Умберто Эко - Пражское кладбище
Перед престолом, тоже полукругом, выстроились юные девы — слева и отроки — справа. Все они так молоды, что почти невозможно понимать различие полов, весь полуциркульный строй составлен из изящных андрогинов. Тем в них труднее разбираться, что их головы увиты увядшими розами. Мальчики, правда, обнажены. Они показываются друг другу, меряются своими доблестями. Девочки в коротких туниках из почти прозрачного тюля, просвечивают маленькие груди и угловатые бока. Ничто не скрыто. Все они очень хороши, хотя на лицах читается скорее лукавство, чем детская невинность. Тем самым отроки и соблазнительнее. Я обязан признать (дико, впрочем, что я, прелат, исповедуюсь перед вами, капитаном!), что во время как меня не то чтобы страшат, но никак не тешат солидные дамы, я вполне подвластен пригожеству недоспелых существ.
Вереница томных послушников проплывает по алтарю, выносят нам небольшие кадильницы, раздают кадильницы участникам. Укрепляют какие-то смолистые ветки на треножниках. Зажигают. Вспыхивают огоньки в кадилах, возносится от этих кадил дым густейший и на редкость беспокойный запах экзотических курений. Обнаженные эфебы разносят всюду какие-то чаши. Одна из чаш достается мне. — Испейте, аббат, — говорит мне подросток с дерзким взглядом. — И проникнитесь духом нашего обряда.
Я выпиваю, после чего вижу и слышу все как в тумане.
Входит Буллан. На нем белая хламида, алый орарь и на шее — распятие вверх ногами. Распятие несет на себе черного козла, вставшего дыбом, выпятившего рога. При первом движении священнослужителя, по небрежению ли, по случайности, или с извращенною намеренностью, платье спереди расходится, и высовывается огромный фалл, какого я и предположить не мог в таком обрюзгшем человеке, притом напряженный, вероятно от воздействия снадобья, заблаговременно им принятого. Ляжки его обтянуты чулками, темными, но прозрачными, в точности как те, на картинках, публикуемых в «Шаривари» и других еженедельниках, доступных даже аббатам и кюре, некоторым почти поневоле, где изображается Селеста Могадор, когда она отплясывает канкан в «Танцевальном зале Мабия».
Пастырь поворотился тылом к молящимся и начал мессу по-латыни, андрогины подпевали ему.
— Во имя Астарота, Асмодея и Вельзевула. Миром Сатане помолимся.
— Сатано, ликуй.
— Об изобилии вожделений наших земных помолимся.
— Поклонихомся.
— Заступи и сохрани нас, простри тьму свою на нас и порази врагов наших, Люцифере, твоею силою.
— Тебе, Сатано.
— Блудодейства наши умножи.
— Всякой непотребе потворник.
— Яко подобает тебе слава, честь и поклонение.
— Благослови, душе моя, Сатану и вся внутренняя моя всю татьбу его. После этого Буллан вытащил из складок одежды крест, положил себе под ноги и потоптал:
— Крест, тебя я попираю в память и отмщение старинных Магистров Храма. Ибо ты лжеорудие обожествления лжекумира и лжегоспода Христа Иисуса. В это мгновенье Диана без предупреждения, будто испытывая наитие (но, я уверен, по наущению Буллана, он же ее инструктировал с глазу на глаз), двинулась вперед, прошла весь неф между расступившимися крыльями толпы и прямо стала перед алтарем. Тогда, повернувшись к правоверным (или к левоверным, если можно так сказать), торжественным движением она разметнула плащ и просияла наготой. У меня, боюсь, не отыщется подходящих слов, капитан Симонини… В общем, она уподобилась откровенной Изиде. Только лицо было упрятано под тонкой и черной маской. Спазмом сперло у меня горло. Я впервые лицезрел женщину в непереносимой остроте ее распахнутого тела. Волосы рыжего золота, обычно затянутые в пучок, разметаны и бесстыдно ласкаются к ягодицам, к вызывающе округлым шарам. Это языческая статуя. Гордо поставленная шея. Подобная столпу на мраморной опоре плеч. А груди… Я впервые взираю на сосцы женские. Твердо, гордо, сатанически выпирают они вперед и вверх. Между ними единственное украшение не из плоти — кулон. Его Диана не снимает никогда.
Поворотившись, с развратной податливостью она одолевает три ступени, ведущие на алтарь. Священник укладывает ее откинутой головой на подушку (черный бархат, серебряная бахрома). Волосы растекаются по обе стороны престола. Живот плавно вздымается. Бедра разведены, и не прячется медвяное руно, опушающее врата в грот женской тварности. И тело угрожающе сияет в алом отблеске свечи.
Господи боже, не могу найти приличествующих слов. Что я вижу! Самородный ужас перед женским телом отступает, и улетучивается робость. Мной всецело владеет новое чувство, будто неиспробованный сок бежит по моим жилам.
