Журнал «Новый мир» - Новый Мир. № 3, 2000

Даже после того, как она убедилась, что ее «всего лишь» направляют в качестве переводчика на Нюрнбергский процесс, подсознательное чувство страха не оставляет ее.

Так уже с первых глав в воспоминаниях Ступниковой завязывается та внутренняя коллизия, которая придает напряженную тональность всему ее рассказу. Участвуя в заседаниях Нюрнбергского трибунала, автор книги все время мысленно сравнивает, сопоставляет две системы — нацистскую и советскую.

Поначалу может показаться, что мемуаристка стремится тем самым придать своим воспоминаниям ббольшую злободневность. Как бы убедить нынешнего читателя в том, что уже тогда, в далеком 1946 году, она (в отличие от многих других!) видела и ощущала «параллелизм» обоих тоталитарных режимов.

Но, вчитываясь в книгу, знакомясь с детством автора, понимаешь, что подобное впечатление ошибочно. Детство героини было как бы насильственно оборвано в 1937 году, когда арестовали отца девочки — крупного специалиста-химика, несколько лет прожившего вместе с семьей в Германии (отсюда, кстати, у Ступниковой и превосходное знание немецкого языка, что она тоже вынуждена скрывать до призыва в армию: ведь подобное обстоятельство могло ей только навредить!). Однако во время войны в наших вооруженных силах ощущалась острая нехватка квалифицированных переводчиков с немецкого и там мало интересовались фактом, почему русская девушка хорошо знает язык врага.

Итак, детство будущего автора записок было далеко не безоблачным, и потому ее критические наблюдения, когда она резко осуждает обе тоталитарные системы, не видя в них большого различия, а, наоборот, улавливая поразительное сходство, кажутся вполне естественными, совершенно непроизвольно срывающимися с ее уст. Ведь она с юных лет на собственном горьком опыте испытала, что значит быть в глазах окружающих дочерью «врага народа»…

Выше отмечалось, что Ступникова называет свою книгу воспоминаниями статиста, которому не положено знать о происходящем за кулисами. Думается, авторские слова не следует понимать буквально. Нельзя не заметить, что перед нами выступает вовсе не статист, а умный, думающий, внимательный наблюдатель. Что из того, что воспоминания Ступниковой написаны спустя полвека после Нюрнбергского процесса. Важнее то, что, будучи в ту пору юной девушкой, мемуаристка запомнила много важных эпизодов, подробностей, деталей, ускользнувших от внимания других участников и свидетелей этого суда.

Кроме того, Ступникова с самого начала, несмотря на свой юный возраст, отдает себе отчет в уникальности и значительности того события, участником которого ей довелось быть. Впервые в истории на скамье подсудимых оказались правители гитлеровского рейха, которые, руководствуясь преступной, бесчеловечной идеологией о превосходстве «нордической расы» над остальными, обрекли на страдания и гибель миллионы людей в оккупированных нацистами странах Европы.

Но при этом мемуаристку в ходе процесса часто не оставляет чувство сожаления, что подобный суд не был проведен в нашей стране, когда бы на позорной скамье оказались руководители советского государства и правящей коммунистической партии. С горечью она пишет: «По данным, обнародованным в 1996 году, всего лишь 50 (!) работников огромного сталинского аппарата насилия и террора были после смерти диктатора привлечены к уголовной ответственности… На моей многострадальной Родине было совершено немало преступлений, но Нюрнбергского процесса у нас не было и нет. Может быть, поэтому в России ныне остались только жертвы и нет палачей».

Не случайно поэтому Ступниковой особенно запомнились два случая в ходе судебного разбирательства, которые вызвали резкое недовольство Сталина, ибо они развивались не так, как намечалось по советскому сценарию. (Кстати, тут уместно напомнить один малоизвестный факт, который приводит в своих записках Ступникова: во время работы Международного трибунала при ЦК ВКП(б) была создана специальная комиссия по руководству Нюрнбергским процессом. И возглавлял ее сам Вышинский. Но даже эта комиссия оказалась не в состоянии изменить «незапланированное» развитие событий.) Первый такой эпизод связан с оглашением в зале суда Секретных протоколов, подписанных Молотовым и Риббентропом осенью 1939 года во время визита гитлеровского министра иностранных дел в Москву. Тем самым миру стало известно, что два диктатора, Гитлер и Сталин, вступив в преступный сговор, прибегли к новому разделу Польши. Что касается прибалтийских государств, то Гитлер «уступил» их Советскому Союзу.

