Дональд Бартельми - Шестьдесят рассказов
Хор:
О, Констанца, о, Констанца,Что забыла ты в этом се-ра-ле?Как я по тебе тоскую,Как я по тебе тоскую.
НА СТУПЕНЯХ КОНСЕРВАТОРИИ
— Брось, Хильда, не дергайся.
— Но, Мэгги, это же такой удар.
— Относись к этому спокойнее, не надо так убиваться.
— Раньше я думала, что они примут меня в Консерваторию. Но теперь я знаю, что они никогда не примут меня в Консерваторию.
— Да, они не принимают в Консерваторию кого попало. Они никогда не примут тебя в Консерваторию.
— Они никогда не примут меня в Консерваторию, теперь я это знаю.
— Боюсь, ты не очень подходишь для Консерватории. В том-то все и дело.
— Вы незначительны, так они мне сказали, поймите это, вы незначительны, ну а что такого значительного в тебе? Что?
— Брось, Хильда, не дергайся.
— Но, Мэгги, это же такой удар.
— Когда ты намерена пресуществить себя, пресуществить себя в хлеб или рыбу?
— В Консерватории обучают христианской символике, а также символике мусульманской и символике Общественной Безопасности.
— Красный, желтый и зеленый круги.
— Когда мне сказали, я взялась за оглобли своей двуколки и тяжело потрусила прочь.
— Тяжелые, черные, кованые двери Консерватории закрыты для тебя навсегда.
— Тяжело потрусила в направлении своего дома. Мой маленький, убогий домишко.
— Брось, Хильда, не дергайся.
— Да, я все еще пытаюсь попасть в Консерваторию, хотя и понимаю, что теперь шансов у меня меньше, чем когда-либо.
— Они не не хотят видеть в стенах Консерватории беременных женщин.
— Я им не сказала, я солгала на этот счет.
— Разве они тебя на этот счет не спросили?
— Нет, они забыли спросить, и я им не сказала,
— Тогда вряд ли это стало причиной того, что…
— Я чувствовала, что они знают.
— Консерватория враждебна к новым идеям, новых идей там не любят.
— И все же, Мэгги, это был удар. Мне пришлось вернуться домой.
— Где, несмотря на постоянное общение с наиболее выдающимися художниками и интеллектуалами твоего времени, тобой все больше овладевают тоска и уныние.
— Да, он меня потряс.
— Любовник?
— И это тоже, но я о другом. Адвокат. Он сказал, что не может поступить меня в Консерваторию по причине моей незначительности.
— Гонорар был?
— Гонорар бывает всегда. Фунты, фунты и фунты.
— Я стояла на внутренней террасе Консерватории и смотрела на каменные плиты, обагренные кровью многих консерваторских поколений. Стоя там, я размышляла: нет, Хильду никогда не примут в Консерваторию.
— Я читала Консерваторский Циркуляр и не находила в списке своей фамилии.
— Ты поддерживаешь новые идеи, это тоже сыграло против тебя.
— Я никогда не отрекусь от новых идей.
— И ведь ты ветеран, можно было ожидать, что это зачтется в твою пользу.
— Должна тебе признаться, это стало для меня огромным разочарованием.
— Брось, Хильда, не плачь и не рви на себе волосы — здесь, где они могут тебя увидеть.
— Они смотрят в окна?
— Вполне возможно, что они смотрят в окна.
— Говорят, по праздникам они приглашают повара.
— Кроме того, у них есть обнаженные натурщики и натурщицы.
— Ты правда так думаешь? Я ничуть не удивлена.
— Лучшим студентам обед присылается в комнату на подносе.
— Ты правда так думаешь? Я ничуть не удивлена.
— Злаковые салаты и большие порции отборных мясных деликатесов.
— О, как больно мне это слышать.
— Хлеб с расшкваренным жиром, сладкий пирог по праздникам.
— Я такая же одаренная, как они, я такая же одаренная, как некоторые из них.
— Решения принимаются тайным комитетом. Они опускают в горшок черные фасолины или белые фасолины.
— Раньше я думала, что меня примут. Я получала обнадеживающие письма.
— Боюсь, ты не очень подходишь для Консерватории. Лишь наилучшие подходят для Консерватории.
— Я ничуть не хуже многих тех, кто нежится сейчас в мягких консерваторских постелях.
— Относительные достоинства непременно изучаются скрупулезнейшим образом.
— Я могу спокойно улыбаться в улыбающиеся лица проворных, опасных преподавателей.
— Да, у нас есть обнаженные натурщики. Нет, обнаженные натурщики не обладают для нас эмоциональной значимостью.
