Эдуард Тополь - Новая Россия в постели
Потому что после Мартина меня невозможно утомить, тем паче такому теленку, как этот Витюша.
Но утром мне стало стыдно. Они уехали. Я проснулась, вокруг свинюшник, какие-то бумажки от шоколада, бутылки. Оказывается, он ночью бегал еще за шампанским. Я поняла, что была в задницу пьяная. Думаю, ну вот, докатилась! Кричал мне муж, что я потаскуха, вот я потаскуха и есть. Тут безумный телефонный звонок: «Алена, это класс! Спасибо тебе огромное!» Витюша по телефону жмет мне руку. И Людка: «Ты была класс, все замечательно! Потрясно!» Я умываюсь, собираю чемодан и уезжаю домой, в Подгорск. И там через пару недель просыпаюсь утром, а меня рвет. И я понимаю, что я беременна, у меня задержка 8 дней. Но я не знаю, от кого, — то ли от Витюши, то ли от Мартина. У нас с мамой никогда не было контактов на эти темы, я не могла ей признаться, что беременна, тем более непонятно от кого. Я запаниковала, поняла, что что-то нужно делать. Но что? Кому я могу признаться? Куда пойти?
В нашем городе все друг друга знают, а меня тем более, мой муж — звезда КВН, да и я сама — без пяти минут профессор пединститута! Моей двоюродной сестре ее мама так говорила: если я узнаю, что ты беременна, я тебя убью, его посажу, а сама повешусь! Такие у нас в Подгорске нравы. И хотя я с мужем уже разошлась, он ко мне чуть не каждый день приезжал, он свою Таньку бросил и мне в любви объяснялся, у нас с ним половые контакты были. Так что от кого беременна, вообще непонятно. А моя мама — человек честный и порядочный, в отличие от меня, она говорит: раз уж у тебя есть Мартин, оставь Игоря в покое, освободи его, пусть он не приезжает, я не могу ему в глаза смотреть.
И вот я сижу в этом болоте — Мартин у меня в Нью-Йорке, Игорь в военном городке, Людка в Москве, а я, как дура, в Подгорске. Делать нечего, я поехала на работу, потом стала кутить, но через несколько дней до меня дошло, что надо все-таки узнать, как это делается, я же не могу у мамы спросить. Я стала на работе спрашивать у пожилых женщин: мол, вот, знаете, у моей подружки задержка четыре дня. И когда говорила, видела: эти женщины понимают, что подружка — это я и есть. Но они порядочные женщины, они мне из своего житейского опыта рассказывают: «Не переживай, скажи своей подруге, что если всего четыре дня, то все можно исправить». Сто грамм того, десять грамм этого, перца такого-то. А у меня память феноменальная, я приходила домой и записывала все рекомендации. И поскольку моя мама регулярно уходит на работу в восемь и приходит в шесть, я решила в ее отсутствие проэкспериментировать.
Сейчас про это смешно рассказывать, а тогда это было трагично. Я каждый день думала: что еще я с собой сделаю? Я начала парить ноги с горчицей, я ставила на поясницу перцовые пластыри, я пила какую-то хреноту типа чеснока с перцем, настоенные на водке. Меня рвало. И все это было, конечно, днем, и эти дни превращались в ад. Я прыгала, я поднимала гантели, я бегала по ступенькам, я приседала. Я делала все, что было сказано. У моего мужа были огромные гири, я притащила эти гири из сарая. Да, это сейчас смешно вспоминать, а тогда… Дело было зимой, там деревня, окраина Подгорска, огромный двор, я в маминых валенках, в косынке, в каком-то ватнике лезу в сарай, куда зимой никто не ходит, там снегу по уши и замок пудовый, чугунный. Во-первых, как я его размораживала, это надо было посмотреть! Я там что-то разжигала, я спичками распаривала этот несчастный замок, я замерзшими руками отскабливала снег от двери и со скрипом эту дверь оттягивала. И все это — на реве, на истерике. У меня руки были ни на что не похожи, я уже боли не чувствовала. Кого я могла позвать на помощь? Кому я могла сказать, что у меня вот такое? Потом я эту гирю тащила. Волоком — я же не могла ее поднять, я тогда вообще была на «Гербалайфе». Короче, был полный маразм. Мама говорит: «Алена, кто Игорешкину гирю притащил из сарая?» Я говорю: «Мам, я занимаюсь спортом». А у самой все тело в ожогах. Эти горчичники, которые я ставила не на положенное время, а на выдержку — я же максималистка, я всегда перегибала палку. У меня был ожог ног, все ляжки в волдырях. Я ревела. Мне сказали: ты пьешь водку и ноги в кипятке держишь, пока не начнется выкидыш. И вот я пьяная сижу в кипятке, как дура! До волдырей, до ожога!
