Евгений Богат - Четвертый лист пергамента: Повести. Очерки. Рассказы. Размышления
Я не случайно назвал мысль Корчака о бесконечной сегодняшней ценности мира детства актуальной. Развитие науки и техники, колоссальное убыстрение темпа жизни ведут к тому, что этого мира становится все меньше (не количественно, а качественно), детство делается все короче (детство-роман вырождается в детство-комикс…).
Парадокс заключается в том, что человек раньше покидает детство, чтобы с опозданием войти в подлинную зрелость. Возрастные пороги человеческой жизни сместились опасно и странно: в мире возник массовый тип инфантильного двадцати-тридцатилетнего человека (возраст декабристов!), выломившегося давным-давно из детства (как выламывается иногда инкубаторный цыпленок до срока из яйца) и не подающего отчетливых надежд, что в ближайшем осязаемом будущем он станет зрелым мужем.
А может быть, ничего удивительного, а тем более парадоксального в такой ситуации нет и для человеческой жизни эта логика совершенно естественна: чем раньше — тем позже?
Пушкин, Толстой и Блок, герои «Войны и мира» были людьми долгого детства. Это, вероятно, не аргумент. Гений есть гений, а Наташа Ростова — лицо вымышленное. Но если мы обратимся к документам — дневникам, письмам и т. д., — рисующим духовную жизнь передовой части русского общества (от декабристов до бестужевок), то увидим, что долгое детство — именно долгое — сыграло явственную роль в нравственном становлении реальных и, в сущности, обыкновенных людей, которым мы обязаны весьма многим в развитии духовной жизни и культуры России.
Разумно ли, однако, в век реактивных самолетов расхваливать дилижанс? Если даже удастся реставрировать один или два, не будут ли они иметь чисто музейную ценность? Можно ли оранжерей-но формировать композицию человеческой жизни, нимало не заботясь о том, «какое, милые, у нас тысячелетье на дворе»?
Как вернуть человеку долгое детство? В мире больших городов, телевизоров, транзисторов, ниагарских водопадов разнообразнейшей информации, крушения традиций…
Лет пятнадцать назад я писал, что мою дочь не удивляют ни телевизоры, ни транзисторы: они устойчиво окружают ее с первых месяцев сознательной жизни. А то, что не удивляет, легко может стать и становится игрушкой. Не случайно же дети никогда не играют вещами, вызывающими их изумление. Они или трепетно рассматривают их, или ломают, исследуя.
После опубликования статьи мне позвонила умная, талантливая писательница: «Не понимаю вашего сожаления. Оно кажется мне надуманным. Когда вы были ребенком, вас не удивляло стекло. А между тем оно не менее удивительно, чем транзистор, который не удивляет сегодня вашу дочь. Каждое поколение застает уже готовыми вещи, в сущности изумительные. Деда вашего, когда он был маленьким, удивлял трамвай? Дочь успеет удивиться, когда вырастет. Ведь сегодня вас стекло удивляет? Поэтому вряд ли стоит писать о девальвации чуда, как это делаете вы. Чудо не перестает быть чудом оттого, что его не чувствует ваша дочь».
Я возразил тогда моей собеседнице, что стекло — материал инертный, вряд ли оно захочет и сумеет отомстить за непонимание — ну, может быть, разбившись, руку поранит. «А телевизор?!» — наступала она. Мне хотелось ответить, что из телевизора могут выйти львы, но я не был уверен, что она читала этот рассказ Брэдбери, поэтому стал говорить о том, что скрыто, по-моему, в небывалых вещах нашего небывалого века…
Следуя логике моей собеседницы, можно утверждать, что люстра, когда появилось электрическое освещение, казалась, да и действительно была чудом. Но в том-то и разница, что если люстра с тех пор изменилась, то только декоративно, а в лице сегодняшней техники мы имеем дело с совершенно новым видом организованной человеком материи, бурно меняющимся и могущественно меняющим облик жизни, мира. И относиться к этому великому иксу, как к стулу, или к башмакам (сегодня остроносые, завтра наоборот), или даже как к люстре, — ошибка, имеющая множество аспектов, в том числе и интересующий нас философско-педагогический.
Голубая (или серовато-серебристая) стекляшка, показывающая вам, пока вы размешиваете ложечкой сахар в стакане чая, как Алексей Леонов выходит в открытый космос, — совсем не то же самое, что тронутое морозом оконное стекло, через которое дед ваш наблюдал, как дворник общается с извозчиком.
