Юрий Поляков - Конец фильма, или Гипсовый трубач
Валюшкина спала на спине. Правильное лицо было сосредоточенным, даже строгим, как у девушки-отличницы из советского фильма. Одеяло она целомудренно подтянула под самый подбородок, точно боясь, как бы ее отдыхающая нагота не напомнила о минувшем безрассудстве. Губы шевелились, наверное, повторяя вчерашние мольбы: «Я больше не могу, я сейчас умру, не надо…»
Гордясь собой, Кокотов склонился над Нинкой, чтобы расслышать сонное бормотание:
— Нет, не надо, нет… Отстаньте!
Писодей почувствовал ревность к неведомому домогателю и, желая подробностей, вплотную приблизил ухо к губам бывшей старосты:
— Нет, нет, не подпишу… — шептала она.
Он усмехнулся: одноклассницу мучили ночные банковские кошмары. Андрей Львович осторожно встал с кровати и тихо, стесняясь новой женщины в квартире, совершил неизбежные утренние процедуры. Особая изобретательность потребовалась, чтобы усмирить трубный клекот унитаза, разделив одно мощное водоизвержение на три умеренных. Затем он пошел на кухню, обнаружил на столе, под салфеткой половинку домашнего кекса, привезенного Нинкой, заварил «Зеленую обезьяну» и тихо позавтракал.
Включив ноутбук и дожидаясь, пока компьютер загрузится, задумался. Мысли, как обычно, разветвились. Прежде всего волновало будущее: камасутрин скоро кончится, и как прикажете соответствовать заявленным мощностям? Надо бежать к Виктору Михайловичу и брать оптом. Одновременно автор «Жадной нежности» размышлял о недвижимости: «Озерный рай» с яхтой или Николина гора с джакузи? Наверное, все-таки «Озерный рай». Рубляндия — это слишком пафосно и расточительно: справа Мухалков, слева Путанин, напротив Кумарашвили. Замучают визитами. Надо соответствовать. А рестораны там — просто какое-то позднеримское безумие, никаких денег не хватит! Андрей Львович, краснея, вспомнил свои замусоленные «квадрижки», удивленный взгляд пастушки и гнев Натальи Павловны. Придется завести кредитку, а для начала вытребовать у Жарынина следующую порцию гонорара. Неожиданно он решил, что и с Нинкой тоже будет встречаться — потихоньку, иногда. У писателя должна быть, между прочим, не только жена, но и любовница. Так заведено и очень полезно для творчества!
Уняв бесплодный поток сознания, он сосредоточился и, прихлебывая «Зеленую обезьяну», быстро записал все, что было придумано вчера, дойдя до места, когда мстительные америкосы сбросили облажавшегося Стрюцкого в канализацию к саблезубым крысам.
…Из открытого люка донесся страшный вопль, а потом послышались хруст и чавканье, словно там, внизу, заработала огромная мясорубка. Генерал Снарк смахнул с начищенного ботинка каплю крови, приказал заварить крышку и зашагал прочь. Его ждали на экстренном совещании начальников штабов, предлагавших уничтожить Вашингтон и еще парочку штатов, как Хиросиму, пока жуткие твари не перебрались в другие города…
«Жарынин будет доволен!» — подумал Кокотов, вскочил и вдохновенно зашагал по кухне.
Писодея охватил знакомый каждому сочинителю озноб творческого всемогущества, когда слова становятся податливыми и отзывчивыми, как влюбленные женщины. В порыве шкодливого восторга он кинулся в спальню, присел на краешек постели и, просунув руку под одеяло, проникновенно потревожил спящую одноклассницу. Она в ответ сжала мускулистые ноги и пробормотала сквозь сон:
— Нет. Никогда…
Андрей Львович вернулся на кухню, к ноутбуку, хлебнул «Зеленой обезьяны» и продолжил:
Прошел год.
