Декстер Мастерс - Несчастный случай
Что касается предупредительных сигналов, словно в скобках заметил Дэвид, то это и само по себе интересно. Он имеет в виду всевозможные счетчики, измерительные, контрольные и прочие приборы, чьи показания во всех подробностях позволяют следить за ходом опыта. Некоторые из них, в сущности, ни о чем не предупреждают, они только регистрируют уже совершившиеся факты; их-то показания и помогли понять, что же произошло, и установить точную меру облучения, полученную Луисом и остальными. Но все, вместе взятые, они действительно могут предупредить о чем-то, хотя, как видно, этого предупреждения иногда бывает недостаточно. Беда в том, что, при самых лучших намерениях, человек, много раз проделавший этот опыт, постепенно привыкает к показаниям приборов и потому, быть может, в какие-то мгновенья становится чуть менее внимателен к ним, а этого не должно быть никогда, ни на миг, иначе приборы ему уже ничем не помогут.
Замечал ли когда-нибудь полковник Хаф, что первобытные племена в своих обрядах охотно наделяют неодушевленные предметы чертами и свойствами живых существ, одевают их, как людей, относятся к ним, как к людям, и обращаются с ними, как с людьми? Здесь, в окрестностях Лос-Аламоса, — в индейских поселках часто можно наблюдать подобные обряды, — Хаф, вероятно, тоже их видел. Они заслуживают внимания, ибо кое-что проясняют: ведь, опять-таки, стоит это перевернуть — и вы получите положение, характерное для опыта, который проделывал Луис. Индейцы наверняка заинтересовались бы этим опытом, он был бы для них неожиданным и новым во многих отношениях, и в частности в том, о чем сейчас идет речь.
Нет, он вовсе не хочет сказать, что опыт Луиса в этом смысле единственный, заверил Дэвид Хафа. Можно бы привести и еще подобные примеры: думается, люди и организации, посвятившие себя какой-то одной цели, склонны обращаться с человеком, как с вещью; да иначе и быть не может, если их задача — подчинять и властвовать. А ведь бесспорно, что крайняя однобокость и стремление властвовать часто неразлучны — ведь человек-то, как правило, не однобок, он не однодум, он соединяет в себе множество разнородных чувств и стремлений. Правда, принято считать, что односторонний человек достигает наилучших результатов в своей области, но еще вопрос, верно ли это. Помнится, в раннюю пору существования атомной станции, когда впервые определена была критическая масса урана, нескольким физикам из Лос-Аламоса случилось поехать в Ок-Ридж, где производилось разделение изотопов урана, и так же случайно они заметили, что бруски металла, того самого изотопа, который способен расщепляться, здесь складывают в кучу. Забавно, в Лос-Аламосе люди уже знали предел, дальше которого небезопасно накапливать этот материал в одном месте, а в Ок-Ридже не знали. А все потому, что установленные военными властями порядки, крайняя разобщенность и засекреченность не позволяли кому-либо в Ок-Ридже это знать; разумеется, такой порядок завели в интересах безопасности, и все же это была чрезмерная однобокость, ограниченность почти фантастическая. Так вот, один из лос-аламосских физиков, человек отнюдь не однобокий, попросту нарушил все порядки и запреты и сказал им — и как раз вовремя! Конечно, по букве закона человек этот предатель — еще бы, ведь он сообщил секретные сведения лицу или группе лиц, которым этого знать не полагалось. А все же, как кажется, этот ненадежный человек, этот предатель сделал небесполезное дело. Впрочем, ладно, не стоит в это углубляться. Было еще немало подобных случаев, незачем о них сейчас вспоминать. Кстати, одна из причин, почему многие ученые уже уехали или уезжают из Лос-Аламоса, как раз и кроется в проводимой военными властями бездарной и близорукой политике крайнего засекречивания, разобщения во имя «безопасности uber alles». Для научной работы такая политика во всяком случае непригодна, хотя для бегства ученых было немало и других причин. Вот, к примеру, несмотря на многочисленные официальные заявления о том, что великая новая энергия облагодетельствует человечество, принесет ему свет и изобилие, откроет новую Эру Духа, — несмотря на все эти заявления, работа станции по-прежнему сводится почти исключительно к одному — к производству бомб. Итак, с одной стороны, все и всюду осуждают гонку вооружений и, в частности, накопление атомного оружия, ибо это по сути дела ведет к самоубийству, а с другой стороны, то, что производится в Лос-Аламосе, — причем только здесь и больше нигде, — в огромной мере усиливает гонку вооружений и никакой иной цели не служит. А вывод из этого один: что-то тут не так, допущен какой-то грубый просчет, гибельный для честной научной работы, да и для многого другого.
— Я стараюсь, как умею, ответить на ваш вопрос, Хаф, — сказал тут Дэвид, — но вопрос ведь очень сложный и требует тщательно обдуманного ответа, так что вы уж, пожалуйста, потерпите.
