Фарид Нагим - TANGER
Вышли с Няней на стоянку и увидели этого бородатого банкира. Он стоял на подрагивающих ногах и ухмылялся, ширинка расстегнута. Столкнулся со мной взглядом и посмотрел с удивлением. Удивляясь тому, что я там же, где и он, но он меня не знает. Не может припомнить. Он провожал нас взглядом и чего-то ждал. Он хотел посмотреть, в какую машину мы сядем. Няня ссутулилась и по-мужски шла впереди меня, доставая из сумки ключи и панель магнитолы.
Когда проезжали по Лубянке, она закурила.
— Ты что-то хочешь сказать?
— Ты все равно не поймешь.
— Ну так что же?
— Хочу сделать операцию по увеличению груди. Тело крупное, а грудь… ведь ты больше меня любил бы, будь она эффектнее, но тебе все равно, я понимаю, извини.
— СОВ-ойл маркет консалтингу необходима агрессивная сельхоз политика… постулировать… встраиваемость… позиционировать… тренд, — энергично говорил Гарванич. — Ты прямо пиши мои слова.
А у меня ломило и холодно ныло внизу. Хотелось сжать мышцы сфинктера и как бы подтянуть член. Но дальше уже сжимать было некуда. Хотелось помочиться, только тогда становилось легче, но ни капли уже не оставалось. И мучительно хотелось сморкнуться членом, высморкать гадость, холодными кристаллами засевшую у меня в промежности. Скручивало и кололо болью эти мои жгуты, и я скрещивал ноги. И тогда я сказал сам себе голосом Юрки Разбродных: «У-у, Анвар, это у тебя простатит».
Ушел с работы, бродил, смотрел на молодежь на Пушкинской. Пошел вниз по Тверской и встретил Игоря. Он был холодно одет. В кармане пластиковая бутылка из-под кока-колы, в ней водка со дня рождения его друга. Выпили с ним, потом пошли в Дом актера, но там не было того, кого он хотел увидеть. Потом пили с ним у метро «Арбатская». Смотрел на молодежь. И опять то состояние опьянения, и чувство, что я мимолетен в этой жизни: там мелькнули мои глаза, в другом месте мое лицо, поймал свое тело на «Белорусской», услышал где-то свои разгоряченные слова, мои воспоминания. Игорь поехал на «Тайнинскую». Вдруг увидел себя сидящим с Кириллом на скамье Тверского бульвара. Сжимал сфинктер, а он уже сжат, и хотелось распустить мышцы, но они не распускались.
— …ты знаешь, я и не знаю, — неприязненно говорил он. — Я давал твою пьесу своим знакомым гомосексуалистам, она им активно не понравилась!
— Видишь, какую блядскую пьесу написал: «голубым» не нравится, нормальным тоже не нравится, никому не нравится.
— Как писатель ты не прозвучал, а как человек — обосрался.
— Сам придумал?
— Да, простая констатация факта.
— Мне понравилось, я запишу эту мысль.
На лице Кирилла уже начала проступать резиново подвижная и общепринятая во всех обществах маска гомика. Ему остро хотелось обозначить это, выпятить, ловить и просеивать частицы сексуального в воздухе.
Возвращался почти ночью или так рано темнеть стало. Няня ждала меня и бросилась обнимать. Обнимала и тайно обнюхивала.
— Я пахну парфюмом Игоря, мы целовались.
— Ты был на работе?
— Нет.
— Тебя Гарванич искал!
— Я больше не буду его личным писателем, Няня.
— Что-о? — отшатнулась она, и влажно заблестели ее серые глаза. — Он тебя сделает пресс-секретарем СОВ-ойл маркета, Анвар!
— Я не хочу работать с мужиками, которые трахали тебя!
— Гарванич не трахал меня, — эти мои слова все же польстили ей. — А с Велиным все кончено, у него жена и дети, я тебе уже не раз говорила.
— Я не хочу быть его личным писателем! Я не его личный писатель.
Из комнаты выскочил радостный, соскучившийся Санька, бросился ко мне и начал мутузить, а я сел на корточки и не сопротивлялся. Потом лег спать.
Приходили Аллкин друг Коля с Олежей.
— Пойдем, у нас гости, — по-родственному дружелюбно попросила она. — Пиво с креветками.
Я не пошел. Вдруг понял, что могу общаться с нормальными мужиками, только притворяясь прикольным таким чуваком, только подыгрывая им в их бреде насчет машин, спорта, тарифов мобильной связи и т. д., как если бы случайно попал в дурдом, и вынужден был сосуществовать с этими опасными людьми, и до конца все-таки не веря, что они не симулируют болезнь, что их по-настоящему интересуют заморочки этой жизни.
— От тебя воняет так! — сказала она ночью. — Ты что, не моешься?
Открыла форточку и легла, крепко прижавшись к стене.