В космическом пространстве сквозь млечную дымку летит круглая и зеленая, как арбуз, Земля. Она несется нам навстречу. Все ближе, ближе…
Андрей Львович остановился и хотел поначалу стереть сравнение с арбузом. Но потом решил оставить. Из принципа. Из брутального озорства, которого прежде за собой не замечал. В последние дни, переполненные мукой творчества, террором соавтора, борьбой с Ибрагимбыковым и дамским разноплотьем, с ним что-то произошло: он окреп духом, возмужал телом и заматерел сердцем. С суровой ухмылкой автор «Беса наготы» вернулся к синопсису:
…Уже можно различить Европу, похожую на тонконогую овечку, пьющую воду из Гибралтарского пролива…
Писодей с удовольствием представил себе недовольную физиономию игровода, возмущенные складки на загорелой лысине, крики о том, что ему нужен синопсис, а не метафорическая диарея! И продолжил:
…Все заметнее большие города, изрезанные радиальными и кольцевыми трещинами улиц. Мадрид, Париж, Берлин, Варшава, Минск… Но нам нужна Москва и только она — вся в лучах расходящихся магистралей, в дыму заводов и чаду автомобильных пробок. А в Москве нам нужен проспект Мира. Вот он, вырвавшись из узкого русла Сретенки, ширится и течет к окраине мимо Рижского вокзала, мимо ВДНХ… Но вернемся к Садовому кольцу, отыщем неприметный прямоугольник, стиснутый домами. Скорее туда — в «Аптекарский огород», скорее — к пестролистым купам, окружившим старинный пруд…
Кокотов откинулся в кресле, гордясь собой (талантлив, талантлив на всю жизнь!). Но тут же его мысли отнесло к Наталье Павловне. Надо обязательно повести ее в «Аптекарский огород». Они постоят у водоема, любуясь оранжевыми тенями вуалехвостов (странный все-таки был сон, очень, странный!), поцелуются в изумрудном тоннеле перголы, а потом посмеются над чудными именами растений… Весенница зимняя, лилия слегка волосистая, зеленчук желтый, медуница неясная… Медуница неясная. Как подходит к Обояровой! Ему стало совестно перед Валюшкиной, ведь «Аптекарский огород» принадлежал ей, и вести туда Наталью Павловну — то же самое, что уложить новую женщину в постель, еще теплую от прежней любви. Эх, Нинка, Нинка, весенница ты моя зимняя!
Вздохнув, Кокотов продолжил работу:
…И вот перед нами пруд с темной кофейной водой, с желтыми кувшинками, с неровными берегами, поросшими осокой, крапивой и рогозом. На берегу, у самой воды — странная старая ива. Ее ствол похож на туловище огромного ископаемого ящера, вытянувшего длинную шею высоко вверх. Но что это? Откуда-то из-под ствола вьется легкий дымок. Неужели кто-то посмел бросить окурок в заповедном месте? А может, прохожий в берете с петушиным пером обронил дымящуюся вересковую трубку? Проверим — раздвинем траву, присмотримся! Не может быть! У самой земли к коре, подобно ласточкину гнезду, прилепилась крошечная хижина, сложенная из щепок и веточек, обмазанных глиной. Крышу ей заменяют брошенные внахлест клочки полиэтиленового пакета из «Шестого континента», а вместо печной трубы торчит обломок пластмассового мундштука. Он-то и дымит. В хижине есть дверь, сделанная из спичек, скрепленных проволокой. Откроем и заглянем внутрь…
«А может, мне вообще сказки писать?» — подумал автор «Любви на бильярде», не отрываясь от творчества.
…Там, в глубине хижины, виднеется очаг, сложенный из мелкой гальки. Горит огонь, и кипит вода в котле — винтовой пробке от маленькой коньячной бутылки. За столом, приспособленным из спичечного коробка, сидит крошечный Кирилл, бородатый, как Монте-Кристо. Орудуя осиным жалом вместо шила, он чинит ботинки, сшитые из обрывка плащевки. Рядом с ним Юлия, обернутая с японским изяществом в шелковый лоскут. Она мерно качает люльку — кедровую скорлупку, подвешенную на тонких жилках к верхним балкам, — и поет:
Мой Лизочек так уж мал, так уж мал!
В скорлупке спит крошечный, точно комариная личинка, младенец, укутанный в белый лепесток. Рядом с Юлей, положив брудастую морду на лапы, дремлет серый дог. Тот самый, исчезнувший! Внезапно пес открывает красные глаза, вскидывается и гулко лает. Дверь хижины медленно отворяется. Юля пугается и закрывает собой младенца. На пороге возникает страшно обросший человек с посохом. Одет он в невероятные лохмотья, похожие на маскировочный халат снайпера.
— Вы кто? — хрипло спрашивает Кирилл, сжимая в руках секиру — обломок безопасной бритвы.
Но тут из густой бороды выглядывает веселое морщинистое лицо.
— Дедушка! Ты жив! — вскрикивает молодая мать, не веря глазам.
— А что мне сделается?
Дадим нашим героям несколько минут для счастливых возгласов, объятий, поцелуев, гаданий, на кого похож Лизочек.
— Как вы нас нашли?
— Я же старый грушник! — усмехается старик. — Год к вам шел! Чайком не угостите?
— Конечно!
Кирилл кидается к белому мешку, от которого тянется толстая веревка, оканчивающаяся желтым картоном с надписью «Липтон». Художник, как хворост, берет в охапку чай и бросает в кипящую воду. Юля тем временем накрывает на стол и ставит вместо чашек пневматические пистоны, а в качестве угощения — земляничину размером с дыню. От праздничной суеты просыпается Лиза и звонко кричит, наполняя сердца счастьем новой жизни.
