Майя Кучерская - Тётя Мотя

— Как же вы? Если это сигареты, мальчишки…

— Я, я спалил, — повторял Задохин. — А потом про мальчишек сам же и придумал и всем начал рассказывать, да только мальчишек в тот вечер во дворе школьном даже и не было. Я спалил.

— Хорошо, — вздохнул Сергей Петрович, — садитесь. Садитесь и рассказывайте.

Задохин тут же упал на диванчик, точно потеряв последние силы.

— Грешен, грешен я перед вами. Лампадка! Лампадка меня погубила. И сквозняк.

— Лампадка? Но она же не зажигалась никогда.

— Третье июня и шестое июля — Владимирская, — проговорил Иван Валерьевич и снова умолк.

— Да говорите же, — устало повторил Сергей Петрович.

— Вы знаете, мы спорили об этом столько. Знаете, что я думаю про иконы в музеях. Не место им там, я и сейчас уверен. Вот и лампадку мы с вами поставили, это я настоял. Глуп, глуп, признаю, что глуп был, Сергей Петрович. И знаю, что глупо это выглядело — лампадка, которую не зажигают никогда. Так ведь я ее и зажигал. Чтоб потеплилась, чтобы огонек хоть недолго. На каждый праздник Владимирской зажигал, приходил в музей вечером и на несколько минут зажигал, молился, тропарь обязательно читал. В нашей семье с Владимирской многое связано. Мой дед в войну ею спасся… Зажигал тайно, потом тушил, никто и ведать не ведал. В этот раз так же было. Зажег, помолился, как всегда, но что-то душно мне показалось, форточку открыл, пошел в другую комнату, и тут… — Задохин как будто всхлипнул, живо напомнив Сергею Петровичу мальчишку, который винился в кабинете директора. Сергей Петрович засмеялся против воли.

— Лида мне позвонила по мобильному.

— Жена?

— Да, Лида. Кеша наш годовалый из окна вывалился. С первого этажа, но у нас высоко там. Лида плачет, Кеша орет. Я пока с ней говорил, себя забыл. Побежал домой, но дверь музея запереть не забыл все же, а про лампадку забыл.

— Как, как вы могли забыть? — почти закричал Сергей Петрович и осекся тут же. Никогда не бывал он в шкуре отца многодетного.

— Я уже когда домой бежал, вспомнил, вспомнил про лампадку, хотел вернуться, ну, думаю, потом вернусь. Помолился Матери Божией, чтобы управила, чтобы все хорошо сложилось и с Кешей, и в музее. Поймите, у нас дома лампадки под иконами сутками горят. Негасимо! И никогда — ничего! А тут на несколько часов всего. Хотя и саднило. Надо было позвонить кому угодно, да хоть вам — признаться, попросить погасить. Но гордость! Да и боялся я. Сразу же всем известно станет — директор не соблюдает меры безопасности. Позор. Так никому и не позвонил. Прибежал домой, там Лида вся трясется, младенец надрывается, ножка у него распухла, кровь идет, он на камень напоролся да и напугался, детей бросили на Авдотью Яковлевну, тетку Лидину, — повезли Кешу в Углич, в больницу. А там сами знаете, не торопятся. Ничего в итоге не нашли, только сильный ушиб, перевязали и отправили нас домой. Приехали уже поздно совсем. Про лампадку я не забыл, помнил, все молился Матери Божией, чтобы обошлось, и когда вернулись — гляжу, стоит музей, не шелохнется, Слава Тебе, Царица Небесная! Довез жену с Кешей до дома, высадил, и тут только пошел в школу. Подхожу… — Задохин снова всхлипнул, гулко сглотнул, но взял себя в руки. — Подхожу, а из окна музея дым валит! И как раз оттуда, где икона висела. Сначала сам надеялся погасить, кинулся, да какой там — не войти уже было, занавески пылали и пол… Простите, простите меня, — снова завсхлипывал Задохин.

— Невероятно. Невероятно, — только и повторял в ответ Сергей Петрович.

— Знаю, — виновато кивал Задохин. — Можете теперь сдавать меня, куда хотите, с потрохами.

— Да опять не о том вы, — удивлялся Сергей Петрович. — Невероятно, что вы пришли ко мне.

— Так ведь совесть у меня. И чудо такое — услышала Она меня, услышала все-таки. Но все равно тяжко. Уснуть не могу. Видеть никого не могу. Простите? — снова спросил Задохин и совсем по-детски глянул на Сергея Петровича, снизу вверх.

— Разве дело в этом? Разве дело в личном моем прощении? Я вас прощаю. И тогда простил, и сейчас прощаю, — медленно говорил Сергей Петрович.

Задохин первый раз за все это время, кажется, перевел наконец дыхание.

— Да только мне это тоже урок. И звонок, — добавил Сергей Петрович, до этого сидевший сутулясь, и распрямился с улыбкой.

— Звонок? — не понял Задохин.

Но Сергей Петрович не ответил, только крикнул Анне Тихоновне, чтобы собирала ужин.

