Дафна дю Морье - Голодная гора
– Я буду ждать вас в фиакре, – вдруг сказала Аделина Прайс. – Мне нет никакого смысла подниматься туда еще раз.
Она быстрым шагом вышла из комнаты – высокая фигура в сером вечернем платье и пальто, воплощенная уверенность в себе. Генри последовал за доктором наверх. Паркетные полы в коридорах – ковров там не было – были чисто вымыты и натерты до блеска. Стены выкрашены в зеленую краску того же цвета, что и форменные платья сестер и сиделок. На верхней площадке лестницы им встретилась молоденькая сестра. Она улыбалась, казалась доброй и отзывчивой. Ее вид внушил Генри надежду, он ухватился за нее, словно за соломинку.
– А что, у вас много молодых сестер? – спросил он. – Вот та, что только что прошла, она тоже будет ухаживать за моей матерью?
– Вам об этом расскажет сестра-хозяйка, – сказал доктор, – она лучше меня знает, что к чему. Я, конечно, могу навести для вас справки. Номер тридцать четыре, вот комната вашей матери.
Он постучал в дверь. Ее открыла немолодая толстая сиделка в очках.
– В чем дело? – резко спросила она. – Ах, это вы, доктор. Прошу прощения. Заходите, пожалуйста.
Доктор Уэллс что-то тихо сказал ей на ухо.
– Мистер Бродрик, – сказал он вслух, – просто пришел пожелать спокойной ночи своей матери. Он пробудет здесь недолго, всего несколько минут.
– Хорошо, – сказала сиделка. – Но мне нужно ее умыть и сделать прочие необходимые вещи, чтобы приготовить ее ко сну, и как можно скорее, у нас сегодня не хватает людей.
– Но сейчас всего восемь часов, – заметил Генри. – Моя мать обычно ложится спать часов в двенадцать, а то и позже.
Сиделка хотела что-то сказать, но доктор ее остановил.
– Это только на сегодня, – сказал он. – Завтра она уже будет вести нормальный образ жизни вместе со всеми остальными.
Генри вошел в комнату. Стены там были зеленые, как и в коридоре, но на полу лежали цветные коврики, а огромное окно занимало всю стену. Шторы были желтые, с зелеными цветами. Комната оказалась не такой просторной, как он ожидал. В углу стояло единственное кресло. Мать сидела на кровати, считая деньги, которые доставала из кошелька. Она не заметила, как он вошел. Деньги рассыпались по одеялу, и она их собирала, разговаривая сама с собой. Пышные седые волосы, словно серебряное облако, покрывали ее плечи. Вдруг она увидела сына.
– Родной мой, – потянулась она к нему. – А мне сказали, что ты уехал и что я не смогу с тобой повидаться.
Он наклонился и взял ее за руку.
– Мне захотелось зайти на минутку, пожелать вам спокойной ночи, – сказал он.
Она кивнула головой, а потом подмигнула, указав глазами на дверь.
– Такие странные здесь люди, – сказала она. – По-моему, они все сумасшедшие. Горничная – мне кажется, это просто сиделка – требует, чтобы я померила себе температуру. Это, наверное, водолечебница, я слышала, что есть такие, только понятия не имела, что они связаны с казино. Миссис Прайс сказала, что я каждое утро смогу ходить отсюда в зал, где рулетка.
– Да, дорогая.
– Это очень дорого стоит? Ты же знаешь, я никогда не представляю себе, что сколько стоит.
– Нет, дорогая, не так уж дорого. Я все это устроил.
– Милый мальчик, ты всегда так добр ко мне. Но ты знаешь, я ведь отлично могла бы жить и у себя на вилле. Ты напрасно беспокоился. – Она стала складывать деньги обратно в сумочку. – Миссис Прайс говорит, что здесь довольно странные порядки. Тебе просто дают фишки, и за них ничего не нужно платить. А как мои мальчики, Генри? Будет их кто-нибудь кормить?
– Какие мальчики?
– Да мальчики же, дорогой. Они будут скучать, не поймут, почему я не возвращаюсь вечером домой. Ведь неделя тянется так долго.
Генри ничего не сказал. Он просто стоял, держа мать за руку.
– Поставь на камин фотографию Джонни, – вдруг сказала она. – Так, чтобы я могла ее видеть, лицом ко мне. У него всегда такое угрюмое лицо, когда он в форме, и такое прелестное… Генри…
– Да, маменька.
– Смотри как следует за своим сыном. Я вот не обращала на Джонни должного внимания. – Она сидела, обратив на Генри испуганные зеленые глаза. – Ты понимаешь, я никак не могу этого забыть, потому и хожу в казино. Нужно ведь чем-то заниматься. Джон был так дорог мне, я имею в виду твоего отца – он был такой ласковый, такой добрый. Он все понимал. Я чувствовала себя такой потерянной, когда его не стало, такой одинокой. Вы были еще маленькие, когда он умер. Иногда мне кажется, было бы лучше, если бы я снова вышла замуж. – Она улыбнулась и провела рукой по волосам. – Какая я глупая, – сказала она, – болтаю, словно старуха. Вот что я тебе скажу, Генри: будь я проклята, если позволю им отобрать у меня деньги, даже если у них теперь какая-то новая система. Я им покажу, как надо играть в рулетку. Уж этим-то не удастся меня провести, как это сделали в казино.
