Джоджо Мойес - Девушка, которую ты покинул
Если он хотел меня отговорить, то добился совершенно обратного.
— Подполковник, ты просто обязан меня туда отвезти.
— Сожалею. Но приказ есть приказ. Послушай, Луанна. Подожди один день. А там чем смогу, помогу. Ты будешь единственным репортером, которого туда пустили. Обещаю.
— Ну конечно. И ты будешь по-прежнему меня любить. Да ладно тебе…
— Луанна, сегодня на территорию лагеря пускают только военных и представителей Красного Креста. Мне понадобится помощь всех моих парней.
— Помощь в чем?
— В том, чтобы взять под стражу тамошних нацистов. А еще надо помочь узникам. Помешать нашим парням прикончить эсэсовских сволочей. Когда Маслович увидел, что они сотворили с поляками, он будто сума сошел, кричал, плакал, совсем с катушек слетел. Пришлось приставить к нему сержанта. Так что мне понадобятся железные парни. И… — судорожно сглотнул он, — надо еще решить, что делать с трупами.
— С трупами?
— Да, с трупами, — покачал он головой. — Там их тысячи. Они сложены, как дрова для костра. Костра! Ты не поверишь… — Он перевел дух. — Так или иначе, дорогуша, я все равно собирался попросить тебя об одном одолжении.
— Ты собирался попросить меня об одолжении?
— Хочу сделать тебя ответственной за склад, — сказал он, а когда я удивленно вытаращилась на него, продолжил: — На окраине Берхтесгадена есть склад. Мы его открыли прошлой ночью, он под завязку набит произведениями искусства. Один из их главных нацистов, Геринг, собрал столько трофейных ценностей, что будьте любезны. По мнению высокого начальства, добра там на несколько сотен миллионов долларов, и все краденое.
— А я-то здесь при чем?
— Мне надо, чтобы кто-то, кому я могу доверять, присмотрел бы за складом. Всего на один день. В твоем распоряжении будет пожарный расчет и двое морпехов. В городе черт знает что творится, полный хаос, а я должен быть уверен, что туда никто не войдет и оттуда никто не выйдет. Уж больно там много ценного, дорогуша. Я не слишком хорошо разбираюсь в искусстве, но там что-то вроде — ну, не знаю — «Моны Лизы» или типа того.
Знаете, каков вкус разочарования? Словно металлическая стружка в холодном кофе. Именно это я и чувствовала, когда старина Дейнс вез меня к складу. А я ведь тогда еще и не знала, что Маргарет Хиггинс все же попала в лагерь вместе с бригадным генералом Линденом.
Это не было складом как таковым, скорее огромным серым строением вроде общественного здания, например школы или муниципалитета. Дейнс представил меня двум морпехам, которые отдали мне честь, а потом провел в кабинет рядом с главным входом, где я должна была сидеть. По правде говоря, я не могла сказать подполковнику «нет», но согласилась с большой неохотой. Ведь мне было совершенно ясно, что все самое интересное будет происходить совсем в другом месте. Наши парни, обычно веселые и полные жизни, теперь стояли кучками и нервно курили. Старшие по званию тихо переговаривались, выражение лиц у всех было серьезное, даже мрачное. Мне хотелось знать правду, пусть даже самую ужасную, о том, что они там нашли. Нет, я должна была быть вместе с ними, чтобы потом обо всем написать. И вообще, чем дальше, тем легче будет командованию мне отказать. Каждый прошедший впустую для меня день увеличивал шансы моих конкурентов.
— Итак, Крабовски обеспечит тебя всем необходимым, а Роджерсон свяжется со мной, если возникнут непредвиденные трудности. Ты в порядке?
— Конечно. — Я положила ноги на письменный стол и театрально вздохнула.
— Тогда заметано. Сегодня ты мне удружишь, а завтра я помогу тебе. Доставлю тебя в лагерь.
— Спорим, ты говоришь это всем девушкам, — ответила я, но он впервые за время нашего знакомства даже не попытался улыбнуться.
Я просидела битых два часа, глядя в окно. День был погожий, солнечные лучи отражались от мощеных тротуаров, но почему-то возникало такое ощущение, что температура ниже, чем кажется. По главной улице ездил туда-сюда военный транспорт, набитый солдатами. Мимо провели колонну немецких солдат, которые шли, положив руки за голову. Возле домов жались друг к другу растерянные немки с детьми, явно ожидающие решения своей участи. (Уже позже я узнала, что их мобилизовали хоронить мертвецов.) И за городом, где наверняка творились какие-то ужасы, непрерывно завывали сирены санитарных машин. Ужасы, очевидцем которых мне не довелось стать.