— Да, да, — точно опомнившись, затараторил освобожденный Задохин. — У меня же и подарок для вас есть, бабка одна померла, родственники и принесли коробку, до пожара еще, как обычно, в музей — с фотографиями разными, письмами — внучка ее у вас училась, ну, и уговорила. И принесли. До пожара это еще за неделю было, коробка в кабинете у меня так и простояла, все собирался передать вам на просмотр, хорошо, в музей не отнес… А тут вчера заглянул сам… — Задохин полез за пазуху и вынул из внутреннего кармана так и не снятой штормовки конверт. В конверте лежала фотография — старая, сероватая, Задохин осторожно вынул ее и подал Голубеву.

Сергей Петрович изменился в лице.

Светлоглазый, коротко стриженный, гладко выбритый человек лет тридцати пяти, с очень характерными ломаными ноздрями и чуть выдающимся подбородком, в пиджаке, рубашке, глядел несмотря на молодость, устало, измученно, но все-таки спокойно и твердо.

— Кто это? — вскакивая и чувствуя, как страшное волнение заливает горло, голову, спрашивал Голубев. — Кто?

— Там написано, но я не знаю, правда ли, на другой стороне.

Сергей Петрович взглянул: ба! Карандашом полустершимся, но вполне угадываемым вилась надпись — «Сергей Владимирович Адашев».

— Господи! Да как же это может быть? Кто эта бабка была умершая? Как ее фамилия? Почему она фотографию хранила?

— Аляпышевы они, и бабка, и дочка ее, а внучка — Звонникова.

— Света? Помню ее, конечно, ходила ко мне на кружок, но какое же отношение бабушка имеет…

— Непонятно пока, чем она занималась, кто муж ее был. Но это, кажется, действительно сын Аси вашей, про которую вы на конференции тогда рассказывали, — говорил Иван Валерьевич, — фамильное сходство, во всяком случае, очевидно — те же ноздри, нос… Я тут и справки кое-какие о нем навел. Он инженером был на судоверфи в Рыбинске, арестовали его в 1937 году, ну, и дальше как обычно… особой тройкой УНКВД, по статье 58-й, за шпионаж и вредительство, к высшей мере.

— Быть не может, невозможно, — только и отвечал как-то слишком уж потрясенный Сергей Петрович.

— Мне даже кажется, и на вас он похож чем-то, — заметил с некоторой угодливостью Иван Валерьевич, — бывает же так. Если долго кем занимаешься, сам становишься…

— На меня? На меня похож, — бормотал Сергей Петрович, уже разыскивая что-то в ящиках своего письменного стола, перетряхивал какие-то папки. Вскрикнул наконец и достал маленький прямоугольник другой фотографии — вырванной из какого-то пропуска или документа — с расплывшейся фиолетовой печатью на углу. Протянул ее Задохину.

— Взгляните!

Задохин посмотрел и вздохнул разочарованно.

— Ну вот, а я-то удивить вас хотел… Думал, нашел единственное изображение.

— Значит, есть определенное сходство? — пристально глядя на него спросил Сергей Петрович.

— Да какое же это сходство? — как будто даже обиделся Задохин. — Это тот же самый человек, Сергей Владимирович Адашев или кто другой, в общем, тот же — он и снят тут в том же пиджаке, в то же самое, видно, примерно время… На вашей и моей фотографии одно и то же лицо, — твердо заключил Задохин.

— Нет, это не Сергей Владимирович Адашев, — нервным, разбитым голосом произнес Сергей Петрович. — Это… отец мой. Кажется, отец, — добавил он неуверенно. — Эта фотография маленькая — единственное, что от него осталось, мать все уничтожила, письма, бумаги, боялась очень, а эта уцелела, с надписью на другой стороне ее рукой, такой, знаете… — «ангел мой» — я снимочек этот в Мельникове-Печерском недавно нашел заложенным, так он там и хранился между страниц без малого сорок лет.

— Сергей Владимирович Адашев — ваш отец? — вдруг потеряв голос, просипел Задохин. — Но вы же, вы же… Петрович!..

Голубев молчал, он уже снова сидел на своем узком диванчике, воспоминания жгли его, жгли, потому что складывались теперь в общую картину, не оставлявшую сомнений. Он вспоминал сейчас, как однажды бабушка заговорила с матерью о каком-то «нашем Сереже» — жалостливо, грустно — говоря, что молиться о нем надо все равно, как за живого, но мать резко оборвала ее, кивнув на него, тогда совсем карапуза. Но ведь запомнил! И в другой раз, когда мать, в последние уже свои дни лежа дома, внезапно позвала его — нежно, улыбчиво и так жалобно. «Сережа, Сереженька, ангел!» — он тотчас подскочил, удивленный, никогда она «ангелом» его не называла, да и Сереженькой разве что в раннем детстве… склонился, заговорил. Мать была в полузабытьи, говорила это, оказывается, в беспамятстве, как вдруг очнулась, взглянула мутно и словно не узнала его — бессильно, отчаянно замотала головой, глазами погнала прочь. Он подумал тогда — возможно, она просто маленьким его хотела увидеть, совсем мальчиком? Нет, нет. Другого Сережу она тогда звала!