Наталия Терентьева - Училка
— Да нет, просто это есть в вас. Что-то такое… Необычное и сказочное.
— Правда?
— Правда.
Как приятно. А я-то в лучшем случае чувствую себя Мэри Поппинс, когда раздаю команды — кому причесать бороду, кому оставить в покое шатающийся зуб, кому внимательно проверять, застегнуты ли штаны. Хотя ведь она и есть самая настоящая волшебница — строгая и загадочная Мэри Поппинс…
— Как у Мэри Поппинс? — спросила я.
— Нет! — засмеялся Андрис и как-то ненароком взял меня за плечо. — Другая сказка…
Может, мне тоже распустить волосы, и он зароется лицом в мои каштановые полукудри?
Я отступила на шаг. Конечно, во мне есть здравая доля цинизма, моя жизнь с Игоряшей и многолетний вынужденный компромисс воспитали меня в определенной жесткости… Я в своих мыслях уже второй раз за пару минут ставлю сопливые три точки? Далеко не уедешь с тремя точками. Придется определиться, какой бы сказочной ни казалась эта минута.
— Андрис, — постаралась собраться я, не отводя глаз от лица, которое хотелось целовать. Это — выше меня. Но я его — это нечто загадочное и необъяснимое — обойду, поскольку преодолеть не могу. — Андрис. Это очень глупо. Но я должна спросить…
— Не надо, — сказал Андрис. — Пойдемте обедать. Мне скоро уезжать. У меня сегодня концерт. В Вильнюсе.
— В Вильнюсе?!
— Ну да. Через три часа самолет. В восемь концерт. Ночью я лечу в Вену. Потом в Амстердам.
— И вы… вы играли в пионербол с детьми и с Андрюшкой?
— И с вами, Аня.
Андрис каким-то неуловимым жестом взял меня под руку, я не знала, как к этому отнестись. Решила не относиться никак. Просто прийти с ним под руку на веранду, где уже колотили ложками по столу голодные и перевозбужденные мальчики, а Евгения Сергеевна разливала по тарелкам свой традиционный, очень вкусный фасолевый суп.
— Анжей полетит с вами?
Зачем я это спросила?
— Нет, он останется здесь, — сказал Андрис и слишком долго, что-то договаривая взглядом, смотрел на меня.
Останется здесь? С белокурой бестией? В волосы которой так приятно зарываться лицом? «Остановись», — сказала я самой себе. Это унизительно. Всё узнаешь в свое время. Тем более можно просто спросить.
— Один?
— Нет, с няней. Он учится и здесь, и в Риге. Пока так, вынужденно, потому что я подписал контракт и работаю здесь в Большом театре на одном спектакле, несколько раз в месяц. И еще репетирую. Но пока все непонятно и сложно. И там, дома, не могу все оставить, и здесь уже как-то пустил корни.
Я не стала уточнять, какие корни. Будем считать, что он имеет в виду свой новый дом, постановку в Большом и… новых друзей, скажем так.
— Вот, вас встретил, — договорил Андрис, приятно улыбаясь. — Ученики здесь у меня есть. Даже лауреатами некоторые сейчас стали, на международном конкурсе. Девочка одна — просто моя надежда. Я еще преподаю в Консерватории. Курс веду. Раньше не думал, что вкладывать в кого-то — тоже творчество. Не знаю, насколько хватит сил. Но хочется всё успеть.
— А я работаю в школе, — сказала я. — Какой-то несопоставимый масштаб.
— Почему? — искренне удивился Андрис. — У вас же в руках человеческие судьбы, много судеб, каждый день вы можете что-то изменить, хотя бы чуть-чуть, в каждом из них. Что-то убить, или привить, или открыть им что-то. Очень страшная и ответственная профессия. Столько симпатий, антипатий, эмоций, всё так субъективно, всё через себя, как в творчестве.
Я посмотрела на известного дирижера. Он смеется надо мной и моей профессией? Да нет, вроде говорит серьезно. Но я совсем его не знаю. Чувствую, но не знаю. Тем более то, что я чувствую, может быть совершенно иным. Я чувствую не его, а свое непреодолимое, трудно объяснимое — нет, не влечение, это было бы слишком просто. Совпадение с его волной, так, наверное. Я почувствовала это совпадение с самой первой минуты, когда он вошел к нам «мастером»-разведчиком в дорогих ботинках и английском пальто и попросил отвертку. Когда стояла рядом с ним, слушала, как он напевает что-то невероятно сложное и необычное, смотрела, как он длинными прекрасными пальцами не очень ловко держит мою старую отвертку, как поглядывает на меня при этом… Какими глазами? Как сказать, чтобы не впасть в банальнейший маразм влюбленной женщины?