— Я могу работать с глиной и клеить всякое.
— Да, иногда мы наклеиваем на обнаженных натурщиков всякое, чаще всего — одежду. Да, иногда мы играем для обнаженных натурщиков и натурщиц на консерваторских скрипках, виолончелях и трубах, или поем для них, или корректируем их произношение, тем временем наши ловкие пальцы летают над нашими этюдниками.
— Пожалуй, я могу послать еще одно заявление, или несколько.
— Да, теперь твой живот не назовешь малозначительным. Я помню время, когда он был совсем плоским, плоским, как доска.
— Я умру, если не поступлю в Консерваторию, я умру.
— Нет, не умрешь, ты только так говоришь.
— Я сдохну на месте, если не поступлю в Консерваторию, это я тебе обещаю.
— Все не так плохо, ты всегда можешь найти себе другое занятие, не знаю уж какое, брось, Хильда, возьми себя в руки.
— Для меня это вопрос жизни и смерти.
— Господи, я помню время, когда он был плоским. Но уж порезвиться-то мы уж порезвились, помнишь? Япомню, как мы носились по этому городу, прятались в темных углах, отличный был город, жаль, что мы его покинули.
— Теперь мы взрослые, взрослые и благопристойные.
— Так вот, я ввела тебя в заблуждение. Обнаженные натурщики обладают для нас эмоциональной значимостью.
— Обладают?
— Мы любим их и все время с ними спим — до завтрака, после завтрака, во время завтрака.
— Хорошо устроились!
— Ловко устроились!
— По мне, так здорово!
— Совсем не плохо!
— Жаль, что ты мне это сказала.
— Брось, Хильда, не нужно быть такой упертой, ты имеешь огромный выбор других занятий.
— Я думаю, они руководствуются неким принципом эксклюзивности. Одних допускают, а других нет.
— У нас там есть индеец племени кушатта, настоящий, чистокровный индеец кушатга.
— Там, у вас?
— Да. Он делает висячие ширмы из лоскутьев и сучков, очень симпатичные, и он делает картины песком по клею, играет на самых разнообразных свистках, иногда он поет, и он стучит в барабан, и работает по серебру, а еще он ткач, и он переводит с языка кушатта на английский и с английского на кушатга, и он непревзойденный стрелок, он умеет валить быков за рога, и ловить сомов на перемет, и делать лекарства из самых обычных ингредиентов, в основном из аспирина, и он декламирует, и еще он артист. Он очень талантливый.
— Для меня это вопрос жизни и смерти.
— Слушай, Хильда, а что, если тебе стать вольноприсоединившейся? У нас предусмотрен такой статус, ты платишь двенадцать долларов в год, и тебя берут в вольноприсоединившиеся. Ты получаешь Циркуляр и все права вольноприсоединившегося.
— А какие это права?
— Ты получаешь Циркуляр.
— И это все?
— Пожалуй, что и так.
— Я вот сяду здесь и буду сидеть и никуда не уйду.
— Мне мучительно наблюдать твое горе.
— Я вот возьму и рожу, прямо здесь, на ступеньках.
— Может быть, придет время и твоих ушей достигнет радостная весть.
— Я чувствую себя как мертвец, сидящий в кресле.
— Ты все еще хорошенькая и привлекательная.
— Очень приятно такое слышать, я рада, что ты так думаешь.
— И пылкая, ты пылкая, очень пылкая.
— Да, у меня пылкая натура, очень пылкая.
— Помнится, несколько лет тому назад ты работала в Корпусе мира.
— Да, работала, я водила машину скорой помощи в Никарагуа.
— Консерваторская жизнь в высшей степени беззаботна — да, другого и слова не подберешь.
— Думаю, мне нужно просто вернуться домой и устроить большую приборку — выкинуть бумаги и прочий мусор.
— Мне кажется, этот ребенок скоро родится, верно?
— И продолжить работу над этюдами, что бы они там ни говорили.
— Это достойно всяческого восхищения.
— Главное — не дать себя согнуть, не пасть духом.
— Мне кажется, этот ребенок родится через некоторое время, верно?
— Мне тоже так кажется. А ты знаешь, что эти ублюдки твердо решили не допускать меня туда?
— Их мозги лишены гибкости и закостенели.
— Возможно, это потому, что я бедная беременная женщина, как ты думаешь?
— Ты же сказала, что ты им не говорила.
— Но может быть, они — очень проницательные психологи, так что им было достаточно одного взгляда на мое лицо.
— Нет, еще нет никаких признаков. Сколько у тебя месяцев?
— Около двух с половиной, а если раздеться, то заметно.
