Ян Отченашек - Хромой Орфей
- Чего вам тут? - Запавшие глазки смотрели на нас, как на забравшихся в курятник хищников. - Убирайтесь! Я тут за все отвечаю.
Он, видимо, был зол, потому что ему пришлось выйти под дождь, и решил выгнать на дождь и нас. Он красноречиво не отпускал ручку двери, вид у него был грубый, и лицо под мешком-капюшоном, казалось, было вытесано из выветрившейся опоки. Я разозлился, но благоразумно сдержал себя, так как преимущество было явно на его стороне. Я объяснил ему, в какое положение мы попали, и даже назвался. И пока я говорил, он заметно смягчался, но еще некоторое время недовольно хрипел. Не теряя присутствия духа, я воспользовался его колебанием и довершил его превращение с помощью последней промоченной «викторки», которую обнаружил у себя в кармане.
Он принял сигарету, сохраняя мрачное достоинство, и пошел опять под дождь.
На прощанье он еще сунул голову в дверь и брюзгливо промолвил:
- Не пяльте глаза, сушитесь! Хррр... За печкой есть маленько дров.
Дождь пошел на убыль, по крыше стучали последние капли, погромыхивало уже вдали. Мы вдруг оказались одни и принялись хозяйничать. Пока я пытался развести огонь. Бланка рассматривала картинки на стене.
- Ты когда-нибудь видел Грету Гарбо? У нее меланхолический вид, тогда это было в моде. Обязательно чтоб была чахотка.
Спички отсырели, я долго чиркал.
- Не видел. На фильмы, в которых она играла, до шестнадцати лет не пускали, и, кроме того, я презирал тогда розовую водичку о любви. Я был без ума от Тома Микса, от кольтов и Техаса. В клубе пилотов, по воскресеньям с двух часов - и всего за крону. Звуковое кино наводило на меня скуку, там слишком много болтали, а титры всегда шли по белому. Как-то раз, мне было тогда четырнадцать, я, пристроив себе усики, пробрался на фильм, на который подростки категорически не допускались. Назывался он «Брак под микроскопом», и реклама обещала, что в нем беспощадно срывается покрывало с тайны деторождения... Когда я протягивал билет контролеру, я чувствовал, что у меня дрожат колени.
- Одним словом, бесстыдник, - деловито заметила она.
- Но я был бессовестно обманут. В решительную минуту на экране появилась пара нежных голубков и какой-то ручеек с березками, а остаток фильма был инструктаж, как пеленать младенцев.
Бланка расхохоталась.
- Так тебе и надо! Какой ты тогда был? Длинный как жердь, пушок под носом, уклончивый взгляд?
- Точно. Кроме того, я был тайно влюблен в нашу француженку Мадлову, нежно называл ее Мадлен, строчил стихи и думал о смерти. Тогда шла эта торговля в Мюнхене, дедушка прилепил на окна крест-накрест бумажные полоски, а в школе нас учили правильно надевать противогазы.
Дрова затрещали, и в сарайчике стало разливаться тепло. Я поставил стулья друг к другу спинкой, поближе к времянке, и протянул бечевку от шкафа к стене, а Бланка следила за мной.
- Не пойти ли нам домой? - смиренно спросила она.
- Ерунда! Я уже растопил. Будьте добры раздеться, мадам! Она заколебалась, глаза ее округлились от удивления.
- Все снимать?
- Ты промокла до нитки... И что тут такого?
- Да в общем ничего. Но ты не будешь смотреть. Клянись, негодяй!
Я поднял два пальца.
- Этого довольно? Становись сюда, и по команде повернемся друг к другу спиной.
- А если кто придет? - возразила она, уже уступая.
- А я запер дверь на ключ. Ну, кру-гом!
Это было совсем просто, потом наступила теплая тишина, и мы сидели на стульях спиной друг к другу, голые, и упорно молчали. Одинокие капли еще постукивали по толю, вода журчала в водосточном желобе, по железнодорожному мосту прогрохотал поезд... «Динг-донг», - звенели капли, ударяясь о желоба, потом солнце разом затопило противоположный берег предвечерним светом, мир был выстиран, надежен и благоухал влажной свежестью.
Сколько времени сидели мы так - не знаю. Я прислушивался к дыханию у себя за спиной и чувствовал тепло, исходившее от ее обнаженного тела. Потом, не нарушая своего обещания, подчиняясь совершенно подсознательному приказу, в странном головокруженье я слегка повернулся на стуле и протянул руку назад. Сначала рука поблуждала в пространстве, но потом с чудесной неизбежностью коснулась голой груди. Накрыла ее. Под ладонью робко шевелилось нежное, странно самостоятельное существо - маленький зверек, я сжимал ее скорей благоговейно, без напора мешающей чувственности. Наверно, она тоже поняла это и потому не отдернулась. С той же естественностью оставила ее у меня в руке для ласки, отдавая мне ее. И не было ничего бесстыдного ни в этом жесте, ни в ее покорной наготе, - решительно ничего. Это был подарок. Обещание.
