Александр Грог - Время своих войн 3-4
Виталик личность странная — сочетающая в себе ярым антисемитизм с еще более ярым семитизмом, и не ясно от какого такого «семени» это случилось. То и другое в столь болезненной форме проявилось буквально в последние три или четыре года, как только обзавелся маленькой студией. Раньше к этой теме был едва ли не равнодушен. Мир не впервые наблюдал эти странные закономерности. Понятно, что всякий русский с обостренным чувством справедливости, начав копаться в хитросплетениях собственной истории, особенно начального периода гражданской, том, что этому предшествовало, если он задает вслух свои вопросы, рано или поздно, будет поставлен в ряд тех, кому, присваивается клеймо–печать антисемита и фашиста. Удобный универсальный ярлыки, который позволяют больше не рассматривать ни приведенные им факты, ни замечать доводы, зато позволяет мелочно травить, угрожая судебной расправой по странным «темненьким» статьям, от «за разжигание межнациональной розни», до «за разглашение государственной тайны». Виталик — случай особый, выпадающий из ряда вон. Во–первых, обладающий той характерной внешностью, что у всякого, кто возжелает обозвать его фашистом или антисимитом, слово застрянет поперек горла. Вид у Виталика исключительно семитский. Прямо «истинный ариец» со знаком минус. Гебельс отдыхает! Плюс характерный «одесский» говорок, который Виталик (признаем честно) выработал на частных уроках сценической речи. И, в случае чего, мог соскальзывать на него вполне непринужденно…
— Бросит врать?
— Этот? — усмехается Виталик. — Нет, врать–то он будет по–прежнему, такое не лечится, но уже умней, вооружившись теми архивными ссылками, где его предки в белом, а иных свидетельств нет. Думаешь, он один такой? Ха! Знал бы — сколько только у моего газона таких Мюнхгаузенов топчется! И еще будет! Тем больше будет, чем меньше живых реальных свидетелей, которые помнят старую фронтовую поговорку. Сказать какую?
— «Жиды воюют в Ташкенте»?
— Это не я — это ты сказал! Антисемит ты, Замполит, хоть и сказал чужое!.. Жиды в Ташкенте, евреи — на фронте. Но там тоже не все просто. Во всяком случае, не у всех. Внуки, понимаешь ли, переживают. Теперь еще и правнуки. Ущербность знания, что дедушка — полковник авиации — вовсе не боевой пилот, а «зам по тылу», попросту говоря — снабженец, подобные знания кому угодно поперек горла станут. И это еще хорошо, если так! Сколько их — увешанных боевыми наградами — отвоевавшими свое командирами расстрельных команд и учетчиками трофеев?
Виталик все не может успокоиться.
— Глядишь, добьется, в Герои Советского Союза своего прадедушку пропихнет. Будет сто первым еврейским героем, назначенным им после войны!
— Откуда сто? — удивляется Лешка. — Вроде бы полста прибавили?
— Полста героев прибавили во времена Хруща, когда он сам себе звезды навешивал в три ряда, и сквозь пальцы смотрел, когда другие тем же занимались — лишь бы не явно, без особой наглости. А еще полста в плюс — это «втихую» по последним ревизиям — все перетрясли, что можно, все резервы. Но дальше, увидишь, легче будет.
— Ну, вы, блин, даете! — восхищается Замполит, и тут, наверное впервые думает, что как славно, если бы их ядерный арсенал — все боеголовки Израиля — сработали бы разом: что–то типа цепочной реакции (Лешка не слишком разбирается в этом деле, но ему кажется, что это оружие может каким–то образом стареть, разрушаться и оказываться чем–то вроде гремучей смеси — не дотронься!) Потом думает, что это не решит проблему, а скорее усугубит — миру, кто бы не был виноват, придется платить вдвое.
— Кто это был?
— Половинник — как по Пушкину! — говорит Виталик, и увидев, что Замполит не сообразить, поясняет: — Полуподлец–полуневежда… полупоц, короче. Несостоявшийся писатель, который считает себя состоявшимся. «Книги — артиллерия мысли» — сказал кто–то из великих — но этот, разумеется, тут и рядом не стоял. Но поучаствовал, пытался примазаться к цеху: его собственная «царица полей», которую он выволок на замусоренное литературное поле, враз переродилась в стрельбу из рогаток, потом оплевывание всего, до чего только можно, а разрешено на все, ну а заканчивается, как у многих, ковырянием в носу и других местах…
— Хорошо сказал, — хвалит Замплит.
— Потому что — правду! Я ведь и с жизнью до недавнего общался без посредников. Считай, сейчас главный посредник здесь и есть. Случаются средь наших–ваших идиоты, которые полагают, что если всех заткнуть, то проблема исчезнет. Вот, по мере возможностей, не даю голову в песок совать вроде страуса. А то ведь подкрадутся враги, вроде вас, и поимеют.
