Уильям Стайрон - Признания Ната Тернера
Издалека сигналом донесся выстрел — одиночный негромкий гул стал взад-вперед прокатываться эхом по оголенным зимним лесным лощинам, делаясь все тише, тише, и сошел на нет. Что это: кто-то одинокий охотился в лесу, тоже увидел потемневшее солнце и выпалил со страху в окаймленный светом черный диск, летящий в небесах? Открыв глаза, я увидел, как солнце, казалось, отрыгивает луну с той же величавой неспешностью, с какой прежде заглатывало. Свет мало-помалу возвращался, изножьем леса убегала тень, и на ковре палой листвы появлялись желтые солнечные вспышки. Повеяло теплом, вьюрки на деревьях вновь разразились криками, на голубизне неба победно и безмятежно воцарилось солнце. Вдруг меня охватило дикое предвкушение и возбуждение.
Благодарю, Господи, — вслух сказал я, — что удалил Ты печать с уст моих.
Тем же вечером перед самым закатом навестить меня пришел Харк, принес миску овсянки с беконом, но я был еще чересчур взволнован и неспособен есть. Все, что я смог, это отправить его назад, чтобы он связался с Генри, Нельсоном и Сэмом и сказал им, чтобы завтра, то есть в воскресенье, в полдень они собрались здесь, у моего чистилища. По-сопротивлявшись (он был обеспокоен моим состоянием: “Нат, — сказал он, — ты скоро так исхудаешь, что тебя сдует ветром, да и все тут”), он повиновался. На следующий день Харк с остальными пришел, как было велено. Я предложил им сесть со мной у огня. Затем после молитвы перешел к делу. Сказал, что печать с моих уст удалена и получено последнее знамение. Дух явился мне в виде солнечного затмения, которое они и сами наблюдали. Он сообщил, что Змей ослабел, а Христос возложил узы и ярмо свое на грехи людские. Затем я стал терпеливо объяснять, что Дух повелел мне взять на себя это ярмо, выйти и сразиться со Змеем, поскольку близится время, когда “будут первые последними, и последние первыми”.
Потом, все так же сидя с ними в зябких сумерках, я изложил свои великие планы. Раскрыл ученикам глаза на то, что и неумно, и недостаточно будет всего лишь сбежать и затеряться в Гиблом Болоте в составе группы из пяти человек (плюс еще двадцать с чем-нибудь негров, насчет которых я уверен, что они присоединятся). Во-первых, указывал я, нет никакой возможности, чтобы человек двадцать с лишним негров прошли толпой — даже и ночью — через два округа и часть третьего тридцать пять миль, и их бы не задержали. Куда там, даже и не такая большая группа, скорее всего, обречена.
Если мы пятеро, — убеждал я, — бросимся вместе к болоту, белые схватят нас за задницы, не успеем мы от Иерусалима десяти миль отойти. Сбежит один или два негра, и они спускают собак. Сбегут трое — они пустят по следу армию.
Кроме того, как прикажете даже неграм долго выживать на болотах без оружия и припасов? И еще: негров нынче у нас вовсю распродают, и по всему округу во множестве орудуют работорговцы; я-то — ладно, за себя я спокоен, меня не продадут, но про других, включая присутствующих, такого сказать нельзя: боюсь, это только вопрос времени, когда какая-нибудь насущная нужда или алчность владельца побудит его отправить любого из них в Миссисипи или Алабаму.
Верные последователи, дорогие братья, — дошел я, наконец, до главного, — я знаю, никто из вас как прежде жить больше не может. А значит, остается одно — ...
Тут я смолк и на время прервался, давая возможность этим последним моим словам дойти до их сознания.
Шли минуты, они молчали, потом тишину прервал голос Генри, его хриплое, надтреснутое карканье глухого прорвало тишину как гром среди ясного неба:
Нам, значиц-ца, придется их поубивать — всю эту белую сволочь. Не это ли тебе Господь сказал? Я правильно говорю, а, Нат?
И все! Эти слова связали нас воедино. Придется их поубивать...
Я стал говорить дальше, раскладывать все по полочкам. Показал карту. Хотя они и не умели ее читать, но в предложенном маршруте разобрались. Потом я задавал вопросы, и выяснилось, что ни одного из моих адептов идея убийства не смутила; я объяснил, и они поняли, что убийство есть необходимый акт защиты собственной свободы; они приняли эту истину с готовностью и спокойствием людей, которым терять нечего. Так я говорил с ними весь день, до вечера. В охватившем меня воодушевлении исчезла и слабость из-за долгого поста, и сонливость, и головокружение, — все словно растворилось в зимнем бодрящем воздухе. Я был в восторге, меня переполняло ощущение власти, могущества и уверенности в себе; по всему моему существу разносились токи радости. Думалось об Иисусе Навине и о Гедеоне: даже они, наверное, не испытывали такого порыва и самозабвения, да и не было у них знания, которое набатом звучало и гудело у меня в мозгу: будут первые последними .