Если говорить честно, то стекло и сегодня не особенно меня удивляет. Умом понимаю, что оно, видимо, чудо, но эмоционально не переживаю этого, может быть, потому, что не пережил в детстве. Очень сомнительно, чтобы дети через несколько десятилетий удивились телевизору, даже когда он будет, как у Брэдбери, размером в стену высокой комнаты. И не удивятся именно потому, что это не стало для сегодняшних детей подлинным переживанием, как, например, книга волшебных историй Андерсена.
Разумеется, многое зависит и от того, что показывают на экране. Мямлик и Шустрик отнюдь не способствовали осознанию чуда, но ведь дочь моя не испытывала особого волнения и тогда, когда показывали на экране настоящую жизнь: каток, летнюю реку, лес…
И именно в этом, кажется мне, кроется печальная разгадка. Во многом утрачена любовь к «настоящему пони».
Уникальность сложившейся ситуации заключается в том, что в наше время (больших городов, большой техники, большой науки) уже успели явственно пострадать отношения ребенка-человека с окружающим его естественным миром и еще не успели народиться новые сложные отношения с тем, что заслоняет от нас все больше — хотим мы того или нет — этот естественный мир.
Я не сомневаюсь, что система «человек — машина» будет неизбежно все отчетливее наполняться нравственным содержанием. (У Станислава Лема человек, убив по необходимости робота, испытывает то же глубокое душевное смятение, что и ребенок, разбивший первую в жизни чашку.) Но сейчас этого еще нет: рано. И все время падает, становясь достоянием поэтов и чудаков, изумление перед соловьиным пением или осенними березами.
Между тем целостность и гармоническое развитие личности требуют, чтобы это изумление было сегодня глубоко и жизнеспособно, как никогда: все совершеннее, все соблазнительнее становится «конь-качалка»! Как воспитывать удивление перед миром, в котором старые сосны соседствуют с телевизионными вышками? Не знаю… Но убежден: удивление это и поможет вернуть долгое детство.
Современный мир достаточно фантасмагоричен, чтобы к ряду его событий и действующих лиц, например к «сексуальной революции» и кинозвездам, относиться как к фантомам. Они одновременно и существуют и не существуют. Их наличие в сегодняшней действительности бесспорно, но они не имеют отношения к духовному ядру человека, и поэтому нет у них ни истории, ни будущего. Соблазнительно — для собственного утешения — подумать и о жестокости к детям (а она не исчезла, лишь изменились ее формы, став «тихими, будничными»), что это тоже фантом, наваждение наподобие образов Гойи. И — минует, развеется, и Алеша Карамазов — ведь он бессмертен — рассмеется, весело тряхнет головой, радуясь, что кончился этот кошмар.
Нет… Мы слышим и сегодня детский плач.
Слышать его нестерпимо больно. Но то, что мы его слышим — этическое достижение века.
В самые недавние — по масштабам большой человеческой истории — века его не слышали. Об этом потрясающе написал Вильям Блейк. Я сейчас выпишу несколько строк из его стихотворения о детях и о детстве. И выпишу не как стихотворные строки, а как строки документа, не думая ни о ритме, ни о рифме. Речь идет о мальчике, который высказал «еретические» мысли и был за это казнен: «И не был слышен детский плач, напрасно умоляла мать, когда дитя раздел палач и начал цепь на нем ковать».
Лично мне неизвестно, имел ли место в те времена в Англии (вторая половина XVIII — начало XIX столетия) подобный факт или это поэтический образ детства, не вызывающего у взрослых милосердия. Но историкам известно достаточно хорошо, что во времена не столь уж давние десятилетнего (!) мальчика действительно казнили публично за «непочтительные» высказывания о взрослых; это было в суровой Женеве при Кальвине. Так что Блейк ничего не выдумал. «И не был слышен детский плач…»
Мы слышим его сегодня.
И плач женевского мальчика, существовавшего реально, и плач мальчика, который жил в страдающем сердце Вильяма Блейка, и плач мальчиков и девочек, о которых рассказывал Иван Карамазов Алеше некогда в русском трактире, и плач сегодняшних детей.
Мы слышим его особенной болью души, настежь открытым сердцем, потому что XX век наряду с величайшими открытиями в микромире и в макромире, в ядре атома и в бесконечностях галактик открыл еще один мир — мир детства. По важности — нравственной — это открытие можно поставить в один ряд с самыми фундаментальными научными открытиями нашего столетия.
