Ирвин Ялом - Проблема Спинозы
— Да, я тоже этого хочу, но с чего начать? Начну со своей собственной отправной точки: что я такое? Что есть моя суть, моя сущность? Что делает меня тем, что я есть? Что следует из того, что я такой-то человек, а не какой-нибудь другой? Когда я думаю о бытии, фундаментальная истина кажется очевидной: я, как и всякая живая тварь, стремлюсь сохранить собственное бытие. Я бы сказал, что этот conatus, желание продолжать жить и развиваться, является движущей силой всей деятельности человека.
— Итак, ты начинаешь с одиночного индивидуума, а не с противоположного полюса — с общины, которую я считаю высшей сущностью?
— Но я не представляю себе человека как существо одинокое! Просто у меня иное представление об идее связи. Я ищу радостного переживания, которое исходит не столько из единения, сколько из утраты отчужденности.
Франку озадаченно покачал головой.
— Ну вот, ты еще только начал, а я уже запутался. Разве единение и утрата отчужденности — не одно и то же?
— Между ними есть тонкое, но важнейшее различие. Позволь, я поясню. Как ты знаешь, в самом основании моего подхода лежит идея о том, что благодаря одному только рассудку мы можем отчасти понять сущность Природы или Бога. Я говорю «отчасти», потому что истинное бытие Божие есть тайна, выходящая далеко за пределы мышления. Бог бесконечен, а поскольку мы — создания конечные, наше видение ограничено. Я ясно выражаюсь?
— Пока да.
— Таким образом, — продолжал Бенто, — чтобы усилить свое понимание, мы должны пытаться рассматривать этот мир sub specie aeternalis — с точки зрения вечности. Иными словами, мы должны преодолевать препятствия на пути к познанию, которые происходят от нашей привязанности к собственному «я»… — Бенто сделал паузу. — Франку, у тебя ошарашенный вид.
— Я потерялся. Ты собирался объяснить про утрату отчужденности. И что с ней случилось по дороге?
— Терпение, Франку. О ней будет дальше. Сначала я должен обеспечить декорации. Как я говорил, чтобы рассматривать мир sub specie aeternalis, я должен отбросить собственную индивидуальность — то есть свою привязанность к себе — и рассматривать все с абсолютно адекватной и верной точки зрения. Когда мне удается это сделать, я перестаю ощущать границы между собой и другими. Как только это происходит, в меня вливается колоссальное спокойствие, и никакое событие, затрагивающее мое «я», включая смерть, не может на него повлиять. И когда другие достигнут этой точки зрения, мы сделаемся друзьями друг другу, станем желать другим того же, чего желаем себе и действовать из высоких побуждений. Таким образом, это блаженное и радостное переживание является следствием утраты отделенности, а не единения. Так что, как видишь, различие есть — различие между людьми, жмущимися друг к другу в поисках тепла и безопасности, и людьми, которые делят друг с другом просвещенный радостный взгляд на Природу или Бога.
Франку, все по-прежнему озадаченный, проговорил:
— Я пытаюсь понять, но это нелегко, потому что я никогда такого не испытывал, Бенто. Потерять собственную индивидуальность — это трудно даже вообразить! У меня голова начинает болеть от одной только мысли об этом. И эта концепция кажется такой полной одиночества — и такой холодной!
— Да, в этом есть одиночество — и, однако, как ни парадоксально, эта идея может связать вместе всех людей, позволяя им одновременно «быть вне» и «быть частью». Я не предлагаю и не предпочитаю одиночество. На самом деле я не сомневаюсь, что, если бы ты и я могли ежедневно встречаться и разговаривать, наше стремление к пониманию безмерно усилилось бы. Высказывание о том, что люди более всего полезны друг другу, когда каждый из них стремится к собственному преимуществу, может показаться парадоксальным. Однако когда речь идет о людях рациональных, это так. Просвещенный эгоизм ведет к взаимной полезности. Все мы обладаем способностью к логическому мышлению, и истинный рай земной возникнет, когда наша преданность пониманию Природы, или Бога, заместит все прочие привязанности — религиозные, культурные или национальные.
— Бенто, если я правильно уловил то, что ты имеешь в виду, боюсь, до этого рая еще тысяча лет! И я также сомневаюсь в том, что я или любой другой человек, не обладающий твоим типом ума и твоей широтой и глубиной, будет способен полностью усвоить эти идеи.
