Елена Блонди - Инга
Все это она думала потом, позже. А там, в гулкой комнате с ужасными серыми стенами, думать не могла. Только всплесками кидалась испуганная ненависть к Горчику, из-за которого сейчас она сделает… Да еще подкатывал ужас от того, что сделает не так, а значит, все напрасно…
«День рождения. Да. Двадцать восьмое. Четверг — двадцать седьмое. Господи… не перепутать».
В голову будто набили ваты и она, сухая, комкалась, в ней увязали испуганные мысли.
— Пишешь? Мне до утра с тобой хороводиться?
Инга опустила глаза в пустое пространство, окруженное мелкими печатными буковками. Прижала ручку к бумаге. Ручка распухла, становясь неудобной, огромной, как бревно и такой же тяжелой. Медленно двинулась по бумаге, выписывая неровные буквы. И наконец, трудно сглотнув заболевшим горлом, Инга закончила предложение «был со мной с утра четверга двадцать седьмого июля до утра субботы двадцать девятого июля».
Корябая подпись и дату, положила ручку. Мужчина пальцем подвинул к себе бумагу. Просмотрел и пихнул обратно.
— Время не указала. Перепиши.
Она хотела крикнуть. Или сказать. Или хотя бы прошептать, что нет, не сможет, хватит уже, да сколько ж мучаться…
Но горло болело все сильнее, бумкало сердце. И она покорно взяла неподъемное бревно ручки и стала вписывать новые слова в еще один квадрат, мертво глядя в уже исписанный листок.
Не поднимая головы, мужчина сказал, складывая бумаги в папку:
— Иди пока. В девять утра, если что сказать есть, придешь, скажешь. Насчет увидеться, то вряд ли. В обед увозят.
Она вышла, касаясь рукой двери, потом холодной стены коридора, потом — перил на крыльце. Из темноты возник Мишка, окурок прочертил в темноте красненькую дугу.
— Ну, чо? Ждать, что ли, надо?
Инга молча прошла мимо, влезла на высокую ступеньку кабины и села внутри, пусто глядя в темноту за стеклом. Мишка впрыгнул, покрутил ручку приемника.
— Киевское время четыре часа сорок девять минут, — бархатно сказал диктор, — а теперь мы…
— Поехали, — сказала Инга.
— Чо, не будешь утром-то?
— Нет.
Он искоса посмотрел на ее профиль, полускрытый черными прядями. И молча завел машину. Так же молча ехали вверх, петляя по тихой дороге. Иногда их обгоняли легковушки, провозя громкую музыку в раскрытых окнах. На въезде в поселок Мишка остановился.
— Ты блин хоть расскажи, Михайлова. Я ж вез, чо.
Она послушно и трудно, сглатывая и морщась, пересказала содержание заполненного ложью квадрата. Мишка кивнул.
— Ну, грамотно, да. Думаю, в Оленевке никто его не видал, днем. Вряд ли. Не такой он дурак, чтоб маячить. Думаю, он тока ночью возник, чтоб Ромалэ поймать.
— Миша, замолчи. Я…
Он пожал широкими плечами, но замолчал. Постукал пальцами по меховой обертке руля.
— Домой тебя? Или что, к этому, что ли?
— Нет. Высади. Там вот, на перекрестке.
В свете фар синее платье вспыхнуло и пропало в светлеющей уже темноте. А на другом повороте Мишка резко затормозил, ругаясь, в метре от выскочившего на дорогу Каменева. Тот распахнул дверцу, повис, всматриваясь в глубину салона.
— Где? Привез? Или осталась?
— Та привез.
— Ну, хорошо. Домой подвез? Я туда сейчас.
— Не домой, — медленно сказал Мишка сверху, — не. К скалам пошла. Черт.
Каменев выматерился и исчез за углом забора. Мишка припарковал машину у кустов рядом с домом, слепо смотрящим черными окнами. И спрыгнул, раздумывая, бежать ли следом и куда именно.
Сейчас, в пустом чистом купе, перебирая в памяти события той ночи, Инга краснела, чувствуя, как горят уши. Она все же попыталась ну это — изменившимся лицом. А сама и не помнила, как. Очнулась, слава Богу, не в обмороке на крепких мужских руках, тьфу и тьфу, нет. Очнулась, когда Каменев тряс ее за плечо, потом дернул сильно, и она вдруг ушла с головой под воду, захлебнулась и выскочила, пуская пузыри и испуганно хватаясь за его руки.
— Где? Я что? — голос гулко улетел вверх, к еле видным звездам в неровной каменной рамке.
Держа ее на плаву, Петр прохрипел, тоже плюясь:
— Идиотка! Утопнуть хочешь? А ну! Ныряем!
Она послушно набрала воздуха и нырнула следом, выворачивая в плече схваченную им руку. Проплывая закраину почти неразличимой подводной дыры, крепко приложилась лбом, и когда Петр, хрипя, вытащил ее на скалу, вытерла лицо, размазывая воду, перемешанную с кровью.
Петр тихо и без остановки ругался, ворочаясь рядом. Поодаль, светлея, валялась брошенная Ингой плетеная корзинка.