Вошла сиделка и встала около кровати.
– Ну же, миссис Бродрик, – сказала она, – мы с вами не должны забывать, что нас ждет приятная тепленькая ванна, верно?
Фанни-Роза подмигнула Генри.
– Вот глупая, – прошептала она, – обращается со мной, словно с ребенком. Впрочем, какая разница, если ее это забавляет.
Генри поцеловал ее, прикоснувшись губами к ее голове. Он понимал, что больше никогда ее не увидит.
– Спокойной ночи, родная, спите сладко, – проговорил он. Она на секунду прижалась к нему; а потом рассмеялась и отпустила.
– Жизнь забавная штука, – сказала Фанни-Роза, – и не надо напускать на себя такой серьезный вид, мой мальчик. Серьезные мысли никому еще не приносили пользы.
Она проводила его глазами, когда он выходил из комнаты. Доктор все еще ждал его у двери.
– Вы же видите, она чувствует себя прекрасно, начинает привыкать. Вам совершенно не о чем беспокоиться. Насколько я понимаю, миссис Прайс, помимо всего прочего, договорилась о некоторых дополнительных удобствах, которые будут ей предоставлены.
– Благодарю вас, – сказал Генри. – Благодарю вас… вы правы.
Он пожал доктору руку и вышел, взяв шляпу и трость. Спустившись по ступенькам, он сел в стоявший у подъезда фиакр, там, на заднем сиденье, его ожидала Аделина Прайс.
– Второй фиакр я отпустила, – сказала она. – Какой смысл платить за два экипажа? Ну как, все в порядке?
– Да, – сказал он. – По-моему, все хорошо. Кучер стегнул лошадь. Они поехали прочь по длинной темной аллее.
– Вы, наверное, очень устали, – сказал Генри.
– Нисколько. Правда, я не прочь пообедать. И вы, наверное, тоже.
Фиакр свернул и выехал на дорогу. Тяжелые ворота захлопнулись за ними.
– Я все думала, пока сидела, ожидая вас, – проговорила Аделина Прайс, – не могу ли я еще чем-нибудь вам помочь? Что вы собираетесь делать дальше? Каковы ваши планы?
Генри обернулся к ней в темноте кареты.
– Что делать? – устало спросил он. – Да ничего. Какие у меня могут быть планы?
Лошадь резво бежала по булыжной мостовой. Кучер щелкал бичом. Вдалеке плескались о берег волны. Он думал о долгом пути домой – сначала поезд, потом переезд через Ламанш, дом на Ланкастер-Гейт, Молли, Кити, Хэл и маленькая Лизет. Он чувствовал себя бесконечно одиноким и усталым.
– Как вы думаете, – медленно проговорил он, – могли бы вы выйти за меня замуж?
КНИГА ПЯТАЯ
Хэл (1874–1895)
1
Самое лучшее, что есть в Итоне, думал Хэл, это то, что к тебе никто не пристает. Можно проволынить целый день, делая только самый необходимый минимум работы, и никто тобой даже не поинтересуется. Существуют, конечно, бесчисленные правила и расписание – в такие-то часы ты должен находиться в определенном месте, но все-таки, несмотря на это, ты располагаешь свободой, и это приятно. Можно уйти гулять, и никто тебя не спросит, куда ты направляешься. И в комнате он живет один, это, пожалуй, самое приятное из всего. На стенах висят две-три картины, подписанные в уголке его инициалами: Х.Е.Л.Б. Один из его товарищей спросил, кто рисовал эти картины, и Хэл тут же соврал, сказав, что художник – его дядя, который уже умер. Ему казалось, что картины недостаточно хороши, и поэтому ему не хотелось признавать их своими. Но когда по вечерам он оставался один у себя в комнате, он частенько брал свечу и рассматривал их с тайной гордостью. Эти картины – его произведение, нечто, созданное его собственными руками, и поэтому они ему нравились. Когда-нибудь он напишет такие картины, которые можно будет показывать всем, но пока это время не наступило, лучше пусть никто не знает, чем он занимается, а то еще станут смеяться и ничего не поймут. Вот мама никогда не смеялась.
Она все понимала. А теперь, когда ее с ним нет, он хочет, чтобы ее место занял отец, чтобы все, чего ему, Хэлу, удастся добиться, было отцу подарком, предметом гордости и счастья. Если в него будет верить отец, у него появится уверенность в своих силах. Беда только в том, что он перед отцом робеет. Они могут часами сидеть вдвоем в гостиной лондонского дома – отец читает «Таймс», а Хэл просто сидит, уставившись на носки своих башмаков. Если же им случалось разговаривать, отец принимал какой-то шутливо-добродушный тон – так взрослые частенько разговаривают с детьми и собаками: потреплет по головке, скажет: «Хороший песик» и тут же забудет. Иногда отец спрашивал: «Ну, как твои картины, Хэл?», стараясь казаться заинтересованным, но поскольку интерес этот был явно притворным, и вообще ответить на такой вопрос было невозможно, Хэл говорил: «Ничего, спасибо», и снова замолкал, чувствуя себя полным дураком. Отец, бывало, помолчит минуту-другую, ожидая более вразумительного ответа, а потом снова возьмется за газету или станет говорить о другом.
