Патрик Зюскинд - Избранное
Я едва не поперхнулся от изумления. До сих пор я никогда не видел человека, пьющего за Германию.
Что ж, признаюсь, застольные речи как таковые мало меня трогают. Это подчеркнутое навязывание тостов и, того хуже, сопровождающее их дребезжание сдвинутых бокалов всегда казалось мне чем-то излишним. Обычно с моих губ легко соскальзывает лишь «Ваше здоровье!», и рука небрежно приподнимает бокал. В случае крайней необходимости и когда того требует очень уж торжественный повод, я даже готов выпить за здоровье какой-нибудь знаменитости — юбиляра или лауреата; если на то пошло, я способен даже с грехом пополам понять такие туманные тосты, как «За счастливое будущее!» или «За удачу!», — но никогда не стал бы пить за страну. И из всех стран на свете менее всего за Германию, с чьим именем — ведь прошло всего-то пятьдесят лет! — нерасторжимо связываются великая война и Освенцим.
Да-да, знаю, он не то имел в виду, наш канцлер Коль, когда пил «За Германию!». Он подразумевал не старую агрессивную Германию, а современную и будущую, мирную, цивилизованную и вписавшуюся в Европу. Его взор был устремлен в грядущее, а не в минувшее, разумеется, какие тут могут быть сомнения…
Может быть, я в этом отношении более консервативен, или более чувствителен, или просто получил другое воспитание, и оно не позволяет мне — при любых обстоятельствах — употреблять некоторые общеизвестные клише. Может быть даже, дела обстоят именно так, как утверждает в журнале «Шпигель» Рудольф Аугштайн, выступающий в роли пресс-адъютанта Коля.
«Дарвинистически настроенная история, — пишет Аугштайн, — явно не оставляет нам времени на ретроспекцию, на этот столь приятный человеку «печальный труд»». Может быть. Но я-то сам настроен отнюдь не дарвинистически, я оставляю себе время на ретроспекцию, могу даже заглянуть вперед или взглянуть вверх и, когда слышу тост, подобный тому, что произнес канцлер Коль, чувствую себя так, словно «дарвинистически настроенная история» одним махом перешагнула через меня. Тогда я выпадаю из эпохи.
Примерно в то же время, когда канцлер Коль витал в облаках, провозглашая свой тост, его соперник в борьбе за пост канцлера Оскар Лафонтен держал речь на собрании СПГ, в которой заявил, что для него вопрос о немецком единстве — проблема сугубо вторичная; куда важнее позаботиться, чтобы людям в Лейпциге, Дрездене и Восточном Берлине жилось так же хорошо, как людям в Вене, Франкфурте, Париже или Мадриде. Я навострил уши. Наконец-то после стольких невразумительных словес прозвучала фраза, доступная моему пониманию. Независимо от того, истинным или ложным был сформулированный в ней тезис, находился ли он в гармоническом соответствии с «дарвинистически настроенной историей» (возможно, и не находился или еще не находился), — здесь по крайней мере был язык, который я понимал, политическая терминология, за которой я мог себе что-то представить. Увы, хотя присутствующие на собрании товарищи вежливо поаплодировали этой фразе, она отнюдь не стала лозунгом дня. Она была погребена под застольными речами, возбужденными комментариями, криками «Гер-ма-ни-я-е-ди-но-е-о-те-че-ство!», которые теперь все чаще скандируются на улицах. Прошло совсем немного времени, и какая-то сумасшедшая воткнула нож в горло тому, кто эту фразу произнес. Я перестал понимать окружающий мир.
Чтобы объяснить, в какую я сорвался пропасть, как велико охватившее меня смятение духа, расскажу один эпизод, имевший место весной 1988 года, когда мир еще обретался в порядке, а я шагал в ногу со временем.
Я получил письмо из «Цайт» от редактора публицистического отдела. Он приглашал меня участвовать в дискуссии на тему «Будущее немецкое единство». Я ответил ему обратной же почтой, ничуть не сомневаясь в собственных правоте и здравом смысле. Я просил избавить меня от подобных глупостей. Я писал, что над немецким вопросом я размышлял лет двадцать назад на первом курсе, посещая семинар по истории. Тогда мы с друзьями целыми днями — а преимущественно ночами — дискутировали на эту неисчерпаемую тему и всегда с одним и тем же результатом, а именно — нулевым или, лучше сказать, с тем результатом, что немецкий вопрос не имеет решения, да и не нуждается в нем, ибо, даст Бог, он когда-нибудь разрешится сам собой, растворится, так сказать, в каком-нибудь, как всегда сложно приготовленном европейском супе. А до тех пор я и думать об этом не желаю, по поводу Германии мне больше ничего не приходит в голову, я просто не могу себе вообразить более надоевшей темы, чем немецкая, пусть господин редактор даст себе труд поискать другую, мало ли в наше время куда более важных, насущных, а главное, более актуальных политических проблем, чем дурацкая проблема немецкого единства.