Второй сходный эпизод, вызвавший особый гнев Сталина, связан был с массовым расстрелом польских офицеров в Катынском лесу под Смоленском. Советская версия, что данное преступление — дело рук гитлеровцев, была практически опровергнута. В ходе судебного разбирательства и допроса свидетелей многим из присутствовавших в зале Дворца правосудия стало ясно, что этот расстрел — спецоперация НКВД. У самой Ступниковой и ее коллег-переводчиков на этот счет сомнений не возникало.

Впрочем, как уже отмечалось выше, главное в мемуарах Ступниковой — это, пожалуй, не отдельные эпизоды и детали (сами по себе крайне интересные и важные). Главное, думается, — общая их тональность и настрой. Они написаны в откровенной, исповедальной манере, как бы для себя, для узкого круга близких друзей, до которых автор жаждет донести свои тогдашние переживания, ощущения и наблюдения, свое восприятие того, что происходило на ее глазах в зале суда.

Эта искренность, даже некоторая наивность, свойственная молодой девушке, как раз и составляет одну из наиболее сильных сторон этих записок. Все это не придумаешь, не присочинишь задним числом. Автору предстояло предварительно пережить все это, перечувствовать и сохранить глубоко в душе до лучших времен, когда наконец ей представился случай изложить все пережитое на бумаге, не замалчивая того, что она там видела и слышала. Изложить, уже не опасаясь того, что за свою откровенность, резкость суждений она может дорого поплатиться.

Есть своя закономерность в том, что эти мемуары появились только теперь — полвека спустя. В итоге читатели получили волнующую книгу, и мемуаристка вправе была озаглавить ее словами, позаимствованными из Нюрнбергской присяги, которую она давала, приступая к своим обязанностям переводчика-синхрониста: говорить только Правду и ничего, кроме Правды…

Спрашивайте наш журнал в московских книжных магазинах

«Ad marginem» (1-й Новокузнецкий переулок, 5/7),

«Библио-глобус» (Мясницкая, 6),

«Гилея» (Большая Садовая, 4),

«Графоман» (ул. Бахрушина, 28),

«Книжная слобода» (Новослободская, 14/19),

«Летний сад» (Большая Никитская, 46),

«Мир печати» (2-я Тверская-Ямская, 54),

«Паолине» (Большая Никитская, 26),

«Эйдос» (Чистый переулок, 6) и в киосках «Мосинформ».

Полка Кирилла Кобрина

В. В. Набоков. Русский период. Собрание сочинений в 5-ти томах. Т. 1. Составление Н. Артеменко-Толстой. Предисловие А. Долинина. Примечания М. Маликовой. СПб., «Симпозиум», 1999, 832 стр.

Теперь, благодаря этой увесистой (и прекрасно сделанной) книге, мы знаем, из какого литературного сора вырос чистый, ясный, гибкий, сильный голос набоково-сиринской прозы золотой поры. Ни «Машенька», ни рассказы из сборника «Возвращение Чорба» на роль той ранней чепухи, которую стыдливо прячут, а то и жгут, скупив по лавкам все экземпляры, не тянули — больно хороши. Теперь Набоков обрел своего «Ганса Кюхельгартена». Читатель, которому уже несколько наскучило бесконечное совершенство (и некоторый бойскаутский задор) набоковской прозы, может злорадно подхихикивать над такой, например, присказкой: «И подумай только: никого из племени нашего на Руси не осталось. Одни туманом взвились, другие разбрелись по миру. Родные реки печальны, ничья резвая рука не расплескивает лунных заблестков, сиротеют, молчат случайно не скошенные колокольчики…»

Это, конечно, не значит, что 1-й том собр. соч. Сирина распух от сенсационных открытий. Отнюдь. Почти все набоковское «раннее» уже печаталось то в питерской «Звезде», то в томе сиринских стихов, то отдельным изданием (перевод Кэрролла). И все же. Собранные вместе сочинения 1918–1925 годов («крымского», «кембриджского», «раннеберлинского» периодов) воссоздают тот контекст, тот хаос, ту многоголосицу влияний, из которой родилась удивительная набоковская мелодия. А уж впадает ли в холодную ярость сам скрытный автор — там, в райских кущах, подозрительно похожих на окрестности Выры, — нам неизвестно.

(Только что вышел 2-й том этого издания. Как я и предполагал, открытий там нет. Обычный гениальный Сирин.)