Вильям Козлов - Волосы Вероники
— Может, пройдет? — сказал я.
— Не пройдет,— печально ответил Остряков.— Я себя знаю. Есть такие моменты, когда разум бессилен что-либо изменить. Тут и воля не поможет.
— Тогда уж лучше продай,— сказал я.— По доверенности ездить не привык.
— Оцени в комиссионке, из этой суммы отдай за ремонт Боба Быкову — и машина твоя. Да, деньги мне не к спеху, отдашь, когда будут у тебя лишние.
— Сдал в издательство книгу,— сказал я.— Скоро аванс получу.
— Я же сказал: деньги мне не нужны,— заметил Анатолий.— А тебе могут понадобиться…— Он как-то странно на меня посматривал, но спросить не решался. Впрочем, я догадался, о чем он.
— У меня все сложнее,— сказал я.— Она не разведена, и муж тянет с разводом: то согласен, то вдруг упрется, как баран. Странный человек. Не может поверить, что он лишний.
— Наверное, любит.
— Тут и другое: оскорбленное самолюбие, эгоизм… Как же его бросили! Он предпочитал бы сам бросить…
— Кто он?
— Статист.
— Кто-кто? — удивился Анатолий.
— Я не так выразился: статистик, точнее, начальник какого-то отдела статистического управления,— невольно улыбнулся я, подумав, что у Новикова и впрямь есть что-то общее со статистом провинциального театра. Тогда, в ресторане, он и в позу становился, и напускал на себя полное безразличие, потом вдруг начинал рыдать и рвать на себе волосы, а кончил тем, что посадил в такси пышную блондинку из ресторана и уехал с ней.
Это уже не статист, а настоящий артист. Статистом, он, пожалуй, был для меня и Вероники. Она нервничала: муж вдруг стал проявлять усиленное внимание к Оксане, дарил ей красивые вещи, присылал коробки шоколадных конфет, настойчиво приглашал к себе в Москву пожить. Все это вносило в нашу жизнь сумятицу, нервотрепку. Вероника не могла решиться возбудить дело о разводе, пока муж упорствует, ей хотелось, чтобы все произошло спокойно, без трагедий и юридических сложностей. После встречи со мной и пьянки в пивной и ресторане Алексей Данилович приехал на дачу и заявил теще, что согласен на развод, даже высказал такую мысль, что, повидавшись со мной, он теперь знает, что Вероника выбрала достойного мужчину… Все это он перед отъездом сообщил и Веронике, а, приехав в Москву, вдруг переменил свое решение: написал, что на развод не согласен и хочет забрать дочь к себе.
Я просто не мог взять в толк, как так можно вести себя серьезному мужчине? Мне и в голову не пришло угрожать Оле Первой, искать встречи с ее мужем, чтобы убедиться, что он будет достойной заменой мне. Если женщина решила уйти, ее уже ничто не удержит. Вероника мне призналась, что если она раньше просто не любила мужа, то теперь начинает ненавидеть.
А что мог сделать я? Мои советы до нее не доходили, тут я столкнулся с женским характером, у которого своя логика. Она, Вероника, надеется, что он поймет и согласится на развод. Как говорится, перебесится и успокоится.
— А если нет? — спрашивал я ее.— Если не успокоится? Так нам век и ждать?
— Я не хочу, чтобы моя дочь когда-нибудь плохо подумала обо мне,— отвечала Вероника.
Признаться, я тут не улавливал никакой связи, но спорить не решался. В общем, я понял, что Алексей Данилович Новиков может сколько ему захочется морочить нас с Вероникой, а мы будем бессильны что-либо предпринять без его согласия на развод. Он был ей хорошим мужем, говорила Вероника, и ей будет больно знать, что он мучается. Она еще никому в жизни не причинила несчастья, не хочет потом всю жизнь терзаться…
— А мы? — говорил я ей.— Почему мы должны… терзаться? Он ведет себя как самодур.
— Пойми, он отец Оксаны! И всегда останется для нее отцом.
— Ты сама говорила, он плохой отец,— возражал я.
— Оксана этого не знает.
— Что же делать?
— Ждать, дорогой,— успокаивала Вероника.— Скоро ему все это надоест, вот увидишь!
И мы ждали. Правда, я не знал — чего? Но спорить с Вероникой было бесполезно.
Когда Новиков приезжал в Ленинград, она переходила жить ко мне. В эти дни телефон трезвонил и днем и ночью. Варя сочувственно посматривала на меня, брала трубку и говорила, что Вероники у нас нет. Когда я брал трубку, он свою вешал. Больше не проявлял охоты увидеться со мной, а я и подавно.
К счастью, наезды его становились все реже и реже, я видел, что Вероника начинает успокаиваться, снова вернулась к своей диссертации, которую было совсем забросила.
— А ты знаешь, она, пожалуй, права,— выслушав меня, заключил Анатолий Павлович.— Права, что не ожесточилась, что думает о нем и о будущем своей дочери.
