию. Мне уже было всё равно, итог событий я понимал лучше, чем кто-либо, и потому не просто оттягивал собственное избиение, но одновременно пытался придать этой банально-дурной истории наказания зарвавшегося рядового-загражденца привкус страдания, муки не за что, незаслуженно несомой кары:
– Так вот, это самое железо, если его брать в атомах, по сути есть крохотные антенны, мириады антенн, каждая из которых ловит на себя, воспринимает всё материальное: волны, движение, колебания среды, биополя, идущие от любых мозгов, включая и такие тупые, как у тебя. Даже камень, дерево, любое растение излучает так, что уж тебе-то, по крайней мере, мало не покажется. Ты явление примитивное и недалёкое, и потому антенны твои требуют переустройства. Лично я искренне хотел помочь, объяснить, как мог, что Бог по большому счёту един и что даже тот факт, что он еврей, не имеет ровно никакого значения для верующего человечества. Но, к великому сожалению, это и есть то, о чём ты и этот вот, – я апатично кивнул в сторону татарина-ефрейтора, – не ведаете ни сном ни духом, потому что вы обыкновенные мудели, клинические идиоты, возомнившие себя мелкими божками местного разлива. – Я нахально усмехнулся, и на этот раз – откровенно, безо всякого прикрытия. – Бить собрались? Ах же господи ты боже мой! Это единственное, что вы можете, да и то кое-как, через жопу, потому что – все на одного, иначе ведь не умеете, не обучены, по-другому-то – пупок развяжется от усердия или, глядишь, сам же по кумполу и схлопочешь.
Я уже шёл ва-банк, так и так терять было нечего, но зато даже мало изменить ситуацию в свою пользу очень бы пригодилось. Скажем, «один на один» выторговать, внезапно надавив на слабое место, ущемив гордость так, чтобы не просто слегка перевести стрелку в нужном направлении хода, а просто вырвать её из циферблата вместе с корнем. А про всю эту мутотень с волнами и антеннами ещё задолго до театрального училища мне рассказал мой добрый Моисей Наумович. Тогда о таком слыхом не слыхивали, а он знал. Или чувствовал так. Позднее теория подтвердилась и была названа теорией торсионных полей. А ещё он написал четыре, вроде, учебника и два, кажется, задачника, часть из которых, будучи признаны выдающимся достижением педагогической науки, в одночасье стали классикой. Я деда не просто дико любил, я безмерно его уважал. И не за всякое там малопонятное – за то, что тот неизменно находил короткое ёмкое слово, которое отчего-то враз могло поменять мой взгляд на жизнь. Когда оставил училище, ждал первым делом, что скажет дедушка. Только он, больше никто. Тот и сказал: иди и служи, если хочешь распорядиться собственной жизнью так, чтобы было потом чем тайно гордиться. Даже если больше ничего в этой жизни не случится. Хорошая проверка на вшивость: тебя мутузят, тебя ненавидят так, что сильней невозможно, под ногами у тебя кровь, ноздри забиты железом, а ты последним нюхом улавливаешь аромат пачули. Это значит состоялся, значит мужчина, значит человек. И не проси пощады, никогда, иначе всё поломаешь. Она найдёт тебя сама, если нужно, пощада эта, рано или поздно, не тут, так там. Она как смерть. И выстрелит, если понадобится, тоже сама, если не спасёт. И уже будет с тобой до конца, поверь. И ещё запомни: справедливая смерть может быть доброй, и она же может стать пощадой, которую ждёшь. Она и есть Бог, и других нет, а какой имеется, тот один на всех: для русских, евреев, калмыков, немцев, татар – без разницы. Бог – в тебе самом, в твоём оружии, в твоей руке, в твоей верной, испытанной боями гаубице, в твоём прощении или в прощении тебя, как и в наказании. Бог – заноза в твоём глазу, но он же и снадобье, и свинцовая примочка против нестерпимой боли. Бог – это ты сам, и пускай это тебя не удивляет, потому что так оно и есть, но только, чтобы осознать такое, надо ещё очень до этого дорасти.
