Стефан Дичев - Современная болгарская повесть
— Можно мне выйти на минутку?
Он стоял у зеленой полосы висящих на стене ватников, крупный, темнобровый, в руке его поблескивала цепочка с ключом. Меня удивило, как это я до сих пор его не заметила.
— Грузовик у меня внизу, — объяснил он. — Мы с напарником сговорились, что он зайдет, возьмет у меня ключи. Я мигом.
Шофер и правда вернулся очень скоро, но наверняка закурил на ходу и несколько раз успел затянуться, потому что, когда он вошел, от одежды его, кроме бензина, пахло еще и табаком.
«Вначале вам всегда будет казаться, что звонок раздается неожиданно», — предупреждал нас в университете методист. Так и случилось. Сдавленное дребезжание прервало меня на полуслове. Я ело успела закончить фразу и, не знаю уж зачем, брякнула, словно дикторша с телевидения:
— Спасибо за внимание…
В коридоре меня догнала старая учительница болгарского языка. В руках у нее был букет желтых астр с въевшейся в лепестки сажей.
— Ну как, обошлось?
Так спрашивают человека, только что выбравшегося из реки.
— Я вас искала перед уроком, хотела предупредить, если кто опоздает, не прогоняйте. Некоторые приезжают издалека. — Ее черные глаза печально улыбались мне из морщин.
Поднимаясь по лестнице в учительскую, она задохнулась. Я протянула руку — ее пальцы, как и мои, были шершавые от меловой пыли.
Только вечером, ступая по плюшевой дорожке в коридоре гостиницы, я вспомнила, что сегодня ни разу не подумала о Михаиле. Потом, когда мы ужинали хлебом и остывшими котлетами, разложив их на неустойчивом трехногом столике, я призналась ему в этом, но Михаил только засмеялся. Что-то с ним происходит, вот уже несколько дней на все мои вопросы он отвечает шутками, и это меня пугает. Я давно заметила, что он, когда хочет остаться наедине со своими мыслями, словно расставляет между нами пеструю японскую ширмочку шуток, из-за которой я могу только слушать его, не видя его лица. Но в этот вечер Михаил потерял всякое чувство меры. Я готова была взорваться и с трудом сдержалась. Ведь если не считать нашей жизни в палатке, сейчас мы впервые жили под одной крышей, а под крышей, пусть даже и гостиничной, слова теряют свою легкость и с ними нужно обращаться осторожно.
— Ты будешь спать? — спросил он и повернул желтый круг ночной лампы к своей кровати.
Из-под полуопущенных век я видела, как Михаил открыл учебник геодезии и окончательно забыл про меня.
Не знаю, стоит ли обдумывать минувший день. Плохой день нет смысла переживать заново, а хороший все равно невозможно восстановить в его подлинной красоте.
На путях, под самыми окнами, маневрировал товарный поезд. Живя здесь, я обнаружила, что в паровозных гудках нет ни одного лишнего звука, каждый сигнал — или приказ, или какое-то очень важное слово, от которого зависит весь рейс… Кровать Михаила скрипнула. Не открывая глаз, по мягкому целлулоидному стуку я догадалась, что это упала его счетная линейка. Как же я до сих пор не поняла? В жизни Михаила происходит нечто чрезвычайно важное, и это нечто он скрывает от меня, потому что страшится его исхода. Я вскочила с кровати, нарочно быстро, чтобы не дать ему развернуть свою пеструю японскую ширмочку.
Учебник прикладной геодезии был раскрыт на главе о проходке туннелей…
Я без обиняков спрашиваю:
— Когда начнете?
— Завтра, — отвечает Михаил.
— Туннель будет длинный?
— Длинный. От рудника в Рыбном долу до участка Шахта четыре. А что?
Михаил закрывает учебник и встает. Он на целую голову выше меня, и сейчас я вижу только смуглую пульсирующую ямку между отворотами пижамы.
— Это будет туннель по трехрадиусной кривой, но тебе нечего бояться.
Я не прерывала. Позволила ему отвести меня в кровать и укутать одеялом до самого подбородка. Михаил утешал меня, словно я плакала, повторяя, что тысячи инженеров строили туннели по трехрадиусной кривой и что, если проект правилен, обе части туннеля обязательно должны соединиться под землей в точно определенном месте.
— Случается иногда горизонтальное или вертикальное несовпадение, но ведь, если проект правильный, такого не может быть, верно?