Не знаю, чего это Дейнс так волновался: никто в сторону склада даже и не смотрел. Я попробовала писать, но только зря перевела бумагу, потом выпила две чашки кофе, выкурила полпачки сигарет, а настроение становилось только паршивее. Все понятно: он это специально подстроил, чтобы держать меня в стороне от реальных событий.
— Пошли, Крабовски, — устав сидеть на одном месте, сказала я. — Покажешь мне объект.
— Мэм, я не знаю, имеем ли мы право… — начал он.
— Крабовски, ты слышал, что сказал подполковник. Сегодня дама за главную. И она приказывает тебе показать помещение.
У него был такой взгляд, точь-в-точь как у моего пса, когда тот боится получить ногой по… ну, вы понимаете, по какому месту. Однако Крабовски перебросился парой фраз с Роджерсоном, и мы пошли.
Сперва я вроде не увидела ничего особенного. Просто сплошные ряды деревянных полок, прикрытых сверху серыми одеялами военного образца. Но затем я подошла поближе и сняла с одной из подставок картину в широкой золоченой раме: лошадь на фоне абстрактного пейзажа. Но даже в полутьме видно было, как сверкали и переливались краски. Я перевернула картину и посмотрела, что написано на обороте. Это был Жорж Брак. Налюбовавшись, я осторожно поставила холст на место и двинулась дальше. Потом я начала вытаскивать произведения искусства наугад: средневековые иконы, картины импрессионистов, огромные полотна эпохи Возрождения, изящные рамы, иногда в специальных ящиках. Я провела пальцем по полотну кисти Пикассо, сама удивившись своей смелости: это же надо, прикоснуться к картине, которую я знала только по репродукциям в журналах!
— Боже мой, Крабовски! Ты видел?
— Хмм… Да, мэм, — посмотрел он на картину.
— А ты знаешь, кто это? Пикассо, — сказала я, но он отреагировал как-то вяло. Тогда я повторила: — Пикассо! Известный художник?
— Мэм, я не особо разбираюсь в искусстве.
— И ты, небось, считаешь, что твоя младшая сестренка нарисовала бы не хуже?
— Да, мэм, — облегченно улыбнулся он.
Поставив полотно на место, я вынула следующее.
Портрет маленькой девочки, с аккуратно сложенными на коленях руками. На обороте я прочитала: «Кира, 1922».
— И что, здесь все помещения такие?
— На втором этаже есть два помещения, где уже не картины, а статуи, модели и прочее. Но в основном да. Тринадцать помещений с картинами, мэм. Это самое маленькое.
— Боже ты мой! — Я оглядела пыльные полки, аккуратными рядами уходившие вдаль, и снова посмотрела на портрет, что держала в руках. Маленькая девочка ответила меня печальным взглядом. И только тогда до меня действительно дошло, что каждая из этих картин кому-то принадлежала. Висела на чей-то стене, кто-то ею любовался. За каждой из них стоял реальный человек: кто-то копил деньги на картину, кто-то писал ее, кто-то надеялся оставить шедевр своим детям. Потом мне на память пришли слова Дейнса о том, как сложены были мертвые тела там, в нескольких милях отсюда. Я вспомнила его осунувшееся, скорбное лицо и содрогнулась.
Аккуратно поставив портрет девочки на подставку, я накрыла его одеялом.
— Пошли отсюда, Крабовски. Сделай-ка мне лучше чашку хорошего кофе, — махнула я рукой.
Утро незаметно перешло в полдень, и дело шло к вечеру. Температура медленно, но верно повышалась, воздух был неподвижным. Я написала для «Реджистер» статью о складе, взяла у Роджерсона и Крабовски интервью для женского журнала относительно настроения молодых солдат и их надежд вернуться домой. Затем вышла на улицу, чтобы чуть-чуть размять ноги и выкурить сигарету. Я влезла на капот армейского джипа и устроилась поудобнее, чувствуя сквозь хлопковые брюки тепло металла. На дорогах воцарилось временное затишье. Не слышно было ни голосов людей, ни пения птиц. Даже сирены, похоже, перестали завывать. А потом я подняла глаза и, сощурившись от яркого солнца, увидела, что в мою сторону ковыляет какая-то женщина.
Двигалась она с трудом, припадая на одну ногу, хотя лет ей было не больше шестидесяти. Заметив меня, она остановилась, озираясь по сторонам. Она внимательно посмотрела на мою нарукавную повязку, которую я, узнав, что поездка в лагерь отменяется, от расстройства забыла снять.