— Почему же я не устроил веселую жизнь Чеботаренко? — возразил я.
— Не мерь, Гоша, всех на свой аршин,— сказал Анатолий.— И потом, ты уже не любил Олю.
— Ну, знаешь! — взорвался я.
— Я-то как раз знал, а ты — нет.
— Почему же мне ничего не сказал?
— Ты и сейчас мне не поверил, а тогда бы и слушать не стал.
— Беремся судить других, а, оказывается, сами себя-то толком не знаем,— с горечью сказал я.
— Если бы все в жизни давалось легко, мы быстро бы обросли жиром и погрязли в самодовольстве.
— Мы с тобой не обрастем,— невесело усмехнулся я.
Автобуса я не дождался и пошел домой пешком, это не так уж далеко.
— Ты хоть сам-то понял, что ты сделал? — гремел, возбужденно расхаживая по кабинету, Великанов.
— Что думал, то и сказал,— пробормотал я.
— Ты хоть лица людей-то видел? А как тебе хлопали! Будто ты знаменитый артист. Кирилл Лавров или Нестеренко. Ну, Георгий, удивил же ты меня… Да что меня — всех в институте! Как ты поддел Скобцова, а? А Гейгера? Вывернул наизнанку и вместе с тем тактично, без нажима, будто жалеючи его. И Грымзиной выдал по первое число! А про обстановку в институте? Присутствовали из райкома и обкома партии, я видел, как они строчили в блокнотах… Да ты и их не пощадил! Я говорю про то, что до бесконечности затянули дело с назначением директора института.— Он вдруг остановился передо мной, поправил очки на переносице и пристально посмотрел мне в глаза: — А ты часом, Георгий, не надумал уходить из института? И напоследок решил дверью хлопнуть?
— Мне нравится тут,— усмехнулся я.
— Ты бы видел лицо Скобцова! Как говорят наши комментаторы: «Он сделал хорошую мину при плохой игре!» Даже похлопал тебе… Глядя на него, и Гейгер поаплодировал!
— Съедят теперь? — спросил я.
— Сожрут! — воскликнул Геннадий Андреевич.— Проглотят без соли! Выживут из института, как пить дать! Не сразу, конечно, подождут малость, поднакопят компроматов.
— Чего-чего? — удивился я.
— Компрометирующих материалов.
— А ты что же?
— Что я? — опешил Великанов.
— Ну ты, другие, которые искренне хлопали, как же вы такое безобразие допустите? — нажимал я на него.
— А что я… мы? — растерялся Геннадий Андреевич.— Скобцов хитрый, будет умно копать. Он сделает так, что ты сам уйдешь и еще его благодарить будешь.
— Грош цена моему выступлению, если люди не поняли, что я хотел сказать,— с горечью вырвалось у меня.— Не должно случиться такого в нашем институте. Если коллектив сплочен…
— Это наш-то? — перебил Великанов.
— Ты тут все говорил про лица… Я видел с трибуны лица людей. И эти лица мне очень понравились. Правда — она, Геннадий Андреевич, рано или поздно всегда побеждает. Везде и всегда.
— Я же и говорю, Скобцов сразу не решится на тебя бочку катить…
— Дело не в Скобцове. Он потому и силен, что у нас создалась такая гнилая обстановка. Изменись обстановка, и Скобцов станет другим. Тут же приспособится, он за свое место руками и ногами держится. Уж о том, чтобы стать директором, он и не мечтает, он теперь думает, как на своем месте удержаться…
— Особенно после того, что ты о нем и Грымзиной сказал! — ввернул Геннадий Андреевич.— Пять человек выступали и все поддержали тебя. И заведующий отделом обкома партии хорошо отозвался о твоем выступлении… Как он сказал? Своевременное, принципиальное, честное. Если бы все коммунисты института занимали такую же позицию, как товарищ Шувалов, не было бы никакой склоки в коллективе…— Великанов посмотрел на меня: — Пожалуй, обком теперь не даст тебя в обиду… Но и у Скобцова связи ой-ой-ой!
— Да что ты мне все: Скобцов, Скобцов! — рассердился я.— Запугал же он тебя!
— Не все же такие отчаянные…
— Ты еще скажи, я герой! Велика важность: поднялся на трибуну и сказал правду!
— Ты не прикидывайся…— возразил Геннадий Андреевич.— Иногда сказать правду людям в глаза с трибуны труднее, чем в бою закрыть грудью амбразуру.
— Мы с тобой, Геннадий Андреевич, не воевали и давай не будем проводить параллели между сегодняшним собранием и войной,— сказал я.
— Может, теперь и мой Гейгер перестанет трещать? — не мог успокоиться Великанов.— Уж на что нахал, а и то его лысина запылала, как факел, когда ты его стал разделывать, как бог черепаху!