— Верно, — ответила я, потому что всем своим напряженным сердцем чувствовала — Михаил нуждается именно в этом слове и, успокаивая меня, прежде всего избавляется от своего собственного страха. Еще в студенческие годы, когда перед экзаменами нужно было подбодрить Марию, я заметила, что ничто так не успокаивает встревоженного человека, как необходимость кого-то утешить. Поэтому я рассказала Михаилу о страхе, который испытала сегодня в классе. Рассказала очень подробно и откровенно: как-никак и женщина и мне можно не скрывать свою слабость.
7
Сегодня директор роздал руководителям групп журналы. Вручал он их торжественно, как вручают судовые документы уходящим в плавание капитанам.
Вот когда мне действительно удалось запомнить фамилии некоторых моих учеников. Чего только не писала я против них в графе «профессия»: слесарь, кочегар, шахтер — все названия, которые носит суровый мужской труд, день и ночь гремящий металлом и наполняющий вагоны Сортировочной токарными станками в сосновых ящиках, листами корабельного железа и углем, пахнущим земными глубинами.
Оказалось, что седого мужчину с третьей парты зовут Филипп.
— Филипп Николов, — назвал он себя, когда, поймав мой взгляд, поднялся из-за парты быстрым солдатским движением. — По профессии шахтер.
Запомнила я и имя шофера, который на первом уроке просил разрешения выйти.
— Семо Влычков. Шофер на Металлургическом комбинате, — громко произнес он и тут же добавил: — Шофер первого класса.
Я записывала и в то же время внимательно разглядывала учеников. И очень скоро сама уже умела отличать шахтеров от всех остальных. У них верхняя половина лба, защищенная во время работы козырьком каски, была очень белой, поднимались они из-за парты медленнее других, а в плечах таилась особая сдержанная сила.
— Иван Дочев, шахтер с Шахты четыре, горноспасатель.
— Костадин Костадинов, вальцовщик на Металлургическом комбинате, — глуховато проговорил худощавый белокурый юноша с последней парты.
Когда очередь дошла до сидевшего у окна мужчины средних лет, он только слегка приподнялся, осветив угол своей белой рубашкой, и, дождавшись тишины, отчетливо, чтобы всем было слышно, произнес:
— Димитр Инджезов. По профессии разрушитель.
Моя ручка замерла сама собой. Я подняла глаза и увидела, что все головы тоже обернулись назад. Димитр Инджезов сел. Ясно, ему хотелось только одного — поразить нас, и, надо признать, он своего добился.
Я растерялась, не зная, что сказать, и хорошо, что Филипп заполнил паузу мудрой и утешительной сентенцией:
— Э, мир широк, каких только занятий не встретишь.
Все же графа против имени Димитра Инджезова осталась незаполненной. Директор приказал: «Всех, кто работает не по специальности, вон!» Я решила, что непременно проверю, что это за такая профессия — разрушитель.
— Стоилчо Антов, плотник в стройуправлении.
Круглые голубые глаза услужливо заулыбались мне с первой парты и вдруг торопливо замигали, словно защищаясь от летящих стружек. На широких плечах беспокойно ерзала голова, готовая в любую минуту повернуться туда, откуда раздастся хотя бы малейший шум. Темя у плотника уже просвечивало, а над ушами еще вились редкие кудряшки, невольно наводящие на мысль о быстротекущих годах.
Последние два урока были у меня в III «г» группе. Там большинство учеников — шоферы, и пишут они мелко и неровно, словно заполняют путевки. До меня с ними занималась Андреева, очень хороший, как видно, педагог, я угадывала это по многим приметам и слегка побаивалась за себя. Наверное, неправильно менять преподавателя в группе. Это всегда заметно. Как, например, заметно, что здание университета начато одним архитектором, а закончено другим. Когда я через несколько дней поставила в III «г» первую двойку, вся группа несколько минут смотрела на меня с обидой и нескрываемой враждебностью. Я знала, что кажусь им злой и несправедливой, что они разочарованно сравнивают меня со своей прежней преподавательницей и что отныне мне не раз придется воевать с их воспоминаниями о «широкой артистичной душе» Андреевой, как иронически охарактеризовала ее Киранова.
На перемене я дежурила на верхнем этаже. Перемены здесь тихие. Мужчины курят, столпившись у зеленых, расставленных по углам ящиков с песком, и негромко беседуют. В шахтах курить не разрешается из-за рудничного газа, и потому шахтеры — самые яростные курильщики из всех, кого я знаю. Затягиваются они так жадно, что на щеках образуются ямы. Из кабинета истории вышел Тодоров. В руках у него была свернутая карта, похожая на копье римского легионера. Я знала, стоит ему оказаться рядом со мной, как обязательно услышу шепот.