Но самое классное, что я сама себе сделала, — это последний способ, всепомогающий, как мне сказали. Вы знаете, что такое касторовое масло? Этим маслом делают компрессы, и оно печет. Мне сказали: «Девочка, скажи своей подруге, пусть возьмет тампон с касторовым маслом и впихнет внутрь». Но мне не сказали пропорцию. Я намочила тампон до такой степени, что он был мокрый насквозь. Потом я его чуть-чуть отжала и впихнула. И потеряла сознание, потому что боль была невыносимая. У меня со всех женских половых органов слезла кожа. Я неделю не могла ходить в туалет. Я не могла сидеть. Это состояние не просто отчаяния, а еще и униженности. Потому что в Америке, если у тебя ангина или ты простудился — растворяешь вкусную таблетку и выпиваешь. А в России не так. В России если ангина — мажут нёбо керосином. Если диатез — пьют мочу. Такой мы народ, в натуре. Но я, очнувшись, решила: все, мои дорогие, больше я к своему бренному телу не притронусь!
А тут телефонные звонки Мартина. Сначала из Нью-Йорка и Бостона, потом из Москвы. А у меня головные боли и безумный токсикоз. Что-нибудь съешь — и рвет. Мама: «Что с тобой? Пошли к доктору!» Пришлось ей во всем признаться. Она говорит: рожай ребенка, я воспитаю. Я в слезы. Может, я бы и оставила ребенка, но там не поймешь, во-первых, чей, а, во-вторых, я уже туда такого напихала, навставила и намызгала, что наверняка урод родится. Я говорю: мама, ты меня прости, но я не могу его оставить. При этом делать мини-аборт уже поздно, а большой аборт — рано. И я сказала: мам, я тебе клянусь, что все будет замечательно. Села в поезд и — в Москву. А в поезде меня рвет, мне плохо, я теряю сознание. Мартин пришел на вокзал мрачный и сказал: «Ты не беременна, ты просто болеешь». Я решила, что это его в Бостоне отговорили на мне жениться. Там вся родня из британских аристократов, на фиг им какая-то русская! А меня вдруг потянуло на материнство. И я, как человек образованный, пошла в библиотеку, стала читать учебники педиатрии и вычерчивать графики развития моего ребенка. Первая неделя — хорда, два месяца — сердце бьется. Я этим делом увлеклась. Я пришла и говорю: вот сейчас у меня два месяца, у него сердцебиение. Мартин говорит: «Заткнись! Ты болеешь». Мы с ним столько прожили вместе, что у него русский стал — лучше не бывает, а у меня английский — никакой. Я говорю: «Как это я болею? Ты посмотри, что со мной происходит. Ты же сам мечтал о ребенке!» Он говорит: «Если ты скажешь еще хоть слово на этот счет, будешь жить в другом месте. Или я уйду в гостиницу». Я говорю: «Хорошо, я рожу ребенка для себя. Я уеду к маме».
Тут прилетает Савельев и кричит: «Ты понимаешь, что творишь? Если ты родишь, карьера Мартина накрылась! Ты что? Ты хочешь его привязать таким способом? Ты хочешь таким образом его около себя оставить? Ты падаешь в моих глазах! Немедленно аборт!»
А мне аборт еще нельзя делать, нужно подождать две недели. И вот я сижу и жду. Каждый час закрываюсь в туалете, меня рвет. Мартин говорит: выйди, гостям нужно в туалет. И берет с меня слово: мол, я никому об этом ни гу-гу. Я говорю: «Мартин, мне плохо, мне нужно с кем-то говорить об этом. Иначе я просто свихнусь. Ведь это единственное, что меня сейчас занимает». А он: «Ты болеешь. Ты не беременна, это пройдет, это насморк». Я кричу: «Нет! Это не насморк! Это беременность, это ребенок!» В общем, это было две недели кошмара. Потом он сказал: «Я не поеду с тобой в больницу, мне нельзя себя компрометировать, я руководитель гуманитарной миссии». Затем я просыпаюсь утром и вижу: первый раз в нашей жизни он оставил мне деньги на столе. И записку: «Как хочешь, но ты должна поехать сегодня и сделать все, что нужно».