Может быть, полезно, продолжал Дэвид, опять прибегнуть к сравнению — хотя бы с той же гонкой вооружений. Точно так же, как гонка вооружений есть процесс постепенного накопления, наращения ступень за ступенью, так и наш опыт был подобного рода процессом. Когда сбросили бомбы на Хиросиму, это было в какой-то мере началом эксперимента — полтораста тысяч человек убито либо так или иначе искалечено с первого же шага, — так и в нашем опыте, когда впервые пущен был в ход расщепляющийся материал, последовал распад. Но, если не считать той катастрофы, какую означает для человека распад и гибель живой ткани, а для атома распад ядра, ничего непоправимого тогда не случилось ни в нашем мире, ни в атомном котле; на этом еще можно было остановиться; подлинные опасности ждали впереди.
Но незачем перечислять все подряд. Безусловно одно: производить бомбы — значит усиливать гонку вооружений, ведь другим странам тоже придется делать бомбы, во всяком случае они сочтут, что у них нет иного выхода, — и, конечно, они сумеют с этим справиться, это лишь вопрос времени — да и не так уж много времени им понадобится. То же самое и с опытом Луиса: складывая в одну кучу все больше расщепляющегося материала, вы тем самым усиливаете процесс ядерного распада. И в обоих случаях в конце концов достигаете уровня, непосредственно предшествующего критическому пределу.
И тут нельзя упускать из виду одно обстоятельство первостепенной важности. Распад ядра урана — это процесс, не поддающийся человеческому вмешательству, человек не может пресечь его в корне или вызвать; замедлить или ускорить, — можно лишь научиться создавать благоприятные условия, чтобы так или иначе направить этот процесс. Но похоже, что неизбежная, так сказать, извечная неустойчивость урана порою магнетически действует на людей и отвлекает их от главного. Нельзя забывать, что это свойство урана ставит перед людьми громадной важности вопросы, и на эти вопросы нужно ответить. И нельзя забывать еще одного: не тем по-настоящему опасна эта сила, что люди могут утратить власть над нею, но тем, что, распоряжаясь ею, они могут потерять власть над собой.
Последние два дня я много думал об этом нашем опыте, говорил Дэвид, и мне кажется бесспорным, что кое-кто сейчас действительно потерял самообладание. Стремясь во что бы то ни стало запасти как можно больше бомб, эти люди забывают, что есть много других людей, которые считают войну оконченной и пытаются жить и работать в мирной обстановке и ради мира. Например, Луис.
Не знаю, известно ли вам, продолжал Дэвид, постукивая тростью по ботинку, что этот опыт мы проделывали отчасти и ради использования атомной энергии в мирных целях. Но это так, хотя в каких именно целях он был проделан два дня назад, сейчас не существенно. Важно то, что не в этом его прямое назначение, что ставится он здесь не ради мирных целей, а ради производства бомб. Стоит присмотреться к нему поближе — и невольно думаешь о войне, о бомбах и прочем, а сверх того — о поразительной однобокости мысли и действий, которую порождает война и которая для большинства людей кончается, как только кончается война. А вот в нашем каньоне, для нашей атомной станции война не кончена. Враг побежден, но наша работа все та же, что и прежде. Она и прежде была опасна, но все время, пока шла война, опасность и риск были людям по плечу. Существовало известное равновесие, все силы человека сосредоточивались на одной цели — и тогда он мог противостоять атомному котлу, тоже предназначенному для одной-единственной цели.
И вот война кончилась, а человек снова приходит в лабораторию и проделывает все ту же работу, но равновесие уже нарушено. У работы, которую он должен выполнять, по-прежнему одна-единственная цель, у человека — нет. Если он мысленно не продолжает воевать, — есть и такие люди, но их немного, и уж конечно, Луис не из их числа, — душа его внезапно откроется всем зовам жизни, и в нее хлынут тысячи мыслей, которым он не давал воли в годы войны, — в том числе и нелепые, и случайные, всё, что ранит или волнует, всё, что он любит и на что надеется, а если он и ненавидит что-нибудь, то по-другому и не так сильно, как прежде. Самые разные вещи приходят на ум. Таково многомыслие мирного времени. Самые разные вещи занимают человека, и теперь он думает о них по-другому, чем прежде: во время войны он был слишком сосредоточен на одной дели, многие мысли отгонял прочь, другие смирял, и все они были ему подвластны. Контроль — вот в чем тут дело. Сделав человека однодумом, война дала ему чувство самоконтроля, власть над собой. Мир отнял у него это чувство. А для того, чтобы проводить такой опыт, контроль необходим. Это — рискованная штука, даже когда вполне собой владеешь, когда же этого нет — риск чересчур велик… Когда вполне владеешь собой, еще можно как-то успеть справиться в эти считаные секунды, но без полного самообладания это невозможно. Нет времени отвлечься на самый краткий миг, подумать о чем-нибудь постороннем, все равно, отвратительно оно или прекрасно, — о чем-то своем, личном.