— Да, вас поимеешь… — огорченно тянет Замполит.
— А надо бы — рождаемость не по сверхзадачам. Хотя плодимся как можем, а вам не даем, но где столько евреев взять? Чтобы мировую революцию… виноват — глобализацию провернуть? — ну, просто беда с этой сменой названий, — вздыхает Виталик. — Только к одному привыкнешь, а тут в целях конспирации под то же дело уже другая афиша.
— Не пытались еще в приказном порядке — трахайтесь, сукины дети, иначе расстреляем? — живо интересуется первичной проблемой Замполит.
— Именно так, — невозмутимо подтверждает Виталик. — И, кстати, такое уже было. Помнишь? Сам же как–то рассказывал про Кампучию!
— Да, была там одна переводчица. Рассказывала: построили две шеренги напротив друг друга, и скомандовали — сходись! Ночной контроль на выполнение супружеских обязанностей — смотрели, чтобы не спали членораздельно. Двух детей прижила. Парадокс, но потом никто не додумался обратную команду дать — «расходись!»
— Хочешь, тебя в евреи запишем? Сперва, правда, не в кошерные, это еще заслужить надо…
— Честно?
— А як же!
— Трахайте себя сами. Хотя, признаюсь, и можете какое–то время быть интересны в прорезе прицела. У меня есть Родина, для вас любое — «родинка», и много с большим беспокойством отнесетесь к той собственной — на заднице!
— Вот это честно! Хвалю! Давай сейчас быстренько с тобой передачку снимем — наш современник! Вернее — их! Гетероортодокс. Личное отношение к заднице ближнего.
Лешка — Замполит показывает кукиш, да так неловко, что «засвечивает» рукоять пистолета, и Виталик считает нужным свернуть разговор на себя любимого.
— Меня сейчас стрелять нельзя. Рано — не всех гадостей еще понаделал. НТВ мною интересуется! — гордо сообщает он. — Светит мне быть личным корреспондентом!
— НТВ? — удивляется Лешка. — Куда тебе! Там ведь проверочка будет, дай боже. От первого личного обрезанного корня до корней всех близзалегших потомков. И если потомки — не подонки, шансов у тебя — ноль целых, хер с чем–то сотых — пролетишь ты, мил голубь, как фанера над Сионом.
— А я поголубею! — обещает Виталик.
— Да иди ты? — изумляется Лешка, опасливо отодвигаясь.
— Не всерьез, конечно, буду платить откат одному проверенному пидару, а тот расписывать, как хорошо ему со мной живется. А что? Сейчас многие так делают. Как иначе пробиться? Если хлебное, да на виду, то только для избранных — евреям или пидарам, потому лучше, для пущей гарантии, быть тем и другим одновременно.
— Ты потянешь, — чуточку подумав, соглашается Замполит. — Вижу!
— Сейчас все себе биографии лепят, кто в политики, а к этим кормушкам только через СМИ, — оживляется Виталик. — Этот придурошный, видел, с какого бока заходит? Прибежит! Остынет — прибежит. Некоторые сразу с кулаками лезут — этот нет. Заметил, у меня стульчики к полу привинчены? Как в сумасшедшем доме! А ваза с цветками на столе бутафорская, легонькая. Сколько хватались — голову мне разбить! Сеню — оператора видел? Думаешь, за что держу? Как оператор он левенький, а личная квадратура хорошая, и знает, что делать, если кодовое слово произнесу. Собака так на «фас» не реагирует! Этот сегодняшний придет и будет деньги совать, чтобы материал в эфир не ушел. А я ему собственную дружбу предложу, и «оригинал–диск» отдам, как залог дружбы. Сеня сейчас как раз болванку переписывает. Знаешь, сколько у меня таких дружбанов? Каждый второй в политики метит, каждый первый в банкиры или завхозы. Какой–нибудь, повезет, да выйдет, дружбанов за собой потянет — всю семейную цепочку. А как ты думал дела делаются?
— Хлопнут тебя! — говорит Лешка.
— Нет, я — хитрый. Я на все четыре угла страхуюсь. Мне только развернуться негде. Старта нет! Тут как хочешь беги, но если вовремя не выбежал… Все лучшее занято. Опоздал с началом. Ничего, я живучий! И выносливый, до ужаса. Все, что угодно вынесу, да растрачу.
— Это — да. Извилина вот, например, считает, что вы — природа, стихия, или… если угодно — стихийное бедствие. Нельзя бороться со стихией, можно только расхлебывать ее последствия, всякий раз заново строить дом.
— Мне он всегда нравился, — говорит Виталик. — Умный человек! Еще живой?