Буллан на грудь Дианы возлагает малый фалл из слоновой кости. На лоно — убрус узорчатый, а поверх убруса — дискос из темного камня.
Он берет с дискоса просфору, явно не из тех, капитан Симонини, коими вы торгуете. Нет, просфору собирается святить сам Буллан, отправитель таинств святой римской церкви, хотя и расстриженный, прямо на лоне распростертой бесстыдной Дианы.
И говорит: — В воспоминание твое, Господи Сатано, жрется сие, недостойный твой раб, освящаю. Аминь.
Берет просфору, дважды кладет на пол, дважды вздымает к небу, переворачивает через правое ребро, переворачивает через левое, приговаривает: — С юга взыскуем благоволения Сатаны, с востока взыскуем благоволения Люцифера, с севера взыскуем благоволения Велиала, с запада взыскуем благоволения Левиафана, да распахнутся адовы створы, да приидут, взываем, Дозорщики Кладезя Бездны. Отче наш, иже еси во адове, да проклянется имя твое, да сгинет царствие твое, да презрится воля твоя на земле и на небе! Славься имя Зверя!
И хор алтарников громко: — Шесть, шесть, шесть!
Число Зверя!
И вопиет Буллан: — Величит душа моя Люцифера, имя же его Погибель. Учитель блуда, любовей противоприродных, благого кровосмешения, божественной содомии, Сатано, славься! Тебе же, Иисус, повелеваю воплотиться в просфоре сей, возобновятся да страсти твои, и наново да приимешь муки твои от гвоздей, коими распяли тебя! Прободай тебя копие Лонгиново! — Шесть, шесть, шесть, — повторяют отроки.
Буллан поднял просфору и опять завыл: — В начале была плоть, и плоть была у Люцифера, и плоть была Люцифер. Она была в начале у Люцифера, все через плоть начало быть, и без плоти ничто не начало быть, что начало быть. И плоть стала словом и обитала с нами, полная мглы, и мы узрели тусклую славу единородной дщери Люцифера, чье имя вопль, и ярость, и алчба.
Частица на лоне Дианы. Частица влагается ей в чрево. И снова вынута, и воздета к своду нефа, с воплем громогласным: — Приидите и пожрите!
Двое андрогинов простираются перед ним, подымают его хламиду и лобзают его возбужденный член. Потом юные алтарники толпой низвергаются к его стопам, и в то время, как мальчишки ублажают сами себя, девочки сбрасывают одежды и сплетаются парами, исторгают развратные вопли. Воздух теперь пахуч, невыносимо резкий фимиам чувствуется везде. Собравшиеся запыхтели пылко, потом сладострастно застонали, и обнажились, и кинулись совокупляться друг с другом и с кем попало, не различая ни возраста, ни пола. В мареве вдруг вижу: мегера семидесяти годов, в морщинах вся, чьи груди мотаются капустными листами, на худосочных ногах, извивается по полу в исступлении, а прелестный отрок жадно целует у нее то, что некогда было вульвой.
Обратившийся в содрогание, озираюсь, не уяснить, как мне выбраться из этого лупанария, скорченный трясусь, все заволокло ядовитым дымом, будто в облаке, я опоен, ничего не смыслю, и вокруг какая-то красная хмарь. Неожиданно, через морок, замечаю, подбирается ко мне Диана, как была нагая, но теперь без маски, подбирается от алтаря, а перед нею, гляжу, своры безумцев, не завершив свальный грех, расползаются от прохода, раздвигая для Дианы дорогу.
Прочь от них, не слиться с табунами одержимых! Я все пятился, покуда не уперся лопатками в столб. Диана, тяжело дыша, налегает на меня, о господи. Спотыкается перо и обмирает ум у меня, набухая слезами отвращения. Я и ныне, в точности как тогда, весь залит слезами. Я не мог кричать, рот у меня залепило что-то не мое, и я рухнул наземь, одуряемый ароматами. Это тело, совокупляющееся с моим. Я во власти крайнего предсмертного возбуждения. Обуреваем черной силой, подобно истеричке из Сальпетриера, руками трогаю (своими собственными руками! будто по собственному желанию!) чужую плоть. Прохожу в ее разверстую рану, будто ведомый страстностью знания хирург. Но в то же время заклинаю чаровницу оставить меня. Кусаю ее, защищаясь, на что она хрипло кричит, еще, еще, больнее, я запрокидываю голову… О, предсказания доктора Тиссо! Ведь упреждал же он, что от этого безумства воспоследует исхудание тела, станет землистым лицо (недвусмысленное провозвестие смерти), а еще заволакивается взор, нарушается сон, появляется сухой зев, болевое ощущение в глазных яблоках, зловонные багровые высыпания на лице, рвота белыми сгустками, болезненное сердцебиение, и в результате будут иметь место сифилис и слепота.