А последние первыми, — звучал ответ. Эти слова стали теперь нашим паролем, нашим приветствием и благословением.
В тот вечер, распустив последователей (каждый из которых, уходя в обратный путь через лес, дал клятву молчания), я заснул у печки, и снились мне самые безмятежные сны в моей жизни. Когда на следующий день я проснулся, неподалеку я нашел ужа — только что пробужденный от спячки, он грелся в лучах солнца на моей поляне. Именем Господа я благословил его присутствие, сочтя его добрым предзнаменованием.
Однако же во рту завелся мерзкий привкус смерти — зловещий кисловато-сладкий душок, отдававший в ноздри, будто я подпорченной свинины наелся — такого со мной никогда раньше не бывало; избавиться от него я так и не смог, он держался во время всех событий следующего лета, до самого конца восстания. Более того, у меня произошел какой-то странный вывих сознания, и ни стряхнуть его, ни как-нибудь еще от него избавиться не получалось. Вкратце, дело в том, что, встречая впоследствии кого-нибудь из белых — мужчину, женщину или ребенка, — не всегда, но частенько в какой-то момент я вдруг переставал видеть его живым, он представал мне в странной позе, в странном виде, словно мертвый. К примеру, на следующее утро после того как я открылся последователям, я направился назад к Тревису, и этот обман зрения поразил меня на выходе из леса. Время шло к полудню, вновь охваченный слабостью из-за поста, я двигался на восток, в направлении фермы. Нетвердо ступая, брел по тропе, и когда она вырвалась из-за последних сосен на простор, вижу, на ферме кипит работа. Уже издали я заметил двоих подростков, Патнэма и Джоэла Вестбрука — вдвоем тащат к мастерской пачку железных полос. Чуть дальше, на веранде дома, вздымая тучи пыли, вперевалку снует с метлой мисс Сара. Еще дальше, на скотном дворе угловатая сутулая фигура в фартуке — это мисс Мария Поуп пригоршнями разбрасывает зерна кукурузы столпившимся вокруг курам. Построенная мною пилорама стоит рядом с мастерской, гудит, погромыхивает, и по всем полям вокруг слышно, как металл с протяжным звоном вгрызается в древесину. Рядом с пилорамой на корточках Тревис с молотком и стамеской, а над ним, в полулежачем положении, огромный и голый по пояс, в облаке пара прямо к небу шагает Харк, двигая могучими ногами, будто вершит нескончаемое паломничество на недостижимую, все время отступающую родину.
На подходе к ферме я заметил, что Тревис обернулся и увидел меня; он что-то крикнул, но слова отнесло ветром, потом указал на пилораму и приглашающе, дружелюбно помахал рукой. Снова крикнул, и теперь я разобрал слова:
Здорово получилось! — услышал я, но тут же остановился как вкопанный и опять ощутил под языком сладковатый пакостный привкус смерти — тут-то впервые и посетила меня эта галлюцинация. Ибо точь-в-точь как в отдаленном детстве на лесопилке Тернера, когда однажды мне попалась детская книжонка, где в переплетении ветвей и стеблей травы полагалось угадать контуры человечков, а подписи понуждали отыскать “Где Джеки?” или “Где Джейн?”, так и теперь человечки, снующие вдали, вдруг выпали из мирной благодатной сцены, и в тот же миг я обнаружил их на ложе смерти, в виде исковерканных и окровавленных жертв насилия: двое мальчишек валялись с проломленными головами, мисс Сара на веранде лежала со вспоротым животом, мисс Мария Поуп, зарубленная, простерлась среди своих кур, а сам Тревис, пронзенный пикой, глядел застывшими в недоумении глазами, тогда как на самом деле он в тот момент поднимал руку для радушного приветствия.
Один Харк стойко держался — крутил и крутил педали пилорамы — Эй, Харк! — он был над схваткой, прекрасным черным лебедем плыл, неустанно загребая лапами, к небесным прериям.
Ну, в общем, да, Нат, — однажды в конце весны сказал мне Харк. — Думаю, я смогу убить. Белого я смогу убить, да, пожалуй, щас я это уже знаю. Я говорил тебе, не так-то просто мне это далось — как подумаешь, что начнем заварушку и придется убивать. Никогда в жизни я не убивал никого. Бывалоча, по ночам даже — проснусь весь в поту, дрожу, а в голове еще сны, да такие жуткие, насчет того, как мне придется белых убивать.
Ну, а потом почну думать про Кроху и Лукаса да про то, как маса Джо взял да и продал их и плевать хотел на то, как я без них останусь, — ну, тут я сразу чувствую: да, могу. Тут вроде как сам Бог велит убить, потому что дураку понятно, какой это большой грех — как ты говорил? — разлучить семью.
