Эльчин Сафарли - Легенды Босфора.

Болтаем с похитительницей снов на кухне. Расположилась на подоконнике, выдыхая сигаретный дым в приоткрытое окно. Я сижу на табуретке, механически помешиваю ложкой остывший уже кофе. Беседа с Бессонницей заставила вспомнить о том, что осталось позади. Грустные, веселые, одухотворяющие, болезненные эпизоды… Неожиданно Бессонница спрыгивает с подоконника на пол. Я возвращаюсь из прошлого в реальность. «Эй, мучительница, не пора ли тебе восвояси? Или хочешь меня довести, как бедного Пруста? Стоило ему дописать последнюю книгу об утраченном времени, как ты моментально разделалась с ним. Придушила гения холодной ноябрьской ночью, а все подумали, он задохнулся от астмы. Нет уж, красотка, со мной подобные номера не пройдут…» Заливается смехом, откинув голову: «Браво! Браво! Отличная фантазия! Не пробовал писать детективы?!. Ладно, хватит ворчать. В конце концов, не так часто бываю у тебя. Всего раз в год. И почему ты нервничаешь? Неужели мучают долги перед прошлым? Может, я что-то не учла, забыла… Хм… Надо перепроверить».

Я подталкиваю Бессонницу к выходу — балконной двери. Всовываю ей в руку желтый дырявый зонт, с помощью которого она умудряется перемещаться в воздушном пространстве. Мэри Поппинс отдыхает. «Не волнуйся. Долгов нет. Могу показать все квитанции… А сейчас тебе пора… Завтра рано утром мне ехать с Зейнеп в Измир. Так что давай-давай… Иди помучай кого-нибудь другого…» Бессонница отдергивает руку, недовольно хмыкает. «Ах, с Зейнеп… Ну ладно, я пошла… Жаль, у твоей красотки нет долгов перед прошлым. Иначе с удовольствием бы развеяла и ее сладкий сон…» Раскрывает зонт, взлетает. «Ладно, пупсик, прощай. Точнее, до встречи-и-и…» Не отвечаю, запираю дверь, задвигаю шторы. Наконец-то могу поспать… И почему она всегда появляется осенью? «Осень — это сезон проверки на наличие долгов перед прошлым». Так говорила моя тетушка Чаглайан…

10

…Мы не думали о том, что вредно.

В молодости вредное кажется полезным…

Мы сдружились, когда нам исполнилось по шестнадцать. Мы дружили, не веря, что кто-то из нас двоих смертен. Безрассудно верили в вечную жизнь, считая себя реалистами. В молодости думаешь, что безносую с косой легко можно послать на три буквы. Заблуждались… Помню, как он жаловался на редкие боли в сердце. Я смеялся. «Karde im bo ver![251] Мы с тобой — живучие волки. А сердце, наверное, болит от крепкого кофе…» Выкуривали по пачке сигарет в день, не отказывались от выпивки после рабочего дня, вели беспробудную половую жизнь. Не думали о том, что вредно. В молодости вредное кажется необходимым…

Мы сдружились в первый же день первого курса университета. Он сел рядом. Я спросил, есть ли у него сигареты. Он, тогда такой домашненький, жутко возмутился, мол, как можно думать о куреве на занятиях?! Я съязвил: «Не будь лопухом…» Пересел за другую парту. Через минуту он поддал носком ботинка пачку «Веста»: «Пойдет? Курю только крепкие…» Я прошептал в ответ: «Пойдет, брат». В это мгновение поняли, что отныне повязаны дружбой. Настоящей мужской дружбой…

Мы умудрялись совмещать прожигание жизни с поступательными движениями к цели. В середине первого курса отправились покорять самую тиражную газету города. Зашли в редакцию, представились студентами третьего курса журналистского факультета, попросили о встрече с редактором. Переступили порог его кабинета со словами: «Здравствуйте. Мы талантливые журналисты. Мечтаем у вас работать». Бородатый редактор оказался в хорошем расположении духа. Усмехнулся нашей амбициозности: «Что, прямо оба?» Закивали. «Угу». Редактор закурил. «Хорошо… Даю вам каждому по заданию. Провалите — с глаз долой. Выполните — возьму стажерами. Всё, убирайтесь, срок три дня…» Задания выполнили. Меня взяли стажером в отдел культуры, его — в социальный. До часу дня грызли гранит науки в университете, после спешили в редакцию. Носились по «объектам», питались хот-догами и супами быстрого приготовления, ночевали на продавленных диванах редакции. Родители беспокоились за нас, а мы беспокоились за рейтинг нашей газеты. «Должны быть первыми». Через два года переросли в ведущих корреспондентов…

Мы не называли наши отношения дружбой. Это было нечто большее. Братство. В нас текла одна кровь. Не было необходимости в словах — достаточно взгляда. Если били его, значит, били и меня. Если бил он, значит, бил и я. Если он грустил, я грустил вместе с ним. Если грустил я, он грустил вместе со мной. Всё вместе. У нас были разные вкусы. Он любил блондинок, я с ума сходил по брюнеткам. Он встречался с женщинами старше по возрасту, я предпочитал ровесниц. Он читал Достоевского, я Паланика. Он слушал Барыша Манчо[252], я знал наизусть все песни Айтен Алпман. Разница во вкусах еще больше объединяла нас… Нам не важны были деньги: будучи стажерами, получали копейки, но отказывались брать у родителей. Жалкие бумажки не влияли на наше настроение. Верили в торжество жизни наперекор всему…

Мы не говорили друг другу «прощай», всегда «до встречи». Везде были вместе. Раз и навсегда я сказал ему «прощай» на седьмом году дружбы. Он уезжал в Германию. Вместе с родителями. Там его ждали перспективы, любимая девушка. Предложил поехать с ним. «Давай, собирайся… Покажем там, на что мы способны…» Я опустил голову: «Нет, брат. Не смогу без Стамбула… Ты езжай. Будешь отдыхать у меня летом, я у тебя осенью. Говорят, в Кёльне потрясающая осень…» Он не стал уговаривать. Просто добавил: «Брат, кажется, мы выросли…» Отвернулся, закурил. Это был… конец?..