— Поразительно! Как ты мог?! На вокзале ты так влюбленно целовался с одной, а потом, всего через несколько дней переспал со мной?!
Утром проснулся и сразу вспомнил, что болен. И то, что могу закурить, оставалось для меня единственной радостью, такой, будто покурю, и все пройдет. Надежда длиною в несколько сантиметров. Она миролюбиво сказала, что из Твери приедет ее подружка по техникуму.
— Москву вспомнить и покупки сделать.
— А-а, это с которой вы лесбиянством занимались, — засмеялся я. — Продолжите теперь?
— Тебе ответить?!
— Ответь… не обижайся на меня, Няня.
— Что на тебя обижаться?
— Дурака?
— Выводы надо делать.
Потом она звонила на работу и говорила с Галой о семейной жизни.
— Кто это был? — спросил я из пустого интереса.
— Так, знакомый один, — сказала она.
— Я в Переделкино съезжу.
— Езжай, — и, не сдержавшись, равнодушно повторила: — Езжай.
Мне надо было в Переделкино, я устал здесь, там моя энергия и нужная мне пустота.
— Ты пишешь? — с иронией спросил Серафимыч.
Я с жаром стал рассказывать ему о своих задумках, но теперь он был намеренно равнодушен, так же, как раньше был намеренно восторжен. Потом он стал говорить, что познакомился с каким-то поэтом и называл его сокращенно-ласкательным именем. Познакомились в Ялте.
— Он сам пробивался по жизни, — говорил Серафимыч с гордостью. — Он нищенствовал, но не сдавался…
И еще Серафимыч часто стал говорить, что он — маргинал… я же маргинал… маргинальность. Он хорошенько не знал, что это значит, это было не его слово. И я понял, что он общался с кем-то чужим, кто его так назвал, а он влюбился в это.
— У тебя есть знакомые с простатитом?
— Нет.
— Теперь будут — это я.
Он склонил голову и замолчал.
— Я здесь ни при чем. Это болезнь «передка».
Он пошел меня провожать, якобы нужно сходить за хлебом, это по дороге ему. А потом зашел вместе со мной в электричку, якобы вспомнил, что ему назначила встречу Женя, секретарь газеты «Капиталъ». Ехали молча. Два иностранца сзади нас. Хохочут и стреляют из детского пистолета.
Зашли два мужика контролера, и я снова притворился глухонемым, запыхтел, засопел, замахал руками. Устаешь, конечно, жить без денег.
Серафимыч нагрубил им, а потом гордо вскинул голову, и они увели его под руки.
У него были набухшие красные веки. Брюки по рэпперски смешно висели на заднице, и туфли казались огромными, как у Маленького Мука.
Дождь. Тепло. Моё тело сидит в общей очереди больных мужиков в кабинет уролога. За окном на жестяной подоконник капает и от этих звуков уютно. Прошли замухрышные, но абсолютно здоровые рабочие, потом медсестры. Как нелепы и омерзительны поцелуи. Я вытягиваю, а потом поджимаю ноющие ноги, и оттого, что не могу сморкнуться членом, шмыгаю носом. Какая же у Саньки новенькая, розовая и крепкая простата. Мучила эта добровольная неизбежность лечения. Хотелось движением внутреннего взгляда выдавить из себя этот гной. За все расплата, ты — моя простата. А если бы у меня был еще и гепатит, или аппендицит, они бы делали операцию и не знали бы, что у меня простатит. Вдруг показалось, что позвоночник ослаб и гниет. Лишь бы не СПИД… Аллах, помоги мне, больше никогда не буду заниматься сексом!
Зря сидел в этой очереди, меня с удовольствием не приняли, нужна либо московская прописка, либо деньги. Но мне уютно было сидеть в этой очереди, так и сидел бы в ней вечно.
Я начал понимать философию бомжей, безволие, усталость и бессилие перед жизнью. Я следил за ними, подслушивал их разговоры, сам прикидывал, где бы они могли скрываться в зимние холодные ночи, будто готовился.
С середины ноября лежу в больнице. Московский институт диагностики и хирургии. Отдельный корпус, четвертый этаж — урология. Помогли врачебные связи Татуни.
Вечер. Сумерки. Сыплет снег. От батареи веет тепло. В палате не зажигают света. Внизу через дорогу на глухой кирпичной стене желтый стул на голубом фоне — Офисклаб. Пытаюсь расшифровать этот спасительный иероглиф. Справа заснеженные трубы и крыши подвала, там морг. Вот в этот морг повезут по морозу мое голое тело с распоротой простатой, но мне уже не будет холодно, и я не буду стесняться своего маленького сморщенного члена. С ужасом смотрю на серых и бесполых мужиков, шаркающих по палате, из-под халатов торчат прозрачные трубки, и меж ног болтается на подвязке пластиковый кармашек с желтой жидкостью. Здесь есть все типы мужиков, кроме одного — невысоких, лысых брюнетов.
