Рут Озеки - Моя рыба будет жить

— Привет, — сказал он.

— Привет, — сказала я.

— Ты здесь давно?

— Э-э, да? Типа, всю ночь?

— А…Ты не против, если я присяду?

— Как хочешь.

Я подвинулась, чтобы освободить ему место, потому что прикасаться мне к нему не хотелось. Он сел, и мы стали вместе смотреть на собаку, пока она не закончила свое дело и не удалилась.

— Ты приехала Обаачама повидать?

Я кивнула.

— Она больна?

Я кивнула.

— Она умирает?

Я кивнула.

— Почему ты мне не сказала?

Я засмеялась, не так, типа, «хи-хи», а, скорее, вроде: «Ага, конечно, и какого хера это бы дало?»

Он меня понял и заткнулся.

Тут из-за угла вывернул автобус, и мы оба встали. Мы были единственные пассажиры, но по-любому мы вежливо встали в очередь, я — впереди, папа — за мной, будто мы были незнакомы. Когда автобус затормозил, я сказала:

— Я думала, ты умер.

Это вышло вроде как я со стенкой автобуса разговариваю, и я не была уверена, что он меня расслышал. Слова были у меня в голове и просочились наружу, прежде чем я успела их остановить. Мне страшно не хотелось устраивать с ним разборки, так что, не получив ответа, я почувствовала облегчение. Автобус открыл двери, и мы вошли. Папа заплатил за билеты, и я пошла и села на самое заднее сиденье, а он пошел за мной. Секунду он колебался, потом сел рядом. Глубоко вздохнул, будто мы совершили чего-то глобальное, потом протянул руку и погладил меня по голове.

— Не, — сказал он. — Пока не умер.

Когда мы приехали в храм, Дзико была еще жива, но вокруг тусовалась куча народу в ожидании, когда она умрет. Кто-то из данка, несколько монахинь и священников и даже пара репортеров из газет, которые явились из-за ее возраста — она была, типа, даже немного знаменитость.

Поскольку мы были родственниками, статус VIP-ов нам был обеспечен, и нас даже сразу пустили внутрь с ней повидаться. Мудзи нас провела. Старушка Дзико лежала на своем футоне. Выглядела она такой крошечной, как очень старый ребенок. Кожа у нее стала почти прозрачной, и под ней легко можно было различить красивые округлые кости ее скул. Она глядела прямо в потолок, но когда я стала на колени рядом и взяла ее за руку, она повернула голову и уставила на меня свои молочно-голубые цветы пустоты.

— Йокката, — прошептала она. — Ма ни атта нэ[151].

Пальцы у нее были, как тонкие сухие палочки, только очень горячие. Мне показалась, я ощутила, как она сжала мне руку своими горячими пальцами. Добиться, чтобы у меня изо рта появились хоть какие-то слова, у меня не получалось, потому что я пыталась не заплакать. Да и что тут было говорить? Она знала, что я ее люблю. Иногда, чтобы сказать, что у тебя на сердце, слова не нужны.

Но ей было что сказать нам. Думаю, она ждала нас. Подняв руки, она попыталась сесть. Я хотела помочь ей, но она была лишь хрупкими косточками в оболочке из кожи, и мне было страшно причинить ей боль.

— Мудзи, — прошептала она.

Мудзи была рядом, и папа тоже.

— Сэнсей, — умоляюще сказала Мудзи, — пожалуйста, вам надо лечь. Вам не нужно…

Но старую Дзико было не переубедить. Она хотела сесть в сэйза[152], и они подняли ее на колени, поддерживая за подмышки, и, честно, я думала, руки у нее отвалятся, или усилие ее убьет. Видно было, насколько это ей трудно, но наконец они смогли усадить ее прямо, так, что она не падала. Мудзи поправила ей воротник. Старушка Дзико посидела так некоторое время с закрытыми глазами, отдыхая, потом подняла руку. Мудзи знала. У нее уже были наготове кисть и тушь на маленьком столике, она перенесла их к футону Дзико и осторожно поставила перед ней.

На всякий случай, если вдруг ты не знаешь, это такая старая традиция среди учителей дзэн, писать последнее стихотворение на смертном одре, так что все это было не так уж странно, как кажется, но меня, вообще-то, слегка напугало, потому что вот только что, клянусь, она явно готовилась испустить последний вздох, а в следующую минуту — сидит в кровати с кистью в руке.

Она не открывала глаз, пока Мудзи все не подготовила — положила перед ней на столик чистый лист рисовой бумаги, потом тщательно растерла тушь о чернильный камень. Закончив, она положила палочку туши обратно в футляр и поклонилась.

— Хаи, сэнсей. Додзо…[153]

И тут Дзико открыла глаза. Она обмакнула кисть в густую черную тушь, то нажимая, то слегка постукивая ей по чернильному камню, будто у нее было все время на свете, а оно у нее было, потому что время замедлилось, чтобы дать ей все моменты, какие ей понадобятся. Отдавая должное ее усилиям и сверхъестественной способности замедлять время, мы все выпрямились — мы с папой, сидевшие на коленях прямо перед ней, и Дзико, немного в стороне, и в комнате стало очень тихо, только постукивала кисть. Потом, когда кончик кисти стал точно таким, каким надо, Дзико сделала глубокий вдох и подняла кисть над бумагой. Рука ее была совершенно неподвижна. На кончике кисти начала набухать капля, но прежде чем капля успела упасть, кисть взлетела, как черная птица по бледно-серому небу, и в следующий момент на бумагу влажно легло пять темных уверенных мазков.