Я поехала. А там полно народу и все парами. Кто-то приехал, чтобы спасти ребенка, у кого-то какие-то сложности. А я вдруг чувствую, что отключаюсь — у меня взяли кучу анализов, на мне моя белая рубашка вся в крови. И я — одна. Если я не ревела и не отключилась, то только потому, что наблюдала. Одна парочка — жена истерично кидается на мужа: вот, из-за тебя уже второй раз! А он говорит: «Я тебе перстень купил? Купил. Все, молчи». Или эти женщины, бьющиеся в истерике. А я сижу очень скромненько, глазками хлопаю. И когда женщины уходили на анализы, их мужья меня клеили. Ощущение было крутое. Я там занималась психотерапией, даже семьи мирила и таким образом кайфовала. Потому что мне пришлось быть там очень долго — врачи никак не могли решиться делать мне аборт и замучили меня анализами. Я туда приезжала к утру, уезжала вечером. Мартин давал мне деньги на такси, а я ездила на метро и на разницу покупала соки себе и другим женщинам. То есть конечно, я могла взять у него деньги и на соки, и на такси, но я не просила! Я не умею врать, ну такая я дура. Допустим, что-то стоит 200 долларов и 2 цента. Я скажу: Мартин, это стоит 200 долларов и 2 цента. И он мне давал ровно 200 долларов и 2 цента. Он никогда больше, чем положено, не даст. У нас даже было время, когда я просто писала ему счета: колбаса, допустим, стоит 2 тысячи, мясо — 5 тысяч, и так далее. Сначала меня это бесило, но потом я поняла, что у них это в крови, что он так воспитан: чистить зубы после еды, дважды в день менять рубашку, трусы и носки, принимать душ, пользоваться дезодорантами, записывать свои расходы. Это не жадность, это воспитанная расчетливость. Впрочем, может быть, тут я перегибаю, ведь я его любила, да и сейчас люблю… Я просыпалась утром и говорила: «Мартин, сегодня мне будут делать анализ крови, это стоит 70 тысяч». И он мне давал семьдесят тысяч плюс двадцать тысяч на такси. И все. И я из-за своей дурацкой гордости целый день жила на банке сока. А там такие крутые врачи, разговаривают сплошным матом: «Твою мать! Ты что делаешь? Ты будешь когда-нибудь жрать? Ты посмотри на себя, у тебя дистрофия плода!» Я говорю: я не могу кушать, меня тошнит. А он: «Мне насрать, что тебя тошнит! Или иди поешь, или пошла отсюда вон вообще!» И так — в каждом кабинете. Помню, я там сижу, и заходит девочка, ей 12 лет. И у нее уже третий месяц беременности, пора делать аборт. Ей говорят: в пятницу утром. А она: «Ой, я не могу в пятницу, у меня математика!» Я чуть не ревела: ей назначают аборт, а мне нет. Врачи говорят: «Тебе нельзя делать аборт, ты так слаба, что тебе нужно ложиться в больницу и ребенка оставлять». Я говорю: я не могу его оставлять. Тогда, говорят, двухнедельный курс каких-то уколов, будешь приезжать сюда, как на работу. Я однажды спросила: «Мартин, ты не мог бы пойти со мной? Я боюсь ехать одна, мне там бывает очень плохо». А он: я работаю, я не могу. И я увидела, что не могу на него рассчитывать. И вдруг поняла, что я безумно сильная. И с тех пор — все, как отрубило! Я там ни разу не заплакала. Я жалела врачей, которые на меня орали. Я там всех полюбила. Я входила, вся улыбающаяся. Я угощала соками этих несчастных женщин. Потому что в день анализов есть нельзя, а пить хоть что-то надо. И я там стала уже как вахтер: «Вам на УЗИ, это сюда. Вам на кровь — это туда».
