Альфред Дёблин - Берлин-Александерплац
Рейнхольд идет слева, ведет Мицци под руку. Какая у него сильная рука.
— Знаете, Мицци, я все не решался пригласить вас после того случая — помните?
Потом они шли молча. За полчаса и нескольких слов не сказали. Опасно так долго молчать. И все время Мицци чувствует слева его руку.
Где бы мне присесть с ней? Хороша пташка, первый сорт, пожалуй я приберегу эту девчонку на потом, такую надо с чувством… или затащу ее, пожалуй, в гостиницу… в эту ночь, в эту ночь, когда месяц не спит…
— У вас рука в рубцах и татуировке, и грудь, верно, тоже?
— Конечно. Хотите посмотреть?
— Для чего вам татуировка?
— Смотря по тому, в каком месте, фрейлейн. — хихикает, повисла на его руке.
Уж могу себе представить, у меня был один, еще до Франца, и так он себя разукрасил, что стыдно сказать.
— Оно хоть и больно, но зато красиво. Так хотите взглянуть, фрейлейн?
Он отпустил ее руку и быстро расстегнул рубашку на груди.
— Вот, гляди — у меня здесь наковальня в лавровом венке.
— Ну, хорошо, застегнитесь, Рейнхольд.
— Да ты погляди, не бойся.
Рейнхольд уж весь как в огне. Слепое, яростное желание охватило его, прижал он ее голову к своей обнаженной груди.
— Целуй, слышишь, целуй!
Но она не целует. Он еще крепче прижимает ее голову к своей груди.
— Пустите меня! — Он отпустил ее.
— Чего ломаешься?
— Я ухожу.
Вот стерва, погоди, я тебя еще возьму за горло, ах ты паскуда! Так со мной разговаривать! Рейнхольд застегнул рубашку. Погоди, я до тебя еще доберусь, ишь фасон давит! Только не спешить!
— Я же тебе ничего не сделал, видишь, застегнулся уже. Ты что, мужчин не видела?
Чего я связалась с этим типом, вон всю прическу мне растрепал, это же хулиган! Уйду, будет с меня! Всему свое время. Всему свой час!
— Ну, не сердитесь, фрейлейн! С каждым случается. Бывают, знаете, в жизни моменты…
— И все-таки нечего вам меня за голову хватать.
— Не злись, Мицци!
Погоди, я тебя и не так еще схвачу! И опять его словно огнем обожгло. Только бы прикоснуться к ней!
— Мицци, давайте мириться.
— Ладно, но ведите себя прилично.
— Есть такое дело.
Они снова идут под руку. Он улыбается ей, а она смотрит себе под ноги, в траву — и тоже улыбается.
— Не так уж все страшно, Мицци, а? Полаял только, не укусил!
— Я все думаю, почему у вас на груди наковальня? Другие на груди женщину накалывают, или сердце, или что-нибудь в таком роде, а у вас наковальня…
— Ну, а как вы думаете, что это означает, Мицци?
— Не знаю. Не могу понять.
— Это мой герб.
— Наковальня?
— Да, — усмехнулся Рейнхольд. — На нее всегда положить кого-нибудь можно.
— Ну и свинство. В таком случае уж лучше бы накололи на груди кровать.
— Нет, наковальня лучше. Куда лучше!
— Разве вы кузнец?
— Пожалуй и кузнец. Я на все руки мастер. Только вы меня не так поняли — с наковальней-то. Это значит, что ко мне никто не подступайся, обожжешься!.. Но, пожалуйста, не думайте, что я вас тут же съем. Я вас пальцем не трону. Зачем прогулку портить? Вот только устал я, посидеть бы где-нибудь в ложбинке.
— А что, у Пумса все такие ребята?
— Да уж палец нам в рот не клади!
— А чем вы у него занимаетесь?
Эх, как бы затянуть ее в овражек? Кругом ведь — ни души!
— Это ты, Мицци, у своего Франца спроси, он все это знает не хуже меня.
— Он ничего не говорит.
— Правильно делает. Умница он. Не стоит об этом говорить!
— Ну, мне-то можно?
— Что же тебе хочется знать?
— Да все, что вы там делаете!
— А поцелуешь меня, если скажу?
— Так и быть!
И вот она уже в его объятиях. Две руки у парня — не одна. И силища в них какая! Как он меня сжал! Всему свое время — посеешь и пожнешь, найдешь и потеряешь…
Ой, дышать нечем, жарко. Пусти же!
Если он еще несколько раз прижмет меня так к себе, — я не выдержу. Ну пусть хоть сперва расскажет, что с Францем творится, чего он добивается, что у них было с ним и чего они сейчас хотят.
— Ну, теперь довольно, пусти, Рейнхольд.
— То-то же.
Отпустил он ее и вдруг упал на колени к ее ногам, туфельки целует, чулки, платье, все выше, выше — целует руки, — всему свое время, — еще выше, вот уже стал целовать шею. Смеется Мицци, отбивается.
— Отстань, уйди, сумасшедший!
