Сергей Довлатов - Собрание сочинений в 4 томах. Том 2
Так чего же мне не хватает? Сырости? Горечи? Опилок на кафельном полу Соловьевского гастронома? Нелепых скороходовских башмаков? Телогреек и ватников?
Как это сказано у Блока:
…Но и такой, моя Россия,ты всех краев дороже мне…
Тяжело заканчивать разговор этой печальной нотой. Правильно написал Григорий Рыскин:
«У нас была судьба. Не биография, а судьба. И мы не сдались…»
Конечно, Рыскин — не Блок. Так ведь и мы — не прекрасные дамы…
Из России долетают…
Из России долетают тревожные, мрачные вести. Одному кандидатскую не утвердили. Другого с работы уволили. Третий отказ получил… Очереди за колбасой… Зимней обуви не купить… И так далее.
В общем, нечему радоваться. Тоска, уныние и горечь.
И все-таки сквозь этот мрак доносится порой живая, язвительная, неистребимая шутка.
Вообразите себе приемную какого-нибудь Львовского ОВИРа. Табличка с фамилией инспектора. Публика терпеливо ждет своей очереди.
Распахивается дверь. Выходит очередной посетитель. На лице его скорбь и разочарование. В зале — полная тишина.
И вдруг какой-нибудь Фима, Боря или Лазарь Самуилович тихонько произносит:
— ДАН ОТКАЗ ЕМУ НА ЗАПАД…
Раздался первый неуверенный смешок. Через минуту смеются все. Включая дежурного милиционера.
А значит, жизнь продолжается.
Значит, есть силы для борьбы.
Вообразите провинциальный город. Воронеж, Тулу, Сестрорецк…
Утро в продовольственном магазине. На витрине — мелкий частик, завтрак туриста… Одиноко желтеет прямоугольник голландского сыра.
Возле кассы очередь. Лица — неприветливы и суровы. Неожиданно кто-то вполголоса декламирует:
— В ВОРОНЕЖ ГДЕ-ТО БОГ ПОСЛАЛ КУСОЧЕК СЫРА…
И вновь раздается смех. И жизнь кажется не такой уж безнадежной…
Вспомним недавнее прошлое. Наши танки движутся к афганской границе. Солдаты удручены и подавлены. В грохоте машин тишина становится еще заметнее.
И вдруг происходит чудо. Кто-то саркастически роняет:
— НАШ ПАРОВОЗ, ВПЕРЕД ЛЕТИ!
В КАБУЛЕ ОСТАНОВКА…
Значит, чувство справедливости еще не потеряно. Значит, эти люди еще способны возродиться.
Юмор — украшение нации. В самые дикие, самые беспросветные годы не умирала язвительная и горькая, простодушная и затейливая российская шутка.
И хочется думать — пока мы способны шутить, мы остаемся великим народом!
Писать о космосе трудно…
Писать о космосе трудно. Вообразить его себе — невозможно. Поскольку космос есть — отсутствие, ничто…
Я хорошо помню день гагаринского триумфа.
Мы, студенты Ленинградского университета, шагаем по Невскому. Размахиваем самодельными транспарантами. Что-то возбужденно кричим.
И только мой друг, знаменитый фарцовщик Белуга, язвительно повторяет:
— Ликуйте, жлобы! Динамо в космосе!..
«Динамо» по-блатному означает — жульническая махинация. Причем с оттенком дешевого шика.
Видимо, Белуга раньше других ощутил наступление грандиозной пропагандистской кампании. Увидел первые гримасы советского космического блефа…
У Гагарина было на редкость симпатичное лицо. Его наградили, увенчали и возвеличили. Превратили в одушевленный символ. В улыбающуюся политическую идею.
Временами Гагарин становился человеком. И тогда он сильно запивал. Видно, ему не хотелось быть идеей. И он пил все больше.
Сначала разбился в машине. На лице его, которое продолжало быть общественным достоянием, возник глубокий шрам.
Затем Гагарин угнал самолет и разбился окончательно…
Космическая эра продолжалась. Летающих идей становилось все больше. Для их бесчисленных портретов уже не хватало кремлевской стены.
Число космонавтов росло и росло. У них возникла своя футбольная команда.
Затем произошла трагедия. Несколько космонавтов погибло. (Не помню трое или четверо.) Это был печальный, траурный день. Моя дочка спросила:
— Отчего ты не плачешь?
Я ответил:
— Плачут те, кто их знал. Для меня они были летающими идеями. Я не могу рыдать о погибших идеях.
Прошло много лет. В космос по очереди слетали народные демократы. Вьетнамец, болгарин, поляк.