— А если б поперлась в пещеру? Там же темень сейчас! Свалилась бы в расщелине, застряла. И коньки отбросила. Тоже мне, героиня. На мою голову!
— Домой хочу, — сказала Инга, и губы задрожали, как у ребенка, — к Виве. Я хочу… домой…
— Как я тебя? Темно еще. Ноги переломаем! — крикнул, сидя на крошечной площадке, где когда-то впервые заговорил с ней.
Инга встала, клонясь. Протянула ему дрожащую руку. Тут она знала наизусть, каждый шаг и каждую неровную ступенечку. Медленно взбирались наверх в ленивом сером полумраке раннего утра, и там, после вершины, стали спускаться, уже освещенные редкими фонарями набережной. Выйдя на пляж, Инга кивнула и, прижимая к боку свою кошелку, исчезла в призрачной сутолоке пляжных зонтиков.
— Тьфу ты, — сказал вслед Петр и похромал в номер, снятый для жаркой любви и неторопливых ночных разговоров.
Это было главное, перед Днем Гнева Вивы, который пришел не сразу. Еще долго Вива пыталась вытащить внучку из каменного молчания и одиночества. Покупала вкусности и безделушки. Приносила билеты на новые шоу, рассказывала всякие веселые пустяки. Вздыхая, уходила, с тоской дожидаясь, когда же ее детка посмотрит вокруг настоящими живыми глазами. А не этими мертвыми пуговицами.
Инга отказалась прощаться с Петром и Вива сама напоила его чаем, выслушала осторожную историю о том, как он тут проездом и вот встретил, представляете, Виктория Валериановна, совершенно случайно, ездила, оказывается, в город, повидаться со своим другом, да, молчит, мне ничего не рассказала…
И однажды субботним утром Вива пришла в комнату к Инге. Та лежала, закинув руки за голову, и пусто глядела на трещины в потолке. Быстрыми шагами Вива подошла и сдернула с внучки покрывало. Та нехотя перевела глаза на бабушку. И открывая их с испугом, подняла руку:
— Ба!
Но не успела увернуться. В лицо полетела глыба сверкающей ледяной воды. Загремело об пол пустое ведро. Мокрая Инга вскочила, и упала, не удержавшись на зыбком матрасе.
— Ты что? Сбрендила?
— С тобой сбрендишь! — заорала Вива, упирая руки в бока, — ты, чучело безголовое! Долго будешь княжну из себя строить?
— Уйди! — из глаз Инги брызнули слезы, и басом рыдая, она села на корточки, прижимаясь спиной к стене.
— Ага! — орала Вива, — сейчас, разогналась и уйду. Убегу, прямо! Может, вообще выгонишь меня? Все лучше, чем видеть, как ты тут свое горе лелеешь. Ах, я бедная, несчастная, ах, со мной трагедии!
— Да! Трагедии! И я…
— Закрой рот! Глаза б мои не видели, как упиваешься собой. Эгоистка! Вся в мать свою Зойку! Да что ж мне наказание такое, одни бабы и как на подбор — куры курами! Господи, хоть послал бы вместо этих каракатиц мне сына, или внука, чтоб мужественный, красивый, заботливый! Чтоб не мне вокруг бегать, приседать, а вокруг меня чтоб! Так нет же! Вот уж наказал, так наказал!
— Ба, — уже испуганно сказала Инга, глядя на пылающее лицо и яростные глаза. Встала и тут же присела обратно, пискнув, когда об стену с грохотом и звоном разбилась пузатая фарфоровая ваза, старинная, между прочим, Вивина любимая.
— Завтра, — кричала Вива, — завтра же беру тебе билет и мотай с глаз долой!
— Ты что? Ты меня выгоняешь? Из дома? — пораженная Инга все же встала, с возмущением глядя на Виву снизу вверх.
— Да, — немедленно согласилась бабка, — именно! — и подняла указательный палец, — ты поедешь, да куда хочешь, хоть к Петру своему, хоть к засранцу Горчичникову. Или к мамаше своей непутевой. И вот! Им! И! Морочь! Мозги!!! Когда надоест кровь пить, тогда и возвращайся. А я еще посмотрю…
Она внезапно замолчала. Стояли напротив, сверля друг друга глазами.
— Кстати, — сказала Вива нормальным голосом, — у тебя нет ли ментолового карандаша, у меня жутко болит голова, а мой кончился.
— Нет, — дрожащим голосом повинилась Инга, подтягивая намокшие трусы и нашаривая рукой лифчик, висящий на спинке кровати, — но я сейчас, в аптеку, да? Я быстро, и сразу вернусь. Вот, сара-фан только. Вот.
— Бери два, — приказала ей в спину Вива, усаживаясь на смятое покрывало, рядом с мокрым на нем пятном, — нет, лучше три.
Потом они пили чай на веранде, а за двумя заборами мелькала, изнемогая, любопытная голова Вали Ситниковой, а за штакетником с другой стороны басом рыдал напуганный сын Надьки Корневой, и она трясла его на руках, тоже не отрывая глаз от двух женщин, что чинно пили чай и кушали утренние бутерброды. Как следует поев, Инга отодвинула тарелку.