Это было не стихотворение. Это был один-единственный иероглиф.

Пять черт. Сей. Икиру. Жить.

Все еще сжимая в руке кисть, она посмотрела на нас с папой.

— Это пока, — сказала она нам обоим. — На время.

Многие мастера дзэн предпочитали умирать сидя в дзадзэн, но старушка Дзико прилегла. Это не так уж и важно. Можно спокойно быть учителем дзэн и умереть лежа. Будда сам умер лежа, а вся эта возня с сидением — просто такой дополнительный мачизм. Дзико умирала совершенно правильным способом. Она аккуратно отложила кисть на подставку, а потом очень медленно завалилась на правый бок, прямо как старина Шака-сама. Колени у нее до сих пор были сложены в сэйза, и она не стала даже суетиться и расправлять их. Когда ее голова коснулась подушки, она подложила руку под щеку, чтобы было помягче, и закрыла глаза, словно собиралась вздремнуть. Было видно, что ей очень удобно. Она сделала долгий дребезжащий вздох, потом еще один, а потом целый мир выдохнул вместе с ней. А потом она остановилась. Вот так, просто. Мы ждали, но ничего больше не случилось. Она ушла вся целиком.

Мудзи встала рядом с ней на колени и омочила ей губы водой мацуго-но-мидзу[154], и совершила перед ней поклоны райхай, и мы с папой тоже поклонились так несколько раз. Потом они перекатили ее крошечное тело на спину и выпрямили колени, а Мудзи зажгла благовония и накрыла ей лицо белым платком. У нее уже заранее был приготовлен алтарь со свежими свечами, благовониями и цветами, и теперь она вышла оповестить всех тех, кто ожидал снаружи.

Я просто сидела там, пытаясь осознать произошедшее. Я поверить не могла, что старая Дзико была мертва, и меня все тянуло заглянуть под белый платок. Я боялась, что она может под ним задохнуться, но платок был совершенно неподвижен, так что я знала, она не дышит. Тоненький дымок поднимался к потолку от палочки благовоний, но ничего больше не двигалось.

Время все еще вело себя как-то медленно и странно, и сложно было сказать, проходят минуты, часы или дни. Слышно было, как в других частях храма происходят разные вещи. Из комнаты исчезли маты-татами. В какой-то момент какие-то люди внесли большую деревянную ванну. Мудзи наполнила ее сакамидзу[155], потому что, когда человек умирает, все надо делать вверх ногами и в обратном порядке. Когда ванна была наполнена, она осторожно раздела тело Дзико и спросила, хочу ли я помочь ее обмыть. Я видела, что папа обо мне беспокоится, и он сказал, что я могу этого не делать, но я ответила, конечно, хочу. Понимаешь, мы с Дзико столько раз принимали ванну вместе, и я столько раз скребла ей спину, ну я же знала, как это делается, верно? Я точно знала, насколько сильно нужно тереть, и это не казалось чем-то странным только потому, что она умерла. Это казалось вполне нормальным.

После ванны мы с Мудзи одели ее в особое белое кимоно, которое ей сшила Мудзи, не завязав на нитках ни единого узелка, чтобы старушка Дзико не оказалась привязана к этому миру. Правую сторону кимоно мы запахнули поверх левой — живой человек носит кимоно ровно наоборот — и положили ее так, чтобы голова смотрела на север, а не на юг. Мудзи положила ей на грудь маленький ножик, чтобы она смогла рассечь оставшиеся узы с миром. Так старушка Дзико лежала весь следующий день, пока данка и другие монахи приходили поклониться ей и отдать дань уважения. Потом ее положили в гроб.

Я думала, я разбираюсь в японских похоронах из-за той панихиды, которую мне устроили одноклассники, но похороны Дзико были совершенно не похожи на мои. Они были очень пышными, и служба состоялась в главном святилище храма, и там была огромная куча народу из разных мест, и священники и монахини из главного храма. Появилась, наконец, моя мама, вся такая чинная и в черном. Привезла для папы черный костюм, а мне — чистую форму, чтобы мы могли их надеть. Священники и монахини спели множество сутр, и все по очереди подходили к алтарю, чтобы воскурить благовония. Мне досталось идти второй, сразу после папы, и от этого я нервничала, но казалась себе такой важной. После этого все остальные гости могли поклониться ей и поставить благовония, ведь нам нужно было проститься с ней, прежде чем гроб заколотят. В гроб ей клали цветы и другие вещи, которые могли ей пригодиться в посмертной жизни, например, ее книжечку с сутрами, и тапочки, и очки для чтения, и шесть монет, которые понадобятся ей, чтобы перебраться через реку Трех Перекрестков на горе Страха. Убедившись, что никто не смотрит, я сунула ей в руку немножко Melty Kisses. Как правило, учителя дзэн не берут с собой в Чистую землю шоколад, но я знала, как старушка Дзико любила шоколадки, и подумала, что правила можно иногда и нарушить. Прикоснувшись к ее пальцам, я почувствовала, какими они стали холодными и негнущимися. Она уже так сильно изменилась с тех пор, как умерла. Еще накануне, когда мы обмывали ее тело, ощущение было такое, будто она еще там, но теперь тело было пустым. Футляр. Кожаный мешок. Холодный предмет. Совершенно не Дзико.