Я задрожал, когда она взяла мою руку в свои и прижала к ней свои губы. Только не двигаться, не разрушить! Может, это тебе только снится?
Шаги снаружи вывели нас из забытья. Она встала у меня за спиной и пощупала одежду на шнуре. Я, как ни старался сдержаться, громко чихнул.
- Ну вот! Оденься, уже высохло. Не оборачивайся.
Когда она причесывалась перед обломком зеркала, я обнял ее сзади и заставил обернуть ко мне лицо.
- Любишь?
Я покачал головой, и мне показалось, будто я открыл ее заново. Вообще не могу описать, что она в это мгновенье излучала.
- До смерти. Нет! Больше: на всю жизнь!
Прежде чем уйти, я отыскал под одним из навесов деда, чтобы поблагодарить. Я был преисполнен благодарности ко всему миру и распространил ее на старика. Сперва он не понимал, чего еще от него хотят, его лицо не изменило своей брюзгливой неподвижности, а на мою благодарность ответил взмахом руки, в которой держал малярную кисть; тем более удивило меня предложение, которое он сделал, может быть, только затем, чтобы заставить нас поскорее уйти.
- Ну как? - прохрипел он, причем морщины его болезненно раздвинулись под напором чего-то, что можно было при известной фантазии назвать улыбкой. Видать, встречаться негде?
К счастью, в словах его не было ни скользкого любопытства, ни свинской проницательности, и я кивнул.
- Кабы люди нынче умели себя вести... хрр... Ключ лежит под порогом. Теперь, значит, как Карел, парень мой, в рейхе, никто там не живет. Только с печкой-то поосторожней!..
Под хриплой неприветливостью - недвусмысленное приглашенье, в душе я благословлял неведомого Карела. Когда я все это передал Бланке, она сперва засмеялась, а потом с женской практичностью заметила:
- Нужно дорожить теми местами, где тебе хорошо. Их не так уж много. Чем не Итака? Дым родного очага, оглянись скорее!
И мы возвращаемся туда, мы как перелетные птицы, и так как дом - это очаг, то мы иной раз совершенно без нужды разводим огонь во времянке и снова рассматриваем выутюженные лица кинозвезд на стене. Вечером внутри ограды никого не бывает, иной раз мы не видим даже нашего деда. «Как ты думаешь, почему он нас сюда пустил?» - «Откуда я знаю? Может, тоскует по Карелу». «Знаешь, кого он мне напоминает? Это Гефест...» Мы убираем, подметаем пол, поддерживаем здесь образцовый порядок; как-то раз Бланка принесла вазочку на стол, чтобы у нас было здесь что-то свое, и теперь ставит в нее бедные цветы лета и стебли трав, которые растут меж камней набережной. Итака! Мы любим этот овеваемый ветрами сарай и всякий раз, как между нами нелады, идем туда мириться. Мы не переносим за его порог никаких ссор и неприятностей. Это стало неписаным законом, ведь здесь - наше убежище и приют радости. Минутку, останавливаю я Бланку перед дверью. Символически комкаю все досадное в невидимый ком и, преувеличенно размахнувшись, швыряю в ленивые струи реки.
Бланка понимает, и сразу же за дверью губы ее встречают мои.
- Знаешь что? - сказала она как-то, когда мы в добром молчании возвращались в город, и нащупала мою руку. - Обещаем друг другу, что чтo бы ни случилось, понимаешь, например, если мы вдруг потеряем друг друга в той неразберихе, которая надвигается, то сойдемся там. Разведем огонь, и все дурное уйдет, и опять останемся только мы вдвоем. Согласен? Договорились?
Вероятно, у каждого человека есть лето, одно лето, которое останется в нем на всю жизнь, одно яркое неповторимое лето. Мое лето - вот это, тощее и голодное, может быть, последнее лето страшной войны, и я знаю, оно останется во мне до последнего моего вздоха, останется со своими пожарами и внезапными грозами, с рекой и вывороченным наизнанку городом, с самым близким человеком во вселенной. Счастье? Я боюсь этого захватанного слова, мне кажется, у него вкус дешевых леденцов, но как сказать иначе? Я просто счастлив - счастлив так, что мне почти стыдно людей, их слез, того, что у Павла в глазах; и если бы мне суждено было умереть той осенью, я, не задумываясь, благодарно и честно признал бы: стоило жить, стоило!..
Карандаш стукнул о мрамор, кафе понемногу наполняется посетителями - кафе, где знакомые лица и знакомые речи: «Здорово, как делишки? Курнуть нету?» «Пан Кодытек, порцию картошки да двадцать пять граммов жиров!» - «Слыхал про Эвжена?» - «Балда! Все там будем». - «Пойдешь с нами на аукцион?» - «Не валяй дурака».