Ишь как распалился, под душ бы его поставить. Тяжело дыша, он уткнулся лицом в ее шею, бормочет — не поймешь что. Потом вдруг поднял голову. Экий бык! Обнял он ее за талию, и они пошли дальше, а деревья все поют и поют.
— Гляди, Мицци, какой овражек — словно специально для нас. Да тут уж кто-то хозяйничал, костер разводил. Это мы сейчас уберем. А то еще брюки вымажешь.
Пожалуй, присяду. Может быть, он тогда скорее разговорится?
— Ну, хорошо — посидим. Только бы вот постелить что-нибудь.
— Постой, я пиджак расстелю.
— Вот спасибо!
Лежат они в неглубокой ложбинке, на склоне, поросшем травой. Мицци отшвырнула ногой жестянку из-под консервов, легла, повернулась на живот и как ни в чем не бывало положила руку Рейнхольду на грудь… Давно бы так! Она улыбается ему и не отворачивается больше, когда он расстегивает рубашку и из-под нее снова показывается наковальня.
— Ну, теперь рассказывай, Рейнхольд.
Он прижимает ее к груди. Давно бы так! Вот она, девчонка-то, вся тут, все идет как по маслу, шикарная девчонка, эту я придержу подольше, и пусть себе Франц бузит сколько влезет — все равно обратно ее не получит, пока я сам не отдам.
Рейнхольд сполз немного ниже по склону, лег на спину — притянул Мицци к себе, сжал в объятиях, впился в ее губы. Ни о чем не думает больше. Страсть, слепое, яростное желание — теперь уже каждое движение наперед известно, Попробуй кто помешать!
В щепы все разнесет, разобьет вдребезги — ни буря, ни обвал его теперь не остановят. Словно снаряд, выпущенный из пушки, — все, что ни попадется на пути, пробьет, проломит, отбросит в сторону — понесется дальше.
— Ой, больно, Рейнхольд.
Не выдержу я, если не возьму себя в руки, — одолеет он меня.
А он все не отпускает, смотрит на нее прищурившись:
— Ну, Мицци?!
— Что, Рейнхольд?
— Что ты на меня так смотришь, будто не видела?
— Послушай, нехорошо ты со мной поступаешь. Ты с Францем давно знаком?
— С Францем твоим?
— Да.
— С твоим Францем, говоришь, да разве он еще твой?
— А то чей же?
— Ну, а я как же?
— Что — ты?
Она попыталась спрятать лицо у него на груди, но он с силой приподнял ей голову.
— А я как же, спрашиваю?
Прижалась она к нему, пытается зажать ему рот ладонью.
Вот снова он распалился. Видно, приглянулась я ему… Так и льнет ко мне, огнем горит…
Пожар в доме! Пламя гудит, рвется наружу. Не загасить его пожарным, не помогут им брандспойты, не хватит воды!
— Ну, пусти же!
— Что же ты хочешь, детка?
— Ничего. Мне с тобой хорошо.
— Вот видишь. Значит, я тоже твой! А что, ты с Францем поругалась?
— Нет.
— Да уж признайся, что поругалась.
— Нет, говорю тебе. Расскажи мне лучше про него. Ты ведь его давно знаешь.
— Да о нем и рассказывать нечего.
— Так уж и нечего!
— Ничего я тебе не расскажу, Мицци.
Он грубо хватает ее, опрокидывает на спину, она вырывается…
— Не хочу, не надо.
— Ну, не упрямься, детка.
— Пусти, я встану, здесь еще выпачкаешься.
— Ну, а если я тебе расскажу кое-что?
— Тогда — другое дело!
— Что я за это получу, Мицци?
— Что хочешь. — Все?
— Там видно будет.
— Все или нет?
Лежат — щека к щеке. Как в огне оба. Мицци не отвечает… Молчит и Рейнхольд, чем это кончится, не знаю. Только мелькнула в голове эта мысль и тут же погасла, и снова нет мыслей, выключено сознание.
Он поднялся с земли, лицо бы вымыть — фу, что это за лес, в самом деле весь выпачкался.
— Так и быть, расскажу я тебе кое-что про твоего Франца. Я его уж давно знаю. Ну и тип! Познакомился я с ним в пивной на Пренцлауераллее. Прошлой зимой. Он газетами торговал, все с дружком своим ходил, как его звали? — да, с Мекком. Вот тогда я с ним и познакомился. Потом мы с ним часто бывали вместе, а про девчонок я тебе уж рассказывал.
— Значит, это правда?
А то нет! Только дурак он, этот Биберкопф, редкостный дурак. Хвастаться ему тут нечем, все это шло от меня. А ты что же думала, — он мне своих баб сплавлял? Господи, какие там у него бабы! Куда уж! Послушать его, — так надо бы прямым ходом топать в Армию Спасения, чтобы там исправиться.
— Ну, а ты и не думаешь исправляться, Рейнхольд?
— Нет, как видишь. Со мной ничего не поделаешь. Какой есть, такой и останусь. Это уж как бог свят. А вот твоего-то, Мицци, стоило бы исправить. Подумать только, что он — твой кот, ведь ты, же лакомый кусочек, детка. И где ты только его откопала, однорукого? Ты же красотка — только свистни, за тобой табуном будут бегать.