Редактор поблагодарил меня за письмо и добавил, что нечто подобное написали ему двадцать или тридцать других предполагавшихся авторов, а потому он решил отказаться от намерения затевать дискуссию «Будущее немецкое единство». Это было, повторяю, в начале 1988 года.
Не прошло и полутора лет, как заварилась вся эта каша. Not with a bang but with a whimper развалился пенсионерский режим в Восточном Берлине, а еще недавно всесильный Эрих Хонеккер, только что во всеуслышание прокаркавший, что стена простоит сто лет, в одну ночь лишился всех своих государственных постов, квартир, банковских счетов и порноальбомчиков и очутился в садовом домике некоего протестантского пастора; на сцену выскочил развязный субъект по фамилии Кренц, пару раз подмигнул с газетных фотографий в качестве главы государства ГДР и вдруг провалился в какую-то щель, совсем как петрушка в кукольном театре, которого двинули дубинкой по голове; его сменил аукционщик Модров; затем сыграл очень короткую и невразумительную роль некий Шлак-Голдовский; затем стремительно промелькнули бледные дамы и потрепанные господа, чьи имена невозможно упомнить, а также капельмейстеры, писатели, адвокаты и снова и снова духовные пастыри; во время демонстрации со свечами в Лейпциге вдруг опять вместо «Мы и есть народ!» раздалось приснопамятное, странно и глупо звучащее «Гер-ма-ни-я-е-ди-но-е-о-те-чест-во!»; были предложены, назначены и проведены выборы; за несколько дней сформировали коалицию и демократическое правительство, за несколько недель составили и подписали государственный договор с Федеративной Республикой, ввели немецкую марку; и вот теперь, когда я пишу эти строки, немецкое единство, само обсуждение которого всего два года назад представлялось мне напрочь устаревшей и совершенно излишней политической спекуляцией, игрой воображения, можно считать делом решенным. Никто более — ни в стране, ни за рубежом — не ставит его под вопрос, уже через год, если не через несколько месяцев, оно станет реальностью. Развитие… нет, развитие не то слово… лавина обрушившихся на нас событий в самом деле вызывала головокружение. Я ощущал примерно то же, что и представитель упомянутого пенсионерского режима, председатель народной палаты, ныне покойный Хорст Зиндерман, которому принадлежат произнесенные в 1989 году и ставшие с тех пор крылатыми слова: «Мне показалось, что сорок лет социализма ушли у нас из-под ног».
Мне тоже так показалось. И, думаю, многим из моих сверстников. Пусть не сорок лет социализма, но сорок лет крепко сколоченного, прочно пригнанного, вроде бы необратимо надежного, солидного послевоенного порядка вдруг ушли у нас из-под ног. Мы выросли при этом порядке. Другого мы не знали. Не то чтобы мы его особенно ценили, и нам уж совсем не нравился его антураж. Раздел Европы на Восток и Запад, раздел Берлина, раздел мира на два враждебно настроенных, ощерившихся оружием военных блока казался нам чрезвычайно опасным и извращенным, но, увы, логическим следствием мировой войны, которую спровоцировала гитлеровская Германия. С этим предстояло как-то справиться, как-то это преодолеть, но постепенно, полегоньку, шаг за шагом, осторожно действуя в различных направлениях. То обстоятельство, что военный счет приходилось оплачивать главным образом людям по ту сторону железного занавеса, было достойно сожаления, но изменить его было нельзя, разве что ценой еще одной, еще более разорительной войны.
Разумеется, нам еще в школе внушили, что раскол Германии — это ненадолго, что преамбула основного закона обязывает каждого политика в ФРГ стремиться к его преодолению, что ФРГ и ее столица Бонн — всего лишь временное сооружение. Но мы не верили в это уже тогда, а с годами верили все меньше. Нельзя десятилетиями жить во времянке, а тем более в такой роскошной, процветающей времянке, а тем более, если ты молод. И когда в воскресных проповедях заходит речь о «наших братьях и сестрах в зоне» или когда после возведения Берлинской стены нас призывали в знак национальной солидарности зажигать в окне поминальные свечки, нам казалось это смешным и неискренним — словно нам, взрослым людям, всерьез предлагали выставлять в камин башмак, чтобы святой Николай бросил в него шоколадку. Нет, единство нации и вообще национальная тема нас не интересовали. Мы считали, что эта идея XIX века давно устарела и опровергнута историей, что без нее можно спокойно обойтись. Живут ли немцы в двух, трех, четырех или дюжине государств — не все ли равно? 17 июня мы отправились кататься на яхте. Отношение к государству, в котором мы жили, то есть к Федеративной Республике, было сначала настороженно скептическим, потом снисходительным, потом прагматическим и, наконец, даже окрасилось некоторой сдержанной симпатией. Это государство — отнюдь не временно — вело себя совсем неплохо, оно было терпимым, демократичным, правовым, практичным — оно было нашим сверстником и потому в определенном смысле нашим государством.