Через год, два месяца и три дня он умер. Остановка сердца. Неожиданная. За рулем. Вместе с ним умерла частичка меня. Говорят, покойных нужно отпускать. Я до сих пор не могу этого сделать. У нас было одно сердце на двоих. Тогда как же он умер? Ведь я жив… Значит, он тоже?..

С Днем рождения, Брат. Люблю, разыскиваю, не отпускаю… Прости…

11

…Грусть, как вирус гриппа, пока не проявится в полной мере, не покинет организм…

Осень приносит с собою грусть. Переменчивую. В дневное время она может быть светлой, а ближе к вечеру померкнет за тучами неожиданных событий, раздражающих бытовых ситуаций. От осенней грусти не избавишься, пока она сама не пройдет. Ею полнятся капли дождей, укрывающих землю. Ею пропитан октябрьский воздух… Осенью я много курю. Перехожу на «Кент 4». Вечерами курим вместе. После девятичасового «Ана хабер»[253] отправляемся с Зейнеп на набережную. Молча общаемся с Босфором, наблюдаем за сонными чайками, угадываем живописные миниатюры в сигаретном дыму. Как правило, разглядеть конкретные черты не успеваем — кружева дыма рассеиваются в моросящем дожде. У нас с ней нет табачной зависимости — можем не курить неделями, месяцами. Но осенью без сигарет как-то неуютно, будто лишаешься какой-то защитной оболочки. Осень — это пора, когда одинокие люди согревают замерзшие сердца дымом сигарет. Слава Аллаху, мы с Зейнеп пережили одиночество. Обрели друг друга после долгого путешествия навстречу друг другу…

Я курю и вспоминаю осени минувших лет, когда еще не был знаком с ней. Как-то в бесцельной прогулке по промокшему городу забрел в книжный. В центре магазина наткнулся на стенд с рекламой «Одиночества в Сети» Вишневского. Новинка сезона. Для меня тогда слово «одиночество», само это чувство были безумно актуальны. Двинулся в сторону полок. Отыскал роман польского прозаика. Пролистал. Подумал, что одиночество начинается далеко за пределами Сети и… не стал покупать. Не из-за того, что книга мне не понравилась. Просто в тот миг мой ленивый ангел-хранитель неожиданно взмахнул крылышками, подлетел к моему уху, прошептал: «Это твоя последняя осень в одиночестве… Скоро — любовь». Книга моего одиночества близилась к завершению. Не важно, что медленно. Главное, тяжелому периоду был обещан конец…

С тех пор утекли кубометры воды, разбросаны сотни камней, похоронены тысячи переживаний. Я отыскал половинку своей души — чувственную девушку с волнистыми волосами. Отыскал ее в стране чудес, где порывы перерастают в поступки, а «трехлетняя» теория Бегбедера разбивается вдребезги. С тех пор так и не прочел Вишневского. Часто вижу «Одиночество в Сети» в книжных Стамбула. Прохожу мимо с мыслью: «Как-нибудь в другое время или в другой жизни…» Дело не в Вишневском. Дело, во мне. Точнее, в обретенном мною счастье…

Обращаюсь к Богу тогда, когда мне хорошо, а не плохо. Когда душу поглощает грусть, стараюсь своими силами преодолеть сложности. Не зову на помощь, как раньше, не срываюсь на окружающих. Отважно жду отступления боли. Грусть не может быть бесконечна. В молодости она похожа на легкую простуду, с возрастом больше напоминает мигрень. Грусть, как вирус гриппа, пока не проявится в полной мере, не покинет организм… Когда плескаюсь в счастье, всегда вспоминаю о Боге. Не загружаю Его высокопарными речами, мол, спасибо за кров, мир, хлеб насущный. По-детски поднимаю голову к небу, подмигиваю Ему правым глазом. Он понимает. Подмигивает в ответ. Мой Бог — не тот, кто царствует в небесных просторах, восседая на мягком троне из пушистых облаков. Мой Бог — тот, кто живет во мне. А на небе всего лишь место Его работы. «Лучший офис и не придумаешь. Вокруг облака, под ногами ковер из голубой мякоти, хрустальный воздух. Игривые ангелы — верные помощники — окружают меня. Вот в такой обстановке работаю. Правда, не успеваю рассматривать обращения людей в желаемые ими сроки. Но в обязательном порядке знакомлюсь со всем поступающими заявками. Девяносто девять процентов из них претворяю в реальность. Рано или поздно…» Всевышний сетует на отсутствие терпения у основной части человечества. «Неужели не понимают того, что Бог не успевает быстро осуществлять все мечты?! Вас много, я — один. У каждого наступит свой звездный час. Передай всем, кому сможешь…»