Никак, если не хочу впасть в маразм, угодить в зависимость, потерять себя, никак — просто поглядывал. И сейчас поглядывает. И я теряю себя, теряю, начинаю беспричинно смеяться, вскидывать волосы, пропускаю мимо ушей настойчивые призывы Никитоса, не обращаю внимание на то, что Настя ничего не ест, смеется с Анжеем, забыв про еду, сама все смеюсь и смеюсь, говорю ахинею, шучу, слушаю Андриса, не слыша слов, слыша только голос, который наполняет и наполняет меня светом, музыкой, жизнью, обещаниями, несказанными обещаниями, трудно выполнимыми обещаниями…
— Я приеду через четыре дня, — сказал Андрис, вставая. — Всё, полетел дарить музыку столицам Европы.
Андрюшка встал, чтобы проводить его.
— Пап… — Анжей вскочил, побежал провожать Андриса. За ним потянулись было Андрюшкины мальчики и мой сорвиголова, но мы дружно остановили их и усадили обратно за стол.
Я провожать не пошла, хотя мне больше всего хотелось бы до последней минуты стоять рядом, смотреть на него, а еще лучше — сесть в машину, поехать в аэропорт, полететь вместе. У меня есть загранпаспорт, у меня даже есть виза, мы собираемся с детьми на море…
Андрис вопросительно оглянулся на меня. Услышал мои мысли? Вряд ли. Не знаю, зачем. Я улыбнулась, помахала рукой. Ну а что я могла еще сделать? Он тоже улыбнулся, тоже помахал рукой. Я ведь не знаю, с кем он улетел. И это очень мучительные мысли. Пока нет влюбленности, нет и ревности, есть свобода, и нет страданий. Приобретая привязанность в душе, в комплекте приобретаешь и все остальное, никуда не денешься.
Потихоньку состояние левитации прошло, я опустилась на стул, огляделась. Кажется, я ничего не ела. И Настя убежала из-за стола, оставив полную тарелку. Никитос где-то громко хохотал. Анжей тоже смеялся, и Андрюшкины мальчики тоже. Все хорошо. Прекрасный майский день. Что было сейчас со мной? Было ли это? Если бы не сын Андриса, я бы подумала, что уснула от непривычно свежего воздуха и мне все это приснилось. Я оглянулась. Да нет, вроде никакого постороннего мальчика нет. Я даже посчитала. Три мальчика Андрюшкины, один мальчик — мой, и две девочки, большая и маленькая, которые одинаково устали от беготни и хохота и уселись на качели.
Нет никакого Анжея. Я все придумала. Я — сказочница. Я сочиняю сюжеты. Некоторые записываю, некоторые осуществляю в жизни. Родила двух прелестных детишек. Замуж не вышла. Пришла в школу и иду напролом со своими идеалистическими представлениями об учебе. Я что-то придумала себе про латышского дирижера и на мгновение в это поверила. Как он сказал — «где та грань между реальностью и сказкой, в существовании которой мы не сомневаемся? Может быть, ее и нет, или она не такая четкая, как мы думаем». Она очень четкая. И она очень зыбкая. Как грань между молодостью и старостью, как грань между любовью и ненавистью, между правдой и полуправдой, между верой и сомнением, между настоящим и прошлым. Каждая моя минута становится прошлым, тут же. Будущее, которого я боюсь и жду, наступает раньше, чем я успеваю привыкнуть к тому, что мое настоящее — уже прошлое, и мне остается только вспоминать, и я не могу уже ничего исправить. Так и грань между тем, чего не может быть никогда и все-таки случается, — где она? В моей жизни нет места для любви. Нет. Но появился человек, который нашел это место, в моей душе и жизни. Или я все это придумала сама? Я не знаю. Жизнь такая, какой мы ее видим.
Глава 34
— Мам, я буду альтистом.
— Хорошо, спи.
— Мам, я буду знаменитым альтистом.
— Нисколько не сомневаюсь, спи, пожалуйста, завтра мы рано приедем, ты не встанешь.
— Ладно… Мам, я буду еще знаменитее, чем Андрис!
— Возможно.
— Мам, а Анжей не хочет быть музыкантом, представляешь? Он будет кинооператором. Он все время все снимает, фотографирует…
— Отлично. Мне интересно, когда вы успели поделиться планами? Бегали как сумасшедшие, орали, играли в мяч…
— Это он мне сказал, мам, — тихо проговорила сверху Настька. — За обедом.
— А, который ты не съела? Когда вы хохотали?
— Да. Просто он очень смешно рассказывал.
— Спите, малыши, пожалуйста.
— Я не малыш, — ответил один Никитос. Слыша, что Настька молчит, добавил: — И Настька не малыш.
— Хорошо, спите, мои очень большие дети. — Я встала, поправила им на верхних полках одеяла. — Никитос, давай все-таки вниз. Упадешь.
— Не-е, я через бортик не упаду. И Настьке одной страшно наверху, да, Насть?
— Угу… — прошептала Настька. — Мам, я тебя очень люблю. Ты нас не бросишь?
Я могла бы сказать детям правду — что бросить их могу, если умру раньше времени. Но пугать на ночь не стала.