Честно говоря, я перестал интересоваться этими делами. Я давно уже не интересуюсь пропагандой. Давно уже пытаюсь руководствоваться не чужими, а собственными идеями…
И вот мы узнали про космический челнок. (Можно назвать его космическим автобусом. Космическим маршрутным такси.)
Машина вернулась на Землю. Вернулись затраченные миллионы. Вернулись потрясающие механизмы. Вернулись люди.
Читая газетные сообщения, мы думаем не об идеях, летающих в космосе. Мы думаем о космических заводах. О космическом туризме. То есть — о космической перспективе.
Мы убеждаемся — человечеству есть куда идти, куда лететь, куда стремиться. Более того:
Если Запад полностью уступит Советам, будет куда эмигрировать дальше…
Все мы готовились…
Все мы готовились к отъезду на Запад, Каждый по-своему.
Самые дальновидные занимались английским. Самые практичные обзаводились кораллами и Хохломой.
Кто-то учился водить автомобиль. Кто-то фотографировал свои рукописи…
Мой сосед Григорович вывез два ратиновых отреза на пальто. (В результате, говорят, сшил из них чехол для микроавтобуса…)
Лично я собирал информацию. Мне хотелось трезво и объективно представлять себе будущую жизнь.
Я знал, что литература в Америке источником существования не является. Что тиражи русских книг — ничтожны. Что людям моего склада очень трудно найти работу. Что американская преступность достигла устрашающих размеров…
Мне хотелось знать правду. Я желал навсегда покончить с иллюзиями.
Многое из того, что я узнавал, внушало ощущение страха. Я боялся одиночества и немоты. Меня ужасала перспектива второго рождения. Пугала неизбежная языковая изоляция.
Я не был уверен, что смогу писать. А тогда все остальное не имело бы значения.
Кроме того, я опасался ностальгии. Я так много слышал об этом. Я читал письма Бунина, Цветаевой, Куприна. Я не мог сомневаться в искренности этих писем…
Конечно, мне и раньше случалось надолго покидать Ленинград. Но тогда я знал, что могу вернуться. И все равно умирал от тоски…
В армии у нас было такое печальное развлечение. Собирались бывшие ленинградцы и начинали вспоминать… дома. По улице Ракова, скажем. Один за другим. Какого цвета, сколько этажей?.. Что там было внизу — закусочная, ателье проката?..
Заканчивалось это дело мрачной попойкой, слезами, бессонницей…
И вот мы приехали. Испытали соответствующий шок. И многие наши страхи подтвердились.
Действительно, грабят. Действительно, работу найти трудно. Действительно, тиражи ничтожные.
А вот ностальгия отсутствует.
Есть рестораны для собак. Брачные агентства для попугаев. Резиновые барышни для любовных утех. Съедобные дамские штанишки. Все есть. Только ностальгия отсутствует. Единственный фрукт, который здесь не растет…
Лишь иногда, среди ночи… В самую неподходящую минуту… Без причины… Ты вдруг задыхаешься от любви и горя. Боже, за что мне такое наказание?!
Но это так, иногда… И говорить не стоит… Да и газета наша принципиально оптимистическая…
С детства нас убеждали…
С детства нас убеждали, что мы — лучше всех. Внушали нам ощущение полного и безграничного совершенства.
Советское — значит, отличное! Наше учение — самое верное! Наши луга — самые заливные! Наши морозы — самые трескучие! Наша колбаса — самая отдельная! И так далее…
Самовлюбленный человек производит жалкое впечатление. «Я — умный, добрый и хороший!» — звучит неприлично.
Коллективное самолюбование выглядит не менее глупо, чем персональное. «Мы — умные, добрые и хорошие!» — тоже не звучит.
Видимо, многие думают иначе. Кричать о себе: «Я — хороший!» — не решаются. А вот утверждать: «Мы — хорошие!» — считается нормальным…
Народ — есть совокупность человеческих личностей. История народа совокупность человеческих биографий. Культура, религия — необозримая совокупность человеческих деяний и помыслов.
Повышенное расположение к себе — есть нескромность. Повышенное расположение к своему народу — шовинизм.
Заниматься самовосхвалением — непристойно. Восхвалять свой народ, принижая другие, — так же глупо и стыдно.
Прославить человека могут лишь его дела. Так и слава народа — в его деяниях. В его истории, религии, культуре…
Мы создали первую в Америке еврейскую газету на русском языке. Не потому, что мы — лучше. И не потому, что мы — хуже. А потому, что мы есть. И будем…