— Я согласен, что для этого потребуются усилия: все превосходные вещи не только редки, но и трудны. Однако у меня есть общество коллегиантов и других философов, которые читают и понимают мои работы, хотя действительно некоторые из них пишут мне много писем, прося дальнейшего разъяснения. Я не жду, что подобные идеи будут прочитаны и поняты умом неподготовленным. Напротив, многие были бы смущены или потеряли бы покой, и я не советовал бы им читать мои труды. Я пишу по-латыни для умов философского склада и надеюсь лишь на то, что некоторые из тех, кто это поймет, в свою очередь, повлияют на других людей. К примеру, настоящее время в числе моих корреспондентов есть Иохан де Витт — наш великий пенсионарий[123], а также Генри Ольденбург — секретарь Британского Королевского общества. Но если ты полагаешь, что эти тексты, вероятно, никогда не будут опубликованы для более широкой аудитории, ты, наверное, прав. Весьма возможно, что моим идеям придется подождать тысячу лет.
Двое друзей погрузились в молчание, а потом Бенто добавил:
— Итак, учитывая все сказанное о том, как я полагаюсь на здравый смысл, ты понимаешь теперь, почему я против чтения и произнесения слов и молитв безотносительно к их контексту? Внутренняя раздвоенность не может принести добра твоему душевному здоровью. Я не верю, что ритуал может сосуществовать с пробужденным ясным разумом. Я полагаю, что они — абсолютные антагонисты.
— Я не считаю ритуал опасным, Бенто. Вспомни, я ведь был посвящен в верования и ритуалы католицизма и иудаизма, а в прошедшие два года изучал еще и ислам. Чем больше я читаю, тем больше поражаюсь тому, что каждая религия, без исключения, пробуждает чувство общности, использует ритуал и музыку и создает мифологию, полную историй о чудесных событиях. И всякая религия обещает вечную жизнь при условии, если человек живет в соответствии с неким предписанным кодексом. Разве не замечательно то, что религии, возникавшие независимо в разных частях света, так напоминают одна другую?
— И к чему ты клонишь?
— Клоню я к тому, Бенто, что если ритуал, церемония и — да, и суеверие тоже — столь глубоко запечатлены в самой натуре человеческих существ, то, вероятно, вывод о том, что они нужны людям, будет обоснованным.
— Мне они не требуются. Дети нуждаются в вещах, которые не нужны взрослым. Человеку, жившему две тысячи лет назад, было необходимо то, что нам не требуется сегодня. Думаю, причиной суеверий во всех этих культурах было то, что древний человек страшился таинственной изменчивости существования. Ему не хватало познаний, которые могли дать ему то, что было ему нужнее всего — объяснения. И в эти давние дни он ухватился за единственную доступную форму объяснения — сверхъестественную — со всеми ее молитвами, жертвами, кошерными законами и…
— И?.. Продолжай, Бенто — каким функциям служит объяснение?
— Объяснение смягчает. Оно облегчает тревогу неуверенности. Древний человек хотел выжить, страшился смерти, был беспомощен перед многим из того, что его окружало, а объяснение давало чувство — или, по крайней мере, иллюзию — контроля. Он делал вывод, что если все происходящее имеет сверхъестественные причины, то, возможно, есть способ задобрить сверхъестественное.
— Бенто, дело не в том, что мы в этом не согласны, просто наши методы различны. Изменение старого как мир мышления — это медленный процесс. Невозможно осуществить все сразу. Изменения, даже идущие изнутри, должны быть постепенными.
— Я уверен, что ты прав, но я также полагаю, что большая часть этой медлительности проистекает из настойчивости, с которой стареющие раввины и священники цепляются за власть. Так было с рабби Мортейрой, и то же сегодня происходит с рабби Абоабом. Я содрогался, когда ты рассказывал, как он раздувал пламя веры в Шабтая Цви. Я прожил среди суеверий всю юность — и я тем не менее потрясен этой лихорадкой по поводу Цви. Как могут евреи верить в такую чушь? Кажется, невозможно переоценить их способность к иррациональности! Каждый раз, как мы моргаем, где-нибудь в этом мире рождается глупец.
Франку в последний раз откусил от огрызка яблока, усмехнулся и спросил:
— Бенто, могу я сделать замечание в стиле Франку?
— А, вот и десерт! Что может быть лучше! Погоди, я приготовлюсь, — Бенто откинулся на спинку кресла и оперся на валик. — Думаю, я вот-вот услышу нечто о себе самом.
— Ты говорил, что мы должны освобождать себя от пут аффектов — но, однако, сегодня твоя собственная страстность прорывалась наружу несколько раз. Хотя ты полностью простил человека, который пытался убить тебя, ты страстно возмущаешься рабби Абоабом и теми, кто принял нового мессию